|
Владимир
Киршин, Пeрмь
Двa рaccкaзa
Ночь
перед Рождеством
Чистая
правда
Мы ездили в Коми-округ
кино снимать: сказительниц тамошних, колдунов, знахарей. Серьезное
дело, и команда подобралась серьезная: известная киногруппа из
Перми, назовем ее - «Новый пульс», известный режиссер из
Екатеринбурга, назовем его - Петров, и неизвестный я - назовем меня
Васей.
Вася - шестой номер, пятое
колесо в телеге, все ему в диковину, все ему интересно: и тяжелые
черные ящики с киносъемочной аппаратурой, и мотки кабеля, и фонари к
ним, треноги всякие, круглые коробки с пленкой, квадратные коробки с
тушенкой. Плита кухонная даже была - она внушала Васе уверенность в
благополучном исходе предприятия, вид ее веселил и обнадеживал. Вася
любил на плиту смотреть и держался за нее рукой, когда их вездеход
застревал в чистом поле или проваливался в полынью.
Ехали долго, грузились,
перегружались с одного транспорта на другой, и с каждым новым
перевалом ящики делались все тяжелее, и цель экспедиции для Васи
становилась все непонятнее. ПРИБЫВАЛ АБСУРД. Вся разумная
цивилизация оставалась где-то далеко позади, а впереди, рукой
подать, был край земли, коми-край - страна Абу.
Когда прекратился стук
колес, Вася обнаружил себя в гремучем от мороза полиэтиленовом
коконе, сидящим почему-то верхом на промерзшей кухонной плите,
стоящей почему-то на маленькой, будто игрушечной, железнодорожной
дрезине, зашедшей, разумеется, в окончательный, бесповоротный тупик.
Все. Пути дальше не было.
Узенькая, в один шаг,
колея завершалась сугробом, за елками небесный купол касался земли.
Вася растерянно уставился на купол: кто-то уже залепил луну снежком.
Товарищи сгружали с
дрезины киношный скарб. Вася снял с себя полиэтилен, слез с плиты,
слез с дрезины, взял плиту на грудь и понес ее вслед за ящиками - к
чернеющей вдали деревне. Он шел, проваливаясь и изумляясь самому
себе и всему, с ним происходящему: «Видела бы меня моя бедная мама,
как я иду в обнимку с кухонной плитой по самому краю земли по самый
пояс в снегу».
Поздно ночью, напившись
чаю с брусникой, киношники, сидя у камелька, забавлялись страшными
историями.
А дело было, между прочим,
накануне Рождества, дня за два. И истории были все подряд про
оборотней, что в свиней превращаются, да про мертвяков, которым в
могилах скучно. И такие все вокруг специалисты-сатанологи оказались
- Вася слушал, ежился, но вида не подавал, хихикал только
беспрерывно. Хихикал, хихикал да вдруг показалось ему, будто где-то
далеко, на краю деревни, свинья визжит. Он снова хихикнул и говорит:
- Слышите?
Мол, как вовремя, как
ЛИТЕРАТУРНО свинья среди ночи завизжала - как по сценарию. Глядь, а
его товарищи… спят.
Словно по команде все
разом отключились и откинулись, кто где сидел. Оператор Костя даже
сигарету затушить не успел. У Петрова за щекой пряник непрожеванный
и крошки на бороде. Спят. А свинья визжит, и уже как будто ближе.
Или это просто тихо в доме стало… У Васи уши напряглись и на затылок
двинулись. Понял он: то не свинья визжит, а женщина. Похоже, кто-то
истязает женщину, а она кричит истошно и о пощаде молит какого-то
там Васю.
Ну мало ли, пьяница
местный по имени Василий жену бьет - вот она и кричит: «Вася!
Вася!», - это наш Вася так себя успокаивает, а у самого от жути
глаза намокли и под прической ветерок веет. Потому что тишина,
никакого пьяницы, и вообще ничего в целом свете не осталось, только
он и крик: «Вася! Вася!».
А ВЕДЬ ВАСЯ - ЭТО ОН.
У него и в паспорте это
записано, и все его так зовут, и женщина эта - ведьма, она все
разведала - что он здесь и слышит ее: «Ва-а-ся-а!» - заходится так,
что кровь в жилах стынет.
А что, если только на
крылечко выйти и послушать, с какой стороны крик?
А что, если за калитку?
А что, если тот дом
отыскать и в окошко заглянуть?
Но Вася от страха даже
подняться с лавки не может. Он точно знает, что не дойдет, что сразу
же за дверью нечистая сила ему на плечи прыгнет - и он умрет.
Как-то так вот все
известно им обоим - ведьме про Васю, Васе про ведьму. Какая-то
астральная связь, в смысле - связка, веревка, канат шершавый, на шею
Васе накинутый.
И не успел Вася додумать
какую-то дельную мысль, как канат этот со стороны ведьмы натянулся и
- сдернул парнишку с лавки.
И все, дальше он уже сам
пошел как миленький. Кому же нравится, когда его, как щенка, тянут.
Лучше уж самому идти, авось зачтется такая лояльность.
И вот уже лояльный, вполне
преданный нечистой силе Вася берется за ручку двери.
Вот уже, заранее
благодарный, отворяет дверь и переступает порог, сутулясь,
подставляет плечи и ждет, готовый принять любого мертвяка, любого
оборотня, как своего родственника.
Он и сам уже наполовину
мертвяк, оборотень, и ему легко и весело оттого, что выбор сделан. С
улыбкой он устремляется на зов, но подлость чертовская безмерна -
половицы сеней расступились, и Вася не успел сделать и шагу, как
рухнул вниз. Провалился в какую-то зловонную дыру, разобиделся на
нечистую силу ужасно и уснул.
Проснулся весь больной,
как будто его всю ночь пытали. Проснулся в каком-то гробу, в тряпье,
в холоде могильном. И почудилось ему, что рядом лежит покойник, -
мама родная! - Васю подкинуло кверху, как кота, и вынесло наружу.
А на дворе уже белый день.
Да такой белый, какого Вася никогда в жизни не видел.
Приморгался - все другое,
как нарисованное. Забор. Баня. Лес. И нарисованный Костя-оператор,
опухший от вчерашнего чая, тащит нарисованную камеру к нарисованной
калитке. И тоска смертная в груди. Потому что Костя сейчас повернет
направо - Вася в этом уверен - и пойдет по деревне до конца, до
крайнего, наособицу стоящего дома. Нехорошего дома. Васе даже
смотреть в эту сторону не хочется, откуда-то ему известно, что
женщина кричала ночью именно в этом доме. Камера большая, тяжелая,
но Костя могуч - тащит ее неотвратимо, без остановки в самое логово.
Промчался мимо звуковик с
магнитофоном на ремне. Выскочил супер-механик Сергей Михалыч, сунул
Васе моток провода и фонарь: неси, мол. Туда, туда, верно смотришь.
И пошел Вася по нарисованной тропинке К ТОМУ САМОМУ ДОМУ. И было у
него странное ощущение, что ночь продолжается.
Но вот подошел: никаких
курьих ножек, обычная изба, половик на заборе, почтовый ящик.
Поднялся на крыльцо, отворил дверь: чистая кухня с газом, за нею
светлица, и… сводящая с ума уверенность, что ОН ЗДЕСЬ УЖЕ БЫЛ.
Вася обессиленно опустился
на стул. Стул был тоже знаком. И некрашенный пол был знаком до
малейшего сучка, и стол под скатертью, и календарь…
За углом печи режиссер
Петров выспрашивал у хозяйки технологию ворожбы. Васе их не видно,
но он и так знает: на хозяйке вышитый пояс и онучи. Он решил
проверить, заглянул за угол, убедился: да, пояс и онучи. Вася понял,
что отныне будет знать все наперед, отныне он - ЗНАХАРЬ. Голова у
него завертелась, как глобус, он ухватился за стул и стиснул зубы.
Началась съемка. Ассистент
запустил в избу заранее приготовленную соседку. Та давай жаловаться
ворожее на свою корову: у коровы-де «мыжа*», надо «мыжу»
«черешланом**» снять. Ворожея вынимает спрятанный за
Николаем-угодником кожаный мешочек - «черешлан»…
- Стоп! Стоп! - кричит
Петров. - Извините, баба Оля, у нас тут с камерой что-то.
Сергей Михалыч,
чертыхаясь, чинит камеру. Снова все изготавливаются. Запускают
соседку. Она повторяет все про корову, «мыжу» и «черешлан».
- Брак пишу, - мрачно
подает голос звуковик.
- Стоп! - кричит Петров. -
Баба Оля, простите ради Бога… ну то есть - ради дела.
Петров - профессионал. Ему
все равно что снимать - божественную литургию или черный шабаш. А
Вася сидит на своем знакомом стуле ни жив, ни мертв и уже знает
точно, что ничего из этой съемки не выйдет. Это в лучшем случае. А в
худшем их всех вот эта улыбчивая баба Оля превратит в пауков.
Третья попытка. «Мыжа»,
«мыжа», «черешлан» - колдунья дует на маленький мешочек с жженым
медвежьим когтем и вешает его на деревянную лопату напротив чела
печи. И смотрит на него пристально. Долго смотрит. Мешочек должен
закачаться. Киношники перестают дышать. Вася в полуобмороке ждет
самого худшего.
И оно, самое худшее,
естественно происходит.
В мертвой тишине падает
фонарь. Вася вскрикивает. На месте фонаря с грохотом откидывается
крышка подполья, и оттуда вылетает НЕЧИСТАЯ СИЛА. Нечистая сила
помещается внутри грязной полуголой бабы, черной, как головешка.
Баба в страхе воет и мечется по избе, шарахаясь от остолбенелых
людей, роняя посуду, обрывая занавески. Потом прибивается к
колдунье, жмется к ней, скуля, и потрясенный Вася видит, что
колдунья и баба - одно лицо…
Новый грохот.
Распахивается дверь, отлетает в сторону киношный ассистент - в избу
вбегает косматый мужик. Бухая сапогами, мужик подходит к полуголой
бабе, сгребает ее в охапку и несет обратно к подполью. Вася -
«знахарь», он уже знает, что мужика звать Василий. А несчастную бабу
зовут Веркой. Мужик запихивает свою Веру в яму, утаптывает ее там
сапогом и закрывает крышкой.
- Снимайте, ребята.
- Снято, - говорит молодец
оператор.
Вконец разбитый, больной
Вася, прячась за киношниками от глаз колдуньи, выбрался на волю.
Держась за Костин рукав, доплелся до базы. Припал к своей плите -
такой родной, белой… И надо же, все прошло. Только тронул волшебную
плиту - наваждение как рукой сняло. Всё забыл: кто его звал и куда
он ходил, и почему Верка утром из подполья, и за что ее сапогом, -
все забыл напрочь. А ведь знал.
Одно время - робко так -
вспомнить пытался, но у него, по счастью, ничего не вышло.
И эпизод с Веркой на
пленке не вышел. Петров бегал в проявочный цех, умолял вернуть то,
что получилось, хоть что-нибудь.
- А ничего не получилось,
- ответили Петрову. - ЧЕРНО.
____________
*Мыжа - коровья хворь.
**Черешлан - колдовское
снадобье.
Тонька - хромоножка
Вот она отпирает утром свою «киоску», входит в ее
промерзшее за ночь нутро, скорее включает печку. Сама выходит наружу
- прикрыв дверь, ждет минут десять на улице: ей кажется, что на
улице теплее.
Тонька - инвалидка. Себя ей не жалко: такая
родилась, что теперь. Бабушку жалко: все плачет - что-то у нее не
получилось в жизни. Маму жалко: пьет. Выпьет - веселая, но от
веселья может в милицию попасть. Милиция для Тоньки страшнее грома и
молнии. Что там в милиции внутри, она не знает и думать об этом не
хочет. Бандиты ей так не страшны, как милиция. Подумаешь, бандиты -
обыкновенные парни, хотя и воображают о себе много, - а вот милиция,
власть… Тут мысль у Тоньки соскакивает от страха, и она принимается
что-нибудь делать, чтобы не думать о неприятном, Ну их.
Она лезет под прилавок - там надо отодвинуть четыре
шпингалета, чтобы поднять ставни. Три шпингалета двигаются легко,
надо только двигать сперва третий, потом - первый, потом - второй.
А вот четвертый надо выколачивать. Для этой цели у Тоньки
специальная колотилка припасена, на улице нашла. Шпингалеты она
двигает в темноте – «экономит лампочку» - полезная привычка от
бабушки.
Бабушка Тоньку выходила, вырастила, слезами полив.
Научила вязать инвалидку. Вместе вязали на продажу теплые колготки -
брали: одно время колготок-то не было. Потом Тоньке кто-то сказал,
что надо налоги платить за свою деятельность, иначе это… в милицию.
Тонька со страху частным предпринимателем заделалась.
Зарегистрировалась, где надо, - налоги ей скостили, но велели каждый
год являться, бумаги заполнять. А на что это Тоньке - целый год про
налоги думать, нервничать, потом брести через весь город, в очереди
стоять - там же в «налоговой» скамеек в коридоре нет, трястись: что
еще скажут плохого. Да ну. Так вот и нанялась в «киоску» продавцом.
Летом в киоске хорошо - особенно, если сверху дерево
от летнего солнца прикрывает. Зимой, конечно, дует. Не холодно, нет,
даже жарко местами: коленки от печки аж горят, а пальцы зябнут. Сама
в шубе, сверху белый халат - обязательно. Хлеб привезут с пекарни -
в киске жара, надо раздеваться. К вечеру опять зябко. Зато зимой
ставни легко поднимать: «киоска» наполовину в снег уходит.
Тонька, хромая, обходит «киоску», поднимает железные
ставни, подпирает их - сама. Летом сама не может, не дотягивается -
зовет прохожего: - «Мужчина! Будьте добреньки… не дотянуся я…».
Мужик кидается на помощь, кичась силой, подбрасывает ставни,
подпирает, шутя требует булку в награду. Тонька смеется шутке, они
весело обсуждают нынешний «капитализм», когда все стало платное, -
расходятся.
Тонька - дурнушка, но глазки у нее живенькие и нрав
приветливый. Взрослые мужики с ней, как с дочкой. Молодые не глядят
- так оно и понятно. Тонька об них и не тужит ничуть: хромая, дак че
теперь. Тем более у нее теперь Алешка есть.
Свежий хлеб привезут в 11. К тому времени надо
вчерашний продать, два лотка вчера осталось. Нет, не продать. Но
ничего, она вчерашний со свежим перемешает, он согреется - к вечеру
все уйдет. Сегодня пятница, в пятницу люди лучше едят. В воскресенье
не едят совсем.
Алешка тоже хромой. В инвалидном клубе
познакомились. Глаза добрые, ласковый. Сильно тужит из-за хромоты,
но вида не подает – и зря. Ну ладно, только бы не пил. Только бы не
пил. Инвалиды так пьют. Только бы не пил.
Вчера мать приходила. Села к печке, вся синяя,
бутылку откуда-то достала – а тут хозяин… Тонька чуть не
разревелась: хозяин в этот час первый раз пришел – поди объясни, что
и мать первый раз. Подумает, каждый день такое. Ну вот, заглянул в
окошко, все увидел и ничего не сказал. Тонька всю ночь не спала,
переживала.
Хозяин у Тоньки добрый. Русский. Доброго обмануть
грех. Тонька все честь по чести записывает, выручку всю до копеечки
сдает. Да она по-другому и не может. Мать учила, как жулить, - все
без толку. Все какие-то оправдания у Тоньки: то добрый, то злой, то
жалко, то страшно.
Страхов тут полно. Давеча на Тоньку мыш напал. Сидел
мыш в ведре со старыми чеками, инвалидку караулил. Она сунулась
зачем-то – он как шуранет! Тонька чуть не умерла тут же, как начала
биться, дверь искать, а там замок тугой – Тонька в крик… Хозяин
примчался, мыша в ведре унес, мышеловку поставил. Замок смазал.
Плохо сегодня хлеб берут. Ленятся на морозе деньги
вынимать – мимо «киоски» к теплому магазину бегут. А тут уже и новый
привезли: Генка грузчик сегодня, веселый. В синем рваном халате,
набил «киоску» лотками под самую крышу. Окошко запотело, а там народ
– покупатели кинулись, шубу скинуть некогда. Жарко.
Бойко торгует Тонька – покрикивает, не всякую
денежку берет: настало ее время. Покупатели – кто смеется, кто
робеет – слушаются. Живо дело идет. Песня.
На концерте с Алешкой были. Нарядные сидели, Алешка
важный. Ходить не любит, сидеть ему лучше: хромоты не видать. А
Тонька, ей че – она и на соревнованиях гонялась на санках, и на
лошадь залезала – ну, это умора! Им ноги лечили лошадями: говорят,
лошадь инвалидам помогает – че-то не помогла нискоко, не успела,
Тонька сверзилась с верхотуры-то, инструктор ее ловил – чуть ногу не
оторвал. А тут еще бандит чуть не убил, кассу на нее сбросил.
Хлеб поостыл – поостыли покупатели. Тонька уселась
на стул, облупила яичко, чаю налила горячего из термоса, конфетку.
Это приехал на иномарке мальчишка какой-то лет семи
с отцом и давай командовать. Тонька ему и говорит: «Сопли-то утри».
Тот побежал, папочке нажаловался. Папочка из машины вышел – и на
Тоньку с мату, по киоске лапой как даст. Тонька ему и высказала, кто
он такой на самом деле. Бандюга побурел, как гнилой помидор,
завизжал бабой, лапу свою поганую сунул в окошко и давай там
инвалидку ловить, как кот мыша. Она не далася, так он кассу на нее
сбросил. Касса тяжелая, старая еще – «Ока-400», Тоньке ее не
поднять, а без чеков работать не велено – пошла хозяину звонить, как
бандит со своим сынком убрался. Хозяин примчался, все починил.
Баллончик газовый Тоньке купил. Теперь пусть только кто сунется.
…Кончается день, за ней приходит Алешка. Тонька
переводит кассу на завтрашнее число, заботливо укутывает оставшиеся
буханки и запирает «киоску».
Под руку, согласно раскачиваясь в сложном ритме, они
ковыляют по белому снегу от фонаря к фонарю и, волнуясь, говорят о
салатах, холодце и гостях – о будущей своей свадьбе.
|
