Вячеслав Букур, Нина Горланова, Пeрмь

Учитель иврита

Повесть

Я ехал, кажется, на трамвае. Снег на улицах был словно изжеван ногами трудящихся (на иврите «трудящийся» — поэль, на арабском — амин, на грузинском — забыл). Рабочие пульверизатором забрызгивали огромные буквы на бараке: «Горбачев = Чаушеску» и рисунок виселицы. Возможно, написали не жители барака, а сами аппаратчики, чтоб потом обвинить демократов в распущенности, а замазывают как раз демократы... сказать жене, для ее газеты материал, И тут по внутренней лобовой стороне поплыли картины пряничного Ближнего Востока... или там, например, Грузия! А то можно к отцу в Молдавию дернуть. (Как это на иврите? Я знаю «дернуть ее за грудь», но вот «дернуть в Молдавию»? Посмотреть в словаре.)

Я вывалился на последней остановке почему-то прямо на помойку. Она роскошно раскинула свои недра, чуть ли не в каком-то сладострастии. Там и сям в ней змеились тропки — места младенческих забав. Передо мной вздымалась из-под снега какая-то вещь. Такая розово-телесная — зачем ее выбросили? Капельница, но словно для слона, ни за что бы я такую женственность не выбросил. И тут с разных сторон горизонта ко мне стали приближаться двое. Возникло чувство, что сейчас произойдет что-то ужасное, например, расстройство желудка. Противно-сладкое протянуло через весь организм. Двое же медленно приближались, и я решил дернуть назад, к остановке, но мои кунгурские залипы на ботинках, как всегда некстати, расстегнулись, языками хлопнули оземь, а как их быстро из этой грязи извлечь и застегнуть? Двое же сблизились в этой точке, а эта точка — ведь я! Не шутите! Я же это! И один разодрал свои ядреные красные губы:

— Вы, случайно, не учитель иврита?

Тут я захотел сразу, чтоб я был учителем суахили или древнематерного. Скинуть туфли с проклятыми залипами или применить айкидо? Что легче, что бы сделал на моем месте старый мудрый еврей Климовский?

— А мы вас так давно повсюду ищем, — сказал второй, видимо, издеваясь.
Сейчас начнут: поджиденыш, посмотрим, обильно ли тебя напоил своими соками сионизм... Почему они мнутся, не переходят к этим лозунгам? Стиль у них новый? Нет уж, погром так погром.

— Мы вас по тиви видели, — снова подал реплику один. — Значит, берете по пятерке за два часа? Ну? Ну?

Слава Богу, это всего лишь ограбление. У меня есть десятка, две пятерки, то есть, получил за урок только что. Я достал кошелек, они тоже сунули свои руки в карманы. Я заледенел. Они выдернули свои кошельки, а из них вдруг... визитные карточки! Ну! Жене ни слова о том, как я на помойке нашел двух учеников, а то она не будет спать ночами, закурится, а где сейчас сигарет набраться! Зачем же случай не вывел меня к другой помойке, которую показывали по тиви: два вагона сигарет вывалены, и красные блоки лежат, засыпанные блестящими снежинками. Я бы взял только два блока — жене, всё ей, с помойки, хотя толпы женщин рыдали б, прося: «Дай, Миня, пачку!» и предлагая взамен свои пропахшие никотином ласки...

К ученикам из-за всего этого я безнадежно опоздал, но продолжал стремиться, рассчитывая на их природное терпение. Так терпеливо сидели евреи на реках вавилонских и плакали, и смотрели в направлении Иерусалима. И тут я увидел, как между обледенелых круч помойки выруливает такси. Что оно делает здесь? То ли мафия проведывала, как закопан вагон копченой колбасы, то ли разрешались разногласия среди рэкетиров — какое мне дело! Водитель остановился и сказал, что довезет меня за красненький рубль. Красненького рубля у меня не было, но я показал два синеньких полтинника. Он взял эти измученные бумажки и понесся. Дорога была в гололеде. Гололед напоминал бутерброд с маслом, с которого то и дело соскальзывает гладкая красивая шпротина. Роль соскальзывающей шпротины выполняли сейчас наши шашечки. Я проглотил набежавшую для приема пищи слюну. Тихо, сказал я слюне, ишь распустилась. Может, Мирьям опять подаст мне кофе с этими еврейскими вкусными штучками: нечто вроде пирожков, открытых с двух сторон, а внутри завернуты варенье и орехи. Узнать, как это называется...

— Шалом, тальмидим! — Я рвал с себя куртку перед хозяином, уже ни на что не надеясь, так как не слышал голосов учеников — это значит, моя жена скажет нечто такое по-русски, что и перевести на иврит будет невозможно. И так она утром взбеленилась, когда я спросил: сегодня вторник или четверг?
Мирно еще лежала она в кровати, от ног жены шел приятный ножной запах. Сегодня вторник или четверг? И всё! Она вскинулась, схватила сигарету и пустила струю дыма от пермской «Примы» — запахло как в матросском кубрике.

— Шалом, адон аморэ! — улыбнулся Яков. — Куляну по.

— Ло кульхэм, — уныло сказал я. — А Маша где?

— Бэкурсэй...— начал было Яков, плюнул и сверзился на русский: — Курсы по автовождению. Знаете: это еврейское троеборье?

Я был непроницаем. Как это на иврите, спросил я на иврите.

— Кстати, почему «иврит», а не «еврит»? Второе: компьютер. Первое — выучить иврит, второе — освоить компьютер. Махшев. — Тут Яков вознес свои семитские очи с вишневым огоньком к потолку и продолжал все-таки по-русски: — Автовождение — это три. Без знания этого в Эрец не едут.

Значит, я буду без кофе и без Маши, о, Мирьям, Мирьям, ведь только ради тебя одной, только в этой группе я завел комплименты даме на иврите! Яков между тем бегал по комнатам и лопатил бородой тут и там, крича:

— Где «Легкий иврит для вас»? Где тетрадь? Она только что была здесь, на плите! Где племянник? Это просто какой-то антисемитизм...

Навстречу выплыла мама или теща Якова и сказала мне: «Ма шломха?» (Как дела?) Яков посмотрел на нее мельком и заметил вслух:

— Мама, что-то вы сегодня на еврейку слишком похожи.

Вышел из дальней комнаты отец (или тесть). Этот старец был тем самым знаменитым человеком в Перми, который при смене паспортов потребовал, чтобы ему в главе «национальность» написали «иудей». Тогда в нашем городе антисемитизмом и не пахло! Ему написали «индей». Весь город об этом говорил. Старец заскандалил, стал объяснять, что иудей — это еврей иудейской веры. Снова сдал паспорт, а когда получил, там стояло: «индейский еврей». И пермяки даже ходили к нему смотреть на эту запись в паспорте... Тут вошел племянник и сел за стол. Я гнал от себя мысль: заплатят ли сегодня за него? Главное — настроиться на урок. Но в голове упорно сидело: заплатят — не заплатят? Племяшу четырнадцать лет, и сил на него уходит больше, чем на взрослого человека, так как в период созревания у него, как водится, сложный характер. Заплатят? Платить за него не хотят. Возможно, бесплатный племянник мне придан за ультразвук. Как-то моей жене нужно было срочно пройти ультра­звуковое сканирование, и Яков это устроил в кооперативе. Но ведь мы там заплатили. А с другой стороны, попробуйте туда устроиться...

—  Начнем с комплимента даме! Маши нет, комплимент одной мамаше. Я слушаю. Трепещу.

—  Я старый солдат и не знаю красивых слов, — пытался выкрутиться Яков.

—  А теперь это же — но на языке!

—  Ани хаяль...

Бесплатный племянник со всей сокрушительной мощью своего переходного возраста плоско победоносно пошутил: «Молодец, как соленый огурец».

— Бэиврит бэвакаша! — попросил я.

А сам подумал: этот огурец повис сегодня над моей жизнью как некий символ. Ученики все время используют именно его — огурец! Так только что, три часа назад мы с другой группой повторяли тему «ресторан», и хозяйка квартиры сказала: «К ней подошел официант и показал что-то» (на иврите, конечно). — «Он показал ей свой огурец», — тут же объявил хозяин. Почему всегда этот огурец? Ни огурца не вышло из моей жизни в этой стране. Вот уж когда мы уедем в Израиль... Тут вдруг настроение мое резко улучшилось от голоса Мирьям.

— Шалом! Аэрэв лоаю курсэй нэига, — сказала Маша; ее левый глаз немного косил и все время словно куда-то звал меня за собой.

Высшая аристократичность — это естественность! Но Яков тут же торжествующе поглядел на меня:

— Моя жена лучше всех нас учит иврит, прекрасно готовит... о прочем умолчим. И все это значит, что я имею колоссальную способность выбирать жен. Вот двадцать лет назад я сделал выбор, до сих пор не жалею.

— И до этого ты делал выбор, в первом браке, — сказала Маша.

Яков углубился в учебник, а я с завистью посмотрел на его приятно голый череп. Меня бы она, конечно, не выбрала — с этим русским пегим редколесьем на голове. Что характерно для евреев: или бурные тропики, черные, буйные, или абсолютный ноль.

— Мы только начали, — сказал наконец Яков жене. — Садись.

— Я вся внимание, — на языке ответила она.

— Зэ барур? (Ясно?) — спросил я, обращаясь к остальным.

— Эти евреи навыдумывали такие слова, — поморщился еврейский индей, то есть индейский еврей, я уже совсем запутался...

— Столько неприятных звуков, — добавил, конечно, бесплатный племянник.

— Все претензии в академию иврита, — привычно отвечал я (где неприятные звуки? А в русском сколько неприятных: ш, ч, щ!).

— На арабский он похож, этот иврит, — заключил Яков.

— А евреи вообще похожи на арабов в своей общей массе. Родственные семитские народы. Кстати! Десятки семитских народов жили на земле, а остались только арабы и евреи! Может... это? Стоит подумать? О Промысле Божьем. Для чего-то он оставил их — вместе... Ассирийцы, правда, еще остались, но их так мало.

— Значит, Джуна — наша? — спросила мамаша.

— А Илья Муромец какой национальности? — спросил племянник.

— Илья — еврейское имя, — сказал папаша.

— Он еврей, потому что говорит: «Ой вы, гой еси...» Гой! Поняли?
Я решил тоже что-нибудь интересное сообщить им:

—  Все изобретения имеют строго определенное место, потом они распространяются по всему свету. Иероглифы были, слоговые письменности были, а вот буквы! Буквенная азбука — изобретение финикийцев! Тоже семитские племена. Вторжение иноземцев привело к чему? К распространению этого принципа по всей земле. Так, какая тема была вам задана? Такси?

—  Провези меня до гостиницы в центре города, — на языке сказала Маша мужу, на данный момент — водителю такси.

Яков зажмурил глаза, потом спросил:

— Ат роца? (Ты хочешь?) — получилось, что шофер не растерялся и обратился к богатой туристке с предложением интимного свойства. Племянник покраснел, а Маша переставила свои худые крепкие ноги... не помню даже, о чем потом говорили, как я их поправлял. В конце Яков спросил: принес ли я образец банковского бланка в Израиле (нам их дали в Москве на курсах).

— О шекелях мечтаешь? — Я протянул ему бланк. — Не один ты, Штирлиц, тоскуешь по родине!

Я встал, потому что урок по времени уже закончился. Все, как обычно, потянулись за мной в прихожую. Сзади всех стояла мамаша, опираясь на костыль и слегка трясясь. «Лэитраот», — сказала она. Трудно ей будет в дороге. Маша опять куда-то девалась. Этот Яков вечно ее заставляет работать по дому, ишь расхвастался, самец, оторвал себе такую женщину! Я, может, еще не таких отрывал, да молчу... Пора начать уже солидную, трезвую жизнь, поставить крест на этих угарных бабах. Пора, уже пора кончать. Тем более, если уедем в Израиль, там придется пробиваться, а не рассеивать внимание, а то — иудейки-то ого-го-го... ого-го-го...

— Я посоветовался, — продолжал Яков. — Берете свидетельство о рождении мамы...

— Мама у меня вятская.

— Ну, вы, с вашим вятским умом, не перебивайте... Снимаете копию и в ней делаете необходимые коррекции.

— Элу бэдиюк?

Яков сочувственно посмотрел на меня: мол, такой хороший мужик, так знает иврит, угораздило же его родиться русским.

— Пятый пункт — подскоблишь и напишешь: мать — еврейка. Это метод номер раз. С этой копии ксерокс делаешь. Никто уже не интересуется, откуда этот ксерокс. Слушай, что за евреи такие выросли в Израиле, наивные люди! — вдруг с невероятной силой удивился Яков.

Потом он изложил метод номер два. Берешь знакомого нотариуса, добавляешь к нему пол-литра коньяка, лучше грузинского, совмещаешь со свидетельством рождения мамы, в результате получаешь нужную копию, что мама была и есть еврейка.

— Но самое лучшее! — снова взвился Яков, так, что аж слюна перехватила его дыхательное горло и восторг вздернул его на цыпочки. — Мой сын от первого брака, который уже там, считает — лучше подделать свидетельство матери жены. Когда еврейка жена, дети автоматически что?

— Что? — тупо, по-русски, воззрился я на него.

— Да, тяжело тебе будет с твоим вятским умом! Дети становятся автоматически соответствующей национальности. Отец, как известно, у нас только способ размножения евреев. До какого колена нужны, кстати, вам родственники в Израиле? Всё сделаем... вызов для вас!

Однажды Яков изложил мне свою золотую мечту: вывезти из Перми на родину гору опилок, которая возвышается возле завода «Красный краснодеревщик», и таким образом положить начало будущим богатствам. И заводу «Красный краснодеревщик» тоже достанется от прибылей. А чтобы в Израиле наивные люди не обманули Якова, он зовет меня в переводчики будущей фирмы. По перепродаже опилок. Если повезет, еще можно увезти гуано местной птицефермы, но это настолько блестящая перспектива, что Якову даже страшно пока мечтать... Он надолго перестает дышать, заговаривая об этом. И я тоже. Но племянник сегодня так и остался в разряде бесплатного, Яков вручил мне две десятки: за себя, жену, папашу и мамашу. Если я скажу жене, что еще десятку я прокатал на такси, она, пожалуй, захочет пробить мне череп. Она — моя Нинико — по матери грузинка. Но она только вид делает, что хочет пробить мне череп, она же понимает, что если пробить головку, то иврит оттуда улетучится, и я ни копейки приносить не буду. Снова пойду в завлиты. Там ума не нужно, можно и с пробитым черепом работать. Завлит на иврите — навозный жук. А у нас — заведующий литературной частью. Но за много тысяч лет до моего рождения мудрые евреи уже знали, как на меня повлиять. И верно рассчитали: только я дошел до навозного, уволился с этой работы. Очень уж точно, очень уж подходит к завлиту это — навозный жук... Значит, ни слова жене про помойку, про такси, а то она будет презирать — они, женщины, так умеют презирать, что просто все опускается. Надо прикинуть все варианты, как объяснить потерю десятки.

1.     Не было учеников.

2.  У них не было мелких купюр, и отдадут в следующий раз. А потом жена забудет спросить, отдали или нет (но этот вариант не нравится мне в силу негарантированности того, что жена забудет), Как художник я был неудовлетворен, ибо строение не надежно.

3. Якобы я поскользнулся, подвернул ногу, поехал на такси. Но придется хромать. Как же не забыть хромать? Подвернуть, что ли, ногу?

Я огляделся: под фонарем на скользком тротуаре всюду зеленели великолепно-изумрудные следы выделений носа, словно прохожие, идя по этой дорожке, демонстративно хотели сказать миру: а плевать мы хотели (чихали мы) на все это грязное окружение, внутри у нас свой мир, яркий, цвета травы... Я оперся левой рукой о стену, правую ногу отвел далеко в сторону и изо всех сил пнул себя в левую лодыжку. Тут я увидел женщину, которую давно подозреваю, что она живет в нашем подъезде. Она каждый раз так странно смотрит, когда я иду мимо, будто поздороваться хочет. Я несколько раз на всякий случай здоровался, но потом оказалось, что не с нею. Бывало, поздороваешься с человеком, а он на тебя посмотрит так, как будто сейчас в психушку сдаст. В другой раз и не поздороваешься, а он опять на тебя смотрит так, будто ты предал его в партизанском отряде. И вот еще говорят: ходит он по улицам в таком блаженно-опупело-шарозадирательном виде, этот учитель. Если б кто знал, что я на самом деле испытываю, — никому не пожелаю. Ведь любой из случайных прохожих может оказаться знакомым жены или учителем кого-нибудь из моих многочисленных детей. А как я об этом могу узнать? Если б кто знал, почему они все помнят меня? За мой высокий рост разве что? И никто-никто меня не жалеет. Нет, ходить по улицам — это страшное испытание. То ли дело в Израиле — никто не будет здороваться со мной, некого будет бояться. Бывало, лежу на диване, горюю из-за очередного такого конфуза на улице, а жена бегает и повторяет:

—  Всю жизнь мечтала выйти замуж за еврея! Евреи — такие умницы!

—  Мечтала выйти за еврея, а вышла за молдаванина! Жизнь не удалась.

—  Да, не удалась. Залег бы мой муж-еврей на диван в хандре, я бы ему что? «Какой еврей лежит на диване!» А теперь я уже знаю, что ты мне скажешь: это в крови, предки-кочевники не любили суетиться.

Жена не понимает, что горевание помогает мне выжить. На фоне моего горевания окружающая жизнь еще кажется не совсем плохой.

— О чем же в Израиле ты будешь горевать? — едко поддела она меня.

— Как — о чем? Буду тосковать по Родине и горевать, горевать...
Когда я вошел в комнату и захромал, жена в чисто грузинской манере, собирая руками воздух в щепотки и бросая ими в меня, заорала:

—  Это коммунисты! Не посыпают дороги!

—  Чего не посыпают?

—  Как ты с такой хромотой в Свердловск поедешь?

В это время из детской комнаты послышался голос младшей дочери:

— А как погромы делают?

Боже, значит, уже до детей наши страхи докатились! Я прохромал в детскую — оказалось, что дочери интересуются, как погромче делают звук магнитофона! Это я в страхе, а не они, ну и слава Богу!

— Папа, я выйду замуж за еврейского юношу — учу иврит.

—  Мне в Москве дали на курсах этот магнитофон не для того, чтоб вы сломали! — заорал я. — Выключи сейчас же! Я с учениками его буду использoвать.

—  Куда ты в шесть лет замуж собралась! — заорала жена.

—  В кого же она у нас такая? — спросил я тихо. — Кто же у нас в семье мечтал выйти за еврея?

—  А мне Альберка нравится — он армянин, — заявила средняя дочь,

—  Выучу армянский! — обрадовался я. — Сват задушит меня в объятиях, — я приобнял дочерей.

Жена вдруг заплакала: ее сегодня в очереди избили. Локтем в бок! И я сразу пожалел, что стукнул зря себя ногой, — жена бы точно и не вспомнила о той десятке, если ее побили в очереди.

— Нинико! Как они посмели! Совки проклятые! — Я с облегчением привлек ее на свою, между прочим, не менее широкую, чем у Якова, грудь. Правда, к сожалению, менее волосатую. Эту волосатость я видел, когда он водил меня париться в свою личную баню в огороде. И мы тогда выбежали в снег — поваляться, он — такой широкий и приземистый, а я — такой высокий, стройный, а Маша смотрела на нас из окна веранды, а может — не смотрела. И не говорила обо мне: «стройный, как тополь». — Нинико, дорогая, наша задача — срочно пожалеть коммунистов.

— Чего?

Я начал ей развивать про надпись с виселицей, что видел сегодня утром. Какой конец ждет этих коммуняк? Ужасный, потому что столько миллионов людей, умирая в лагерях или в деревнях от голода, слали им свои проклятья, сгустки отрицательной энергии, которые сливались вместе и давно превратились в одно целое, а теперь это одно целое слепо выполняет волю погибших. Спасти их от расправы может только святой или... молитвой. Возносясь к Богу, молясь за спасение, мы сможем перепрограммировать слова Христа: «Благословляйте проклинающих вас».

—  Хорошо, что я вовремя вышла из партии. — Жена вытерла слезы, кажется радости. — Когда меня вытолкнули из очереди, я заявила прямо: «Бог вас накажет». Одна старушка звонким детским смехом рассмеялась, аж жутко, как будто это оборотень. «Кто тут про Господа свистнул? Да если б он был, рази такую давку допустил бы...» — От возмущения жена дернулась с ног до головы и еще раз ударила ногой по моей больной лодыжке. Забыв про всепрощенье, я заорал: «За что меня-то! Я — не очередь».

— Вот почему Горбачев религию разрешил. Чтоб молились за коммунистов, иначе им несдобровать.

И тут с этой женщиной, которая скребет тротуар, все подтвердилось. Она точно дворник. Вот она стоит в коридоре, и судя по тому, как жена с нею разговаривает, — дворничиха в самом деле живет в нашем подъезде.

И она говорит: зачем твой-то преподает этот идрит (так и произнесла: «идрит»). У меня в ухе есть специальная мышца для натягивания барабанной перепонки. Может, у всех тоже есть, не знаю, не спрашивал, как-то не пришлось. Вот я ее натянул, перепонку, и все отлично слышу, о чем они в коридоре говорят. «Идрит», говорит...

— Эти языки сводят ведь с ума... он-то стоит-стоит, да ка-ак размахнется ножищей! И по себе стукнул. Я думаю: не то что-то уже. Он от меня юзом-юзом. Допреподается ведь...

О, гермафродит снегоуборочный! Ты съехала от снегоуборки своей и всех хочешь туда же отправить. Тут дворничиха закончила транслировать, и послышалась какая-то тишина. Они не знают разве, что техника у меня на эти случаи уже отработана: нужно забиться в щель между диванной спинкой и подушкой и тихо тлеть в ожидании грозы. Ибо тишина эта означает бурление сил в богоданной супруге моей. Но ведь коли здраво рассудить, то между дворничихой и мной — кого ей выбрать? Дворничиха уйдет, а я останусь с моей Нинико навеки. Сердце умного в доме печали, сердце глупого в доме смеха. И вообще, что есть мир сей? Тень тени...

— Иди обрезай яблоки! — приказала жена голосом наркома Коллонтай. — Я купила дешевые, обрезанные, но их вымыть и еще раз обрезать нужно.

Я все-таки решил плеснуть на лаву два-три ведра воды. Несчастный, зачем сделал я это? А в общем, я вот что сказал:

— Чем отличается обрезанное яблоко от обрезанного еврея? Цена яблока после обрезания — понижается, а цена еврея — повышается.

Жена заклокотала. Надо мной и диваном взошло лицо ее с белыми глазами. Я лишь глубже втиснулся в свою щель и захотел быть тут до второго пришествия. Для евреев — до первого.

— Тебе бы только обрезаться, потом в Израиль. А там нас бросишь! Я знаю. Но ты смотри: слишком-то не обрезайся, а то переусердствуешь и никакой еврейке нужен не будешь! — Тут тема измены сгустилась и начала электрически потрескивать. — Хоть бы твои отъезжающие евреи нам диван продали! — начала жена с какого-то вкрадчиво-бесконечно-далекого захода.

Разгон был страшный. Я оперся на бугры дивана и встал, и направился в кухню, и взял нож. Яблоки были красивые, с подпалинами плесени в обрезанных местах, и я бережно и фигурно начал их обрезать. Я думал — на русском языке можно сказать: обрезанное яблоко и обрезанный еврей. На иврите строго разделены такие вещи. Ибо обрезание как обряд имеет в глазах иудея момент богоизбранности. Здесь главное: приобщение к Богу, поэтому и глагол для этого существует особый.

Я закончил с яблоками и вошел в комнату, из нее — в детскую, оттуда — в третью комнату. Но, кажется, у нас в квартире всего две комнаты? Правильно, в первой был диван и в третьей тоже диван. Значит, жена успела за время моего прогуливания-перехода что-то изменить, переставила какую-то мебель. И каждый раз меня это пугает, но приходится виду не подавать, иначе такое тут начнется! Диван, как хорошо, что ты, как центр мироздания, стоишь здесь! По тебе я узнаю квартиру, по этой нерушимой точке. От этой точки я каждый раз начинаю отсчитывать путь в разные стороны мира и расставлять все, что по пути от него попадается: дома, деревья, людей, книжные магазины... Я прочно упал на горбы верного дивана под картой Ближнего и Среднего Востока. Проклятая карта напомнила мне, что нужно купить билет в Свердловск. Хотя карта тут ни при чем, просто не хочется вставать с дивана. В Свердловске огромное количество евреев. И весь этот кагал рвется изучать иврит. Жена надеется, что если я год поезжу по выходным в Свердловск, то мы поднимемся с уровня нищеты до уровня бедности. Она меряет все по фразе Мармеладова: «Бедному дают в долг, а нищему — не дают». В долг нам по-прежнему не дают, но хотя бы книжки на полках поднялись после нескольких моих поездок.

— Ты заметила, Нинико, что у нас книжки поднялись? — Полки наполнились, и книги опять встали, а то они были повалены и имели вид несколько ошеломленный: «Что такое, мы стояли, стояли, вдруг — упали». Упали, потому что много книг продали...

Жена молчит. И я не встаю. Не лучше ли мысленно устремиться в Москву, на очередные курсы иврита, то есть усовершенствования языка. Я представил уютное перестукивание колес «Камы». Сутки можно думать лежа, ни с кем не вступая в переговоры, и все в плацкартном вагоне начинают думать, что ты — человеконенавистник, и еще меньше вступают в переговоры. Не то что моя Нинико, которая в конце пути оказывается изнуренной — так часто она вступает в разные переговоры с попутчиками. Дело в том, что моя жена — бывшая коммунистка. Она все понимает чересчур впрямую. Сказано, главная роскошь — общение, значит, надо упиваться им, общением. То бы подумала: раз роскошь, то пореже нужно ее ощущать, ведь роскошь же... а то получается какая-то камасутра общения. Или, к примеру, это то же самое, что жить в галерее, среди картин. Да, я давно не был в галерее...

— Папа, «Унесенные ветром» — интересная книга?

— Ну, это такая анти-«Хижина дяди Тома», а что?
Жена рукой отвела дочь и продолжала общаться со мной:

— А мы эту открытку взяли: там по-немецки написано: «Смерть евреям!»
Главное — на открытке изображен Карл Маркс.

Она говорила-говорила, я кивал и готовился вставить незначительное, но умное замечание. Я уже знаю, что нужно делать вид, будто и я с нею общаюсь, иначе — житья не будет. Я уже выработал приемы, с помощью которых скрываю свою интровертность. Приемы эти простые: взгляд, выражающий пристальное внимание, кивание головой, вопросы типа: «Повтори, я что-то не разобрал». Говорю еще фразы на иных языках, якобы к месту, а на самом деле — случайные. Но жена-то не знает почти никаких языков, так, немного по-английски и по-грузински. Отец у нее русский, мать его обожала и слушалась, в рот смотрела, в семье говорили на языке отца. На девяносто процентов мне удается это обманное мероприятие, но иногда!.. Дело все в программе, плохо отработана моя программа!

—  ...в милиции сказали, что в Пермь эта открытка пришла аж из Челябинска! Значит, они боятся прямо себя выдать, антисемиты эти, да?

—  Сик транзит глория мунди! — Я понял, что пора вставлять что-то. Но ответил, видимо, не так. Глаза жены вспыхнули, а потом выцвели. Сейчас будет штурм Зимнего, Мало ей мебели, переставляемой ежеминутно... Но тут звонок в дверь прервал готовящееся наступление. Сын. Откуда так поздно? Выглядит в свои пятнадцать он обычно на восемнадцать, но сегодня почему-то — на двенадцать. Кажется, он очень испуган. Опять, наверное, то есть конечно, напал на него этот... как его... новенький такой красавец, как будто только с фабрики красавцев. На уровне высших западных стандартов. Гунька, вот кто! Я его знаю давно, с тех пор, как вместе с сыном они в детсад ходили, но тогда его звали Сергунька, И всякий раз он казался мне новеньким — только-только с. конвейера. Я бы уже забыл про него, но жена с ее коммунистической мстительностью много-много-много раз за нашу жизнь повторяла его преступления, так что даже я запомнил их наперечет: 1. Этот алендэлончик в три года отобрал у сына тридцать копеек, когда тот шел в булочную. 2. Гунька в шесть лет изъял у сына уже три рубля от сданной молочной посуды. 3. И вот третье — он решил подняться сегодня до более солидной конфискации: тридцать рэ! Экспроприатор. Экс прямо! От тридцати копеек — до тридцати рублей! Инфляция или революция?

—  Покупаю билет и уезжаю к бабушке, иначе надо отдавать тридцатку, или он меня везде... — И тут в восьмой раз сын повторил: — Гунька скажет Авторитету, тот назначит сто рублей, а иначе они обратятся к Бабаю...

—  Бабушка лежит в больнице, куда ты поедешь! — не своим голосом закричала жена.

—  А дедушка хуже Бабая твоего, — добавил я, разозлившись на этого Гуньку за то, что невозможно полежать на диване. Что бы в таком случае сделал старый мудрый еврей Климовский? Он бы пошел к родителям Гуньки. Значит, и мне придется сыграть свою роль в этой пьесе. В меня со скрипом, нехожеными путями, пошла злоба.

—  Пойдем! — сказал я жене голосом ковбоя.

И мы пошли к Гуньке. В подъезде его дома стояла девушка в пионерском галстуке и мыла овчарку. У собаки тоже был галстук — из своей белой шерсти на темном фоне. Я лихо, по-ковбойски, говорил жене: спокойно, спокойно, но овчарка почувствовала то пламя, которое летело во все стороны от жены моей, и строго схватила ее за кисть, забрав ее целиком в свою изрядную пасть. Но не кусала, а лишь строго глядела. Зрелая пионерка хлестнула собаку мочалкой по умной морде. Овчарка выдержала паузу, чтоб не подумали, будто она уступила насилию, и потом наконец отпустила руку моей Нинико. Она разжала челюсти как будто для того, чтобы зевнуть. Потом снова посмотрела на мою жену, говоря ей глазами: ты поняла, что в жизни-то спокойствие — это самое главное, или нет, дура такая!

Экспроприатор Гунька открыл нам дверь и сразу же закричал: «Я пошутил! Я пошутил! Неужели вы не поняли, что я пошутил! Шутка это была!» А я уже приготовил фразу: «Тебе не жить, если с сыном что-нибудь случится» и теперь не знал, говорить ее или нет. Но все же — сказал. И добавил: тоже шутка в общем-то. Мол. А что бы в этом случае сказал старый мудрый еврей Климовский?

Ну а теперь-то точно, если исходить из понятия композиции, то... сейчас композиция требовала дивана. Как завершения всего дня. Но, видимо, там, наверху, были более глубокие соображения о гармонии, потому что вдруг пришел Плаксин. Сейчас опять скажет: «Миня, ты очень нормален, боюсь, ты никогда не сойдешь с ума!» Я этим огорчаюсь даже. Жена считает, что я почти ненормален по сравнению с нею, в то же время ее подруги считают, что сама Нинико — слишком одиозная личность. Издает свою независимую газету, а прибыли никакой! Еще и зарплату не может выкроить себе. И вот нате вам: приходит вечно Плаксин и обвиняет меня в полной нормальности. И все потому, что ночь люблю провести на диване, а не в поисках приключений, как он.

—  Юрка Юркович! — закричали дети. — Ваш утюг гладит!

—  Вот хитрые масоны, выманили работающий утюг, — радостно отвечал Плаксин, у которого мы выменяли в самом деле утюг — на чай, без чифира-то Плаксин полдня прожить не может. Но тогда еще он сам не знал, сломан его утюг, столь дефицитный, или работает.

—  Папа, что такое хуп?

—  Что-о?!

— Хуп!

— На конце буква «й»?

— Да нет, это слово, с «й», я знаю. А вот что такое хуп? — И дочь показала книгу, в которой римскими цифрами было написано: XYII век. Я объяснил ей римские цифры и подумал: Плаксин точно пришел занимать деньги. Я это сразу вычислил, потому что он двигался с акцентами, щелчками. Со щелчком сел, со щелчком перекинул ногу за ногу, закурил и патрицианским жестом отвел руку с папиросой. Да-а, статья у тебя, Нин, не на высоте, говорил он, выпуская дым колоннадой из изящных ноздрей и рта, не менее изящного. Сквозь дымную колоннаду он продолжал: в каждой строчке статьи «антисемитизм» да «антисемитизм». Словами! Ругаться-то каждый может, это пошло...

— Я, конечно, человек посторонний, но даже на взгляд постороннего, можно было умнее... От лица антисемита, например, всю статью, но от лица такого дурака, чтоб все его приняли за идиота и пожалели.

— А мы в Израиль уедем, да! Юрка Юркович! — ни с того ни с сего заявили дети.

— Будете там гранаты есть — хорошо вам.

— А в гранатах что едят? — задумалась младшая дочь. — Я забыла.

— Вот и вспомнишь. Ну, пора мне, — сказал Плаксин, что обычно означало переход к конкретному требованию. — Слушайте, дайте двадцать пять рублей взаймы, а? — Он изящно щелкнул по папиросе, и пепел картинно упал во мгновение ока, словно какой-нибудь камень, а не вещь невесомая.

Я тут пришпорил верный диван. Всего-то двадцать рублей есть у меня. Не дай бог, жена решит отдать эти деньги. Ведь если не дать, как бы Плаксин не подумал, что из-за критики ее статьи она не дает.

— Детям что на утро? — шепчет жена. — А! Испеку шарлотку из яблок...
Я-то еще не успел забыть, как трудно заработал эти двадцать рублей, а она их уже берет и отдает. Какая-то патологическая благотворительность! И тут я почувствовал запах яблочного пирога. Значит, пропустил какой-то отрезок времени. Но запах этот сильный — для меня чересчур. Мир кажется мне и без того сверхплотным. Шарлотка всегда появляется в доме, когда совсем нет денег. Если б у меня еще оставались силы сегодня, я б просто возненавидел этого Плаксина: посторонний, посторонний, а как деньги занимать — так сразу свой. Или жену б возненавидел, которая чуть ли не под оркестр отдает последние деньги: вот какая я добрая! Коммунистка ты, и больше никто! Опять звонок. Если вы к нам деньги занимать, то у нас уже ничего нет! И с чувством злорадства я пошел открывать. «Кто?» — замирающим от мести голосом спросил я и уже вывернул карманы.

— Мы... мы пришли поблагодарить Нинико за ее статью в защиту евреев.

— Ты, что ли, Самойленко? — спросил я.

Тут же рядом оказался Плаксин, который спросил у вошедших: кто же это ходит в час ночи — благодарить и без водки?

— Только не мы, — сказали благодарные евреи и достали, оказываясь уже по эту сторону двери, из кармана консервный нож и позвенели портфелем. Этот сладкий звон расколол сердце мое: стоит любым способом сейчас уйти поглубже отсюда, внутрь себя.

— Ой, Лень, Игорь, закусить-то нечем! — засуетилась жена.

— Зачем портить интеллектуальное занятие закуской! — парировал Плаксин. — Сколько ни живешь — все жрешь...

В ответ на это Самойленко в тягучем театральном ритме, сковывая всех своим темпом движения, достал из портфеля одну банку тушенки, другую, несколько луковиц, три вареных яйца. А Крапивский посмотрел на нас и спросил, есть ли еще вопросы...

— Я вижу, Минь, я тебя не поразил? — спросил Самойленко — он, оказывается, смотрел на меня, уже лежащего на диване с Фрейдом в руках, а рюмка пузырилась радом на стуле. Крапивский в это время внятно выговаривал: «Ничего не стоит говорить, никого не следует учить, и прекрасна так и хороша темная звериная душа». Сын в детской вскрикнул: ему в один день экса Гуньки и громкого Мандельштама было чересчур много.

Прoдoлжeниe cлeдуeт.