Эксклюзив

СЕМЕН БУКЧИН, Mинcк. КРАСНОЯРСК-26 ИЗ ЗАПИСОК ВОЕННОГО СТРОИТЕЛЯ Oкoнчaниe. Нaчaлo в №№ 11.05-01.06 "ВОСТОЧНАЯ КОНТОРА" И СИСТЕМА Я не сдержал слова и не объяснил в Москве полковнику Федорчуку, почему предпочитаю Ключевского Карамзину. А он не напомнил. Причина же заключалась в том, что Василий Михайлович, в отличие от добросовестного летописца Николая Михайловича, был мыслителем-провидцем. Блестящий лектор, необычайно щедрый человек, он разбрасывал свои мысли, и слава Богу, что нашлись умные студенты и немало за ним, как Эккерман за Гете, записали в свои конспекты. Одну такую студенческую запись я себе в тетрадь перенес: "Запомните, что русский мужичок - это олицетворение любви к самодержавию и православной церкви - талантливо обманет и то и другое, но еще лучше и талантливее обманет он пришедший им на смену социализм". Прогноз, как мы теперь можем засвидетельствовать, полностью, в обеих своих частях, сбывшийся. Не думаю, чтобы эта цитата (как не оценить, что сказано было в 1890 г., задолго до всех революций) понравилась бы полковнику Федорчуку. Впрочем, полковник был человек умный и, возможно, не подал бы виду. Хотя мне, как будущему историку и певцу военно-строительных подвигов, конечно же, не стоило вдохновляться таким пессимистическим высказыванием Ключевского о русском народе. Но что бы ни думал автор знаменитого "Курса русской истории" о моральных качествах своего народа, то, что сделали военные строители в Советском Союзе с конца 40-х годов, безусловно, требует своего историка. И я постарался... Другое дело, что от того, что было написано за полтора года московской службы, три цензора - Минобороны, КГБ и Средмаша - оставили небольшую книжицу, напечатанную в 1966 г. в типографии Московского военного округа "Красный воин" и получившую соответствующее название - "Славные традиции". Под твердым переплетом с профилем Ленина на фоне башенных кранов уместилось всего семьдесят страниц. Это все, что осталось от почти трехсотстраничной рукописи. И сама рукопись и подготовительные материалы были уничтожены, о чем капитан Котов из спецчасти Московского управления составил соответствующий акт. Капитан Котов выдавал мне для работы пронумерованные и проштемпелеванные большие общие тетради, из которых я не имел права выдрать ни одного листа. Черновые записи сжигались им лично, о чем составлялся также соответствующий протокол. Не знаю, кому из историков приходилось работать под столь жестким контролем. Но зато и узнал я немало о Системе и поездил по стране, повидал такое, что ни в каких снах не увидишь. Сначала несколько слов об истории Красноярска-26. Его настоящее название - Железногорск - я узнал еще в учебной роте от сержанта Шумратова. Но были в ходу и другие названия - Додоново, от села, рядoм c кoтoрым расположен город, и "Восточная контора" - его я впервые услышал от полковника Федорчука. Сегодня Железногорск достаточно известен, перестройка и гласность многое рассекретили. Но в те далекие времена, о которых пишу, люди произносили это слово шепотом и с оглядкой. Строительство горно-химического комбината с конца сороковых годов возглавлял ближайший родственник Берии генерал Николай Эсакия, что вполне понятно, если не забывать, что сам Лаврентий Павлович по личному поручению Сталина курировал все работы по созданию атомного оружия. Комбинат строили под землей, в горе - на случай атомной войны. Грунт поначалу выбрасывали в Енисей. Возмутились речники: русло стало узким, пароходы не могли выгрести против течения. Тогда стали делать отвалы на горе, что немедленно было зафиксировано американскими спутниками-шпионами. ЦРУ очень быстро вычислило характер стройки, и когда был пущен реактор, "Голос Америки" поздравил генерала Штефана с этим замечательным событием. Поначалу на объекте работали 65 тысяч заключенных, потом их сменили солдаты. Mасштабы строительства были громадные, потому и солдатская сила требовалась значительная - не менее 100 тысяч военных строителей работали здесь уже в 1953 году. Обнесли колючей проволокой территорию в 131 квадратный километр, стал быстро расти город. Места по красоте необыкновенные. Не случайно на противоположном берегу, в селе Атаманово, сразу после войны Иван Пырьев снимал знаменитый фильм "Сказание о земле сибирской". С Дружниковым, Ладыниной, Борисом Андреевым, Верой Васильевой. Давно уже впору снимать на другом берегу вторую серию, что-нибудь вроде "Сказания об Атомграде". При хорошем, главное, правдивом сценарии картина может стать бестселлером. Кроме комбината в горе, уже в самом городе возвели корпуса Научно-производственного объединения прикладной механики и завод "Красмаш", на котором наладили производство спутников-шпионов, баллистических ракет для подводных лодок и спутников связи. В начале 60-х в город приехало много молодежи - талантливых физиков, химиков, инженеров. Они составили здешнюю техническую элиту. Физика, в особенности атомная, была в моде, о чем свидетельствовал популярнейший фильм Михаила Ромма "Девять дней одного года", в котором с таким блеском играли молодые Смоктуновский и Баталов. Но в отличие от киноромантиков от науки, неистово споривших о "пользе атома" и будущем человечества, в Красноярске-26 все роли были расписаны четко. Солдаты поначалу проходили по штатам Средмаша как "рабочие военного призыва" (это для того, чтобы не раздувать и без того колоссальные по численности Вооруженные Силы СССР и тем самым не пугать Запад), потом их передали Министерству обороны, но с прежним подчинением Средмашу. Средмашевские рабы строили и комбинат, и город, вели выработку урановой породы. Офицеры, державшие в узде дармовую рабочую силу, были кадрами Минобороны. Гражданские специалисты занимались эксплуатацией объектов, работали на реакторе и атомной станции, на "Красмаше" и в НПО прикладной механики. Охрану объектов несли и КГБ, и Минобороны, и спецчасти МВД. Когда Хрущев лупил ботинком по трибуне в ООН, он знал, что делал. Как и тогда, когда обещал показать проклятым империалистам "кузькину мать". Спрятанный в горе у Енисея комбинат за короткое время нашпиговал бомбы плутонием на сто лет вперед. Можно было взорвать всю Западную Европу, от нее просто не осталось бы следа. Если бы, конечно, не США... Сознание, что "мы можем их стереть в порошок", прибавляло наглости Никите Сергеевичу и на встречах с американцами. И вот прошло сорок лет... Бериевский родственник генерал Эсакия перевернулся бы в гробу, если бы узнал, что сегодня комбинат сотрудничает с ведущими американскими ядерными лабораториями, в том числе с Ливермором, где делали до недавнего времени нацеленные на СССР атомные бомбы. Американцы в Красноярске-26 - это круче любого фантастического боевика! Но это так. Русские и американские ученые сегодня совместно строят оптимальные тигели, ищут состав специального стекла для захоронения отходов ядерного топлива. Жгучая проблема, между прочим, для сегодняшнего Железногорска. Да что там генерал Эсакия, бериевский ставленник! Наши генералы Лавазов и Штефан, глубокие старики, если они живы сегодня, могут повредиться в уме, ежели им скажут об американцах, запросто разгуливающих по их комбинату. А начальник режимного управления КГБ майор Сицко просто застрелился бы. Красноярск-26 был крупнейшим из целой серии секретных, наглухо закрытых городов СССР. Эти "города Зеро", находившиеся в разных концах Союза, были связаны между собой производственными, техническими, научными нитями. Челябинск-86, Подольск-32, Арзамас-16, Приозерск, Шевченко... "Блаженные острова коммунизма" (выражение писателя Владимира Тендрякова, не имеющее, правда, непосредственного отношения к этим городам), если иметь в виду снабжение, магазины, зарплаты, они были высочайшими по техногенному потенциалу центрами. Но то, что вся эта научно-техническая мощь была возведена на солдатских костях и крови, - об этом до сих пор упоминать не принято. Может, и потому, что строили, особенно в 40-е -- 50-е годы, так, как шли в атаку в первые месяцы войны с гитлеровской Германией, - с винтовкой Мосина против танков. Какая там техника безопасности? Какая там радиационная опасность? Вождь всего прогрессивного человечества требовал, чтобы атомная бомба была поставлена на поток, ему нужно было много, как можно больше бомб. И, естественно, средств их доставки - баллистических ракет. Ну и последыши Иосифа Виссарионовича в этом деле не отставали. Догнать и перегнать Америку - это был призыв, на котором мы надорвали себе пуп не только в экономике (до сих пор помнится карикатура из журнала "Крокодил" с подписью: "Держись, корова из штата Айова!"), но и в производстве ядерного вооружения. Страна работала не на себя, не на благополучие народа, а на будущую и, может быть, весьма близкую по времени агрессию. Прав был полковник Федорчук: шла необъявленная война. Мы проиграли. СССР развалился. Мы говорим о жертвах, оказавшихся под обломками рухнувшей империи, - русских, ставших заложниками суверенных национализмов на окраинах, враз обнищавших пенсионерах, семьях, едва сводящих концы с концами... Не забудем об Афганистане и Чечне. Но кто помнит о том, что задолго до имперского краха произошла "тихая гибель" тысяч военных строителей, солдат, брошенных на опаснейшее дело, - сооружение секретных объектов с высоким уровнем радиоактивности? Когда в Ужуре (юго-восточная Сибирь) посреди ледяной степи с диким ветром, на почти 40-градусном морозе, выгрузили из машин солдат и приказали, не имея никакого жилья, только ветхие палатки, немедленно приступить к рытью шахт для ракет, которые после Карибского кризиса убирали с Кубы и размещали не только в Польше и ГДР, но и частично в сибирской глубинке, поближе к границе с Китаем, народ взбунтовался. Вызвали "краснопогонников", окружили бунтовщиков и пригрозили расстрелять всех, "кто не понимает, что такое воинский долг". Военные строители, эти забытые новейшей историей рабы Системы, были великолепными специалистами по возведению объектов, связанных с атомной промышленностью и энергетикой. Поэтому их использовали всюду, на самых разных стройках. В 1954 г. на весь мир раструбили о пуске в Обнинске под Москвой первой в мире атомной электростанции. Но нигде не было сказано и до сих не говорят, что ее построили солдаты. Гордость советской ядерной физики Дубна - это тоже дело рук военных строителей. В дубненском Объединенном Центре ядерных исследований они возвели сложнейшее сооружение - синхрофазотрон с ускорением протонов в 10 миллиардов электроновольт. Ускоритель запустили в 1957 г., тогда он считался самым мощным в мире. Но научный прогресс требовал новых мощностей. Поэтому в 1960 г. под Серпуховом (поселок Протвино) на базе академического Института физики высоких энергий развернулось строительство мощнейшего протонного синхротрона в 70 миллиардов электроновольт. Он в семь раз превосходил дубненский синхрофазотрон и был в два с лишним раза мощнее синхротрона Брукхейвенской национальной лаборатории США, а также построенного близ Женевы ускорителя, принадлежащего Европейской организации по ядерным исследованиям (ЦЕРН). Я прошел по этому полуторакилометровому железобетонному туннелю, когда стройка еще была в разгаре. Ошеломлял своим пространством грандиозный экспериментальный корпус. Его свод из перекрытий в 95 метров не имел ни одной внутренней опоры. Сюда сквозь стальные жерла в стенах должны были врываться пучки ускоренных частиц, и нужно было абсолютно свободное пространство для маневра аппаратуры, несущей материалы, подвергающиеся бомбардировке. Новосибирский Академгородок, химический комбинат в узбекском Навои, атомные опреснительные установки на каспийском Мангышлаке, Байкальский целлюлозно-бумажный комбинат - все это никакие не ударные комсомольские стройки. Основная ударная сила была там одна - солдаты Средмаша. Их участие в строительстве таких гражданских объектов как корпуса Московского государственного университета имени Ломоносова на Ленинских горах, Братской и Красноярской ГЭС и даже шикарных правительственных санаториев на Южном берегу Крыма было основным. Одним словом, без военных строителей не было бы в СССР ни крупных учебных и научно-исследовательских центров, ни новых промышленных городов и электростанций, не говоря уже о предприятиях, связанных с производством атомного оружия. Любопытно, что использование дармового солдатского труда имело в Советском Союзе свою традицию. В начале 1920 г., когда Советы получили небольшую передышку в гражданской войне, в решениях IХ съезда РКП (б) было записано: "Использование военных частей для трудовых задач имеет в равной мере практически-хозяйственное и социалистически-воспитательное значение". Появились так называемые "трудовые армии". Они заготавливали дрова, разгружали вагоны, ремонтировали железнодорожные пути. А когда Антанта снова двинулась на "молодую Советскую республику", трудовые армии перешли на боевое положение. Просто и удобно. Сегодня воин размахивает кайлом, завтра берет винтовку. Председатель Реввоенсовета Троцкий весьма одобрял эту систему. За десятилетия Система усовершенствовалась. Средмаш превратился в своего рода государство в государстве. Развитие атомной промышленности и энергетики было невозможно без рабского, солдатского труда. Гонка вооружений, в которой Советский Союз изнемогал и в результате которой рухнул, требовала все больших средств и военно-строительной силы. Но уже к началу 80-х годов Система стала давать сбои. Как в Римской империи, рабский труд стал невыгоден. Пошла разрядка, а за ней разоружение. Американцы остановили 14 реакторов по выработке оружейного плутония, последний закрыли в 1992 г. В Советском Союзе тоже остановили два реактора. Но третий, самый мощный, в той же "Восточной конторе", пашет с прежним упрямством. Склады забиты плутонием. Железногорский реактор давно должны были заглушить. Но штука в том, что к нему подключена атомная станция, дающая городу свет и тепло. Такой вот заколдованный круг. Американцы дают 300 миллионов долларов на решение проблемы, но Россия впервые не берет "халяву", потому что не знает, что с нею делать. Штаты побаиваются, что русские начнут продавать этот страшный товар "оси зла" - Ираку, Ирану, Северной Корее... Такие бы запасы плутония да нашему царьку, уж он бы знал, как им распорядиться. Уж он бы не оплошал, пригрозил бы всем супостатам и врагам своим. Ну и, конечно, толкнул бы на восточный рынок такой ходкий товар. Под вой и вопли и Брюсселя и Вашингтона, на которые ему давно наплевать. Ну а "Восточная контора" и сегодня тем не менее живет неплохо. Комбинат построен с большим запасом свободных мощностей. От желающих поступить на работу нет отбоя. В последние годы там разворачивается исключительно важное для России дело: производство монокристаллического кремния, без которого невозможны компьютерные чипы. За 48 часов удается вырастить кристалл в 48 килограммов. Кремний заказывают Индия и Чехия. Но основной потребитель - Министерство обороны России, не без оснований опасающееся "закладок" в импортной электронике. ... В общем, подвиг военных строителей не живет в веках. Точнее, память о нем не живет. И нет в Железногорске до сих пор памятника солдату-строителю, о котором мечтал полковник Федорчук. Иногда мне кажется, что я хотел бы побывать там спустя почти сорок лет. Но, говорят, что несмотря на все демократические преобразования последних лет, доступ туда по-прежнему непрост. Нужна масса документов, согласований и проч. А вход в гору контролируется несколькими КПП разных силовых ведомств. И еще говорят, что в годы перестройки кто-то предложил переименовать город в Заколючинск, имея, конечно, в виду его обнесенность проволокой. Не прошло предложение. Хотя по сути было бы правильно. Впрочем, нет, по совести говоря, меня не тянет туда. Я даже в снах не вижу зону. Разное вижу, а зону - никогда. Может быть, потому, что слишком мрачны мои воспоминания об "Атомграде", слишком много было пережито тяжелого. В том числе и за те полгода, что дал мне полковник Федорчук. Поиски собратьев Сразу же после встречи с полковником Федорчуком в моем положении стал происходить "ряд волшебных изменений". Для начала меня перевели из "полусотки" в специальный батальон, входивший в состав полка, солдаты которого работали на монтаже в шахте и на стройках в городе. Полк стоял буквально рядом с Управлением военно-строительных частей, и это было важно, потому что в спецбатальоне служила обслуга управленченского начальства - водители, портные, сапожники, сантехники, мастера-ремонтники. Сюда же входил комендантский взвод и художественный ансамбль, в котором, помимо оркестра, были и певцы, и танцоры. Житье мне определили в казарме комендантского взвода, что вызвало неудовольствие его командира, самодовольного циника капитана Воронова. Он почему-то решил, что я буду соглядатаем и доносчиком "в верхах" обо всем, что делается в его взводе. И чтобы "поставить на место этого непонятно чем занимающегося солдата" сразу предупредил, что хотя за мной и не закреплен карабин, как за всеми "комендантскими", но вставать по тревоге я должен со всем взводом каждый раз, а также совершать ночные кроссы. - Ты должен понять, что это подрыв дисциплины: все поднимаются по тревоге, а один солдат продолжает лежать. Памятуя о "наказе" полковника Федорчука, я решил не кофликтовать с Вороновым и сообщил ему, что прошел хорошую школу по части ночных тревог у капитана Артеменко. - Ну тогда у нас с тобой не должно быть проблем! - осклабился командир взвода. Но особенно настороженно восприняли мой приход солдаты-комендантцы. Я уходил утром, возвращался вечером, нередко после отбоя, о том, чем занимался, не распространялся, вообще держался особняком. Они шарили у меня под подушкой и матрацем, в тумбочке (потом я узнал, что искали пистолет, поскольку о роде моей службы среди них ходили самые невероятные слухи). Однажды сержанты организовали выпивку в каптерке и пригласили меня, явно с намерением "расколоть", но я отказался, и это еще больше восстановило "комендантских" против меня. Между тем карьера моя набирала сказочные темпы. Меня зачислили инструктором политчасти УВСЧ и выделили на задах управленческого корпуса маленькую комнатку, куда начальник ХОЗУ старшина Савостин втащил письменный стол и железный сейф, прибавив при этом, что еще одним бездельником на его голову стало больше. Моим непосредственным шефом стал заместитель начальника политчасти управления майор Макаров. Первым делом он решил испытать мои литературные способности. Дал два малограмотных, корявых текста и попросил сделать "литературную обработку". Я убрал явную неграмотность, расставил привычные газетные штампы. Макаров остался доволен. Нужно было набирать авторский актив для бюллетеня, который не мудрствуя назвали "Военный строитель", и одновременно искать специалистов типографского дела. Разумеется, я договорился с гражданским инженером по технике безопасности Алешей Головановым. Он был всего на четыре года старше меня, и мне с ним было легко, хотя в большие откровенности мы не пускались. Алеша познакомил меня со своей начальницей Региной Николаевной Таюрской, умной и весьма деловой дамой. Таким образом, двух будущих авторов бюллетеня я уже имел. Но нужно было, помимо отдела по технике безопасности при управлении комбинатом, иметь авторскую опору в каждом из десяти полков. Конечно, ее могли составить прежде всего студенты. Ну не один же я попал со студенческой скамьи в зону! Хотя и в "двадцатке" и в "полусотке" мне студенты не попадались. Впрочем, иногда доходили слухи, что вот в такой-то части есть "тоже студент". Сведения, как правило, были глухие, неопределенные. Но я начинал волноваться, мне хотелось увидеть "собрата по несчастью", познакомиться, поговорить. Разумеется, читатель может усмехнуться по поводу этой очевидной натяжки, но много позже, работая над книгой о декабристах, я по-особому воспринимал те страницы их сибирской переписки, на которых они сообщали, кто и где оказался на поселении, в каких условиях и проч. Эта давняя тяга друг к другу интеллигентных, образованных людей, оказавшихся в неволе и страдавших от одиночества, стремившихся наладить "мосты" на немалых сибирских расстояниях... Правда, в моем случае расстояния были минимальны, но проблема заключалась в другом: в отличие от декабристов, я ничего не знал вообще о людях, которые могли быть мне близки, не знал, есть ли они в зоне. Впору было повторить за Маяковским: "Я одинок, как последний глаз у идущего к живым человека". - Вот что, - сказал Макаров, - мы дадим тебе машину, объедешь части и постараешься выявить нужных людей. Одно плохо, что ты рядовой. Уважать тебя не будут солдаты. Надо бы тебя в школу сержантов послать на подготовку, но времени нет. В общем, дали мне звание младшего сержанта, минуя ефрейторское. Это событие произвело шок в комендантском взводе, где почему-то в основном служили украинцы, весьма ревностно относившиеся к получению лычек. В особенности негодовали старослужащие, так и не выбившиеся даже в ефрейторы на третьем году. А тут фраер полгода всего прослужил и уже младший сержант! И это было одной из причин, почему они хотели заложить меня. Однажды им это едва не удалось. Несмотря на предупреждение полковника Федорчука, я по-прежнему "позволял себе" по части употребления спиртного. Тем более - появились друзья, о чем чуть ниже, ну и возможности соответствующие в связи с новым моим положением. Комендантские не раз наблюдали, как после отбоя я возвращался в казарму "под газом". Но все было, что называется, в пределах нормы. А как-то ужасно не повезло, видимо, закуска оказалась дрянная. И вот ночью я не мог удержаться, и выпитое и съеденное вырвалось, да прямо поверх одеяла! Дневальный заметил и пошел будить замкомандира взвода, старшего сержанта Пилипенко. У меня было не более двух минут. Когда Пилипенко с дневальным подошли к моей койке, я лежал, скорчившись и дрожа от омерзения, под перевернутым одеялом. "Перевернул одеяло! - хмыкнул Пилипенко. - Ну пускай лежит в дерьме до подъема! Ты с него глаз не спускай!" Но дневальный то ли закемарил где-то, то ли куда-то отлучился. Как только я заметил, что его нет, мигом смотал в клубок простыни и одеяло и выскочил из казармы. Был то ли четвертый, то ли пятый час утра. На стадионе части был бассейн, и я залез в него со всеми шмотками. Вымылся, выстирал и простыни и одеяло, но куда ж было со всей этой мокрой грудой, да еще самому в мокрых трусах и майке идти в казарму и укладываться на койку? Но ангел-хранитель в который раз распростер надо мной свои крыла. Я увидел, как приоткрылась дверь вещевого склада, и оттуда нетвердой походкой вышел Гриша Мещеряков, вольнонаемный, заведовавший этим складом. С вечера он, как обычно, надрался, но не решился пойти домой и остался ночевать "по месту службы". А сейчас его прижало по нужде. Конечно же, Гриша, с которым мы были в прекраснейших отношениях, выдал мне чистенькие простыни, новое одеяло, трусы и майку, забрав всю мокреть. Отвлечь дневального, который засел в канцелярии и что-то читал, широко открыв дверь комнаты, чтобы просматривался проход казармы, было делом элементарной техники. Я постучал в окно канцелярии, и когда дневальный вышел посмотреть, в чем дело, проскользнул в казарму, в секунду расстелился и залег с колотящимся сердцем. За пять минут до подъема у моей койки сгрудилось все взводное начальство. Это был час моего торжества! Я поднялся лениво, изображая удивление по поводу такого усиленного внимания к своей особе. Дневальный божился, сержанты матерились. Пилипенко щупал простыни и, наконец, сформулировал: - Больно простыни чистые, а баня еще только через два дня... И морда у тебя зеленая... Конечно, я не удостоил эти речи комментария. Хотя уже с губ готовилось слететь: "Мыться надо чаще!" Пронесло. х х х На "газике" с дежурным водителем управления я начал объезд частей. Приезжал, как правило, в выходные, заранее оповестив начальство телефонограммой. Роты выстраивались в казармах, и я выкликал наборщиков, верстальщиков, линотипистов. А есть ли студенты - спрашивал позже у ротного командира. Начал, натурально, со своего полка. В шестой, "сторожевой" роте (о "сторожах" расскажу попозже), из строя вышел высокий, бледный, худой парень - симпатичное интеллигентное лицо, умный взгляд светлых глаз. Юра Гаврилов, наборщик газеты "Известия" и студент-вечерник исторического факультета Московского университета. Будущий единственный по-настоящему друг мой на много лет, которого любил, с которым узнал и счастье и драму мужской дружбы. ... Пройдет полгода, и в Москве я войду в квартиру его тещи, писательницы Инны Густавовны Варламовой (Ландау), изумительной женщины с подлинным французским шармом (недаром ее дед был французом), "подписантки" множества петиций в защиту диссидентов, преследовавшихся властью и в те и в более поздние времена. Мы подружимся. И с той поры возникнет в моей жизни цепь встреч и знакомств с замечательными людьми. С Эммой Григорьевной Герштейн, литературоведом, исследовательницей Лермонтова, близкой подругой Ахматовой и Мандельштама, с Надеждой Яковлевной Мандельштам, вдовой знаменитого поэта, женщиной трагической судьбы и пристрастной мемуаристкой (как жаль, что они, Эмма и Надя, - так называли их в близком дружеском кругу - так круто разошлись в конце жизни), с блестящей Натальей Александровной Роскиной, дочерью известного довоенного критика и чеховеда, последней любовью Николая Заболоцкого. Наталья Александровна была прекрасным знатоком истории русской литературы ХIХ-- начала ХХ веков, подготовила издание полного текста недавно вышедших дневников А.С.Суворина, она подарила название подготовленного мною двухтомника "Писатели чеховской поры", который выпустило московское издательство "Художественная литература" в 1983 г. Не забыть и встреч и бесед с другими друзьями Инны Густавовны -- строгим шекспироведом Александром Абрамовичем Аникстом, сердечным и умным публицистом, прошедшим сталинские лагеря Владимиром Яковлевичем Канторовичем (Юра, которого старик любил, называл его "Кант") и, конечно же, с неугомонным Львом Зиновьевичем Копелевым (Рубиным в солженицынском "Круге первом") и его женой Раисой Владимировной Орловой, подарившей нашему читателю Сэлинджера (изумительный перевод "Над пропастью во ржи"). Аникст жил на одной площадке с Инной Густавовной, Канторович в соседнем подъезде, а Копелевы и Эмма Григорьевна двумя этажами выше. Район метро "Аэропорт", где в середине шестидесятых годов были выстроены для московских писателей рядом, буквой "П", три громадных кооперативных здания. В левой части "буквы" в однокомнатной квартирке жила Надежда Яковлевна Мандельштам. До сих пор думается, что так "кучно" поселили писателей, чтобы легче было присматривать за ними. А работы у "органов" хватало, набирало силу правозащитное движение, шли громкие судебные процессы (их череду открыло дело Синявского и Даниеля), в писательской среде ходили "недозволенные" книжки, изданные на Западе, разная "диссидуха". Телефоны, естественно, прослушивались. Инне Густавовне привезли с Запада игрушку - "уоки-токи", домашнюю телефонную систему, и я тянул провод из ее окна через балкон к Копелевым, таким образом надеялись избежать подслушивания разговоров хотя бы между двумя квартирами. Всех этих людей, и самой Инны Густавовны и ее друзей, уже нет в живых. Минувшим летом ушла недожившая всего год до своего столетия Эмма Григорьевна, успев выпустить книгу бесценных воспоминаний о Мандельштаме, Ахматовой, своей собственной жизни. Конечно, надо бы рассказать о встречах с этими интереснейшими людьми. Как и о том круге московских знакомств, который я установил самостоятельно. О встречах в Столешниковом переулке, на квартире Гиляровского, у зятя "дяди Гиляя", члена-корреспондента Академии художеств Виктора Михайловича Лобанова, с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, с автором книг о Пушкине и декабристах, бывшим думским репортером газеты "Русское слово" Арнольдом Ильичом Гессеном, с известным книжником, писателем Евгением Осетровым. О поездках в Переделкино на дачу Корнея Ивановича Чуковского, которому я еще школьником, в 1959 г., послал письмо с разными "умными" литературными вопросами и получил большой ответ и даже своего рода благословение на литературную стезю. А уж тех людей, что я перевидал в "чуковском" доме, невозможно и перечислить. В поисках материалов для дипломной работы о Власе Дорошевиче я работал в Ленинской библиотеке на Калининском проспекте (возвращено старое название Воздвиженка), в ее газетном корпусе в Химках, в Публичной Исторической библиотеке в Старосадском переулке, и Корней Иванович, зная об этом, загружал меня своими библиографическими поручениями. И как он бывал недоволен, когда я что-то не успевал выполнить. Никакие отговорки, вроде того, что я все-таки солдат срочной службы, не принимались. -- Я - старик, переживший три революции и четыре войны, и не вам жаловаться мне на тяготы жизни, -- как-то услышал я от него. С революциями я разобрался. Но четыре войны? Две мировых - это было понятно. Получалось, что две остальные - это войны с Японией 1904 г. и с Финляндией 1939 г. Их К.И., видимо, зачислял в свой жизненный "актив" как человек, более чем неравнодушный к судьбам России. Однажды я сподобился лицезреть Солженицына, жившего - уже наступили времена гонений на него, и он вынужден был оставить гостеприимную дачу покинувших страну, опальных Рacтрoпoвичa и Вишневской - во флигельке во дворе дачи Чуковского, маленьком домике, где обычно работала дочь К.И., Лидия Корнеевна. Клара Лозовская, секретарь Корнея Ивановича, попросила меня: - Отнесите суп Александру Исаевичу. Он обычно готовит сам, но сейчас ему хорошо работается, и я подозреваю, что он голоден. Солженицын сидел над рукописью, не оборачиваясь, буркнул: - Поставьте туда. Я поставил тарелку на край стола и чуть ли не на цыпочках - бог работает, автор "Одного дня Ивана Денисовича"! - удалился. Эпизод, разумеется, не тянет на мемуары "Мои встречи с Солженицыным". Хотя деталь по-своему любопытная. Но ведь было много других интереснейших встреч и бесед. Надо бы рассказать... Если достанет сил и времени. Воспоминания, кстати, необязательно жанр глубокой старости. Но пока есть другие замыслы, представляющиеся более существенными. Вот и до "Записок военного строителя" я добрался только сейчас. И то случайно. Поминали мы одного хорошего человека, о разном говорили, я стал "травить" про свое армейское, а бывшие свидетелями тому Петр Марцев и Александр Федута стали подначивать: вот так, мол, и следует написать об этом, как рассказывается... Вот и пишу. ... С Юрой мы сошлись мгновенно и с первых дней, что называется, не могли насытиться друг другом. Говорили обо всем - о писателях и книгах, о политике, спорили на философские и исторические темы. И хотя Юра иронизировал над моей склонностью к некоторым позитивистским построениям, очень быстро выяснилось, что оба мы достаточно критически, вполне в диссидентском духе настроены к советской власти. Обстоятельство, сильно способствовавшее нашему сближению. Юра подсказал, что в четвертой роте нашего же полка есть студент из пединститута, тоже москвич, Женя Фридман. - Он там буквально задыхается, шпыняют его здорово "деды". А он поэт. Натура романтическая, до армии руководил студией юных стихотворцев при доме пионеров. В общем, договорились мы Фридмана выдать за верстальщика. - Я его обучу, когда придет оборудование, - сказал Юра. -- А уж тексты строчить в бюллетень мы оба тебе поможем. Естественно, в штат будущей типографии я зачислил Славу Голубчикова. Все-таки профессиональный корректор! Майор Макаров, правда, поморщился: - Неужто, сам ошибки не выловишь? На что я резонно ответил, что у меня без того хватает забот, а вот если бюллетень с ошибками будет - это в Москве сразу заметят. Упоминание о Москве мгновенно сняло вопрос о необходимости корректора. В Доме офицеров наскочил я на Витю Афанасьева, маленького белобрысого студента Суриковского института. В крохотной комнатенке, заваленной кумачом, бумагой, красками, Витя, одареннейший художник, писал разные лозунги и прочую идеологическую дребедень. Его я оформил как художественного редактора. А единственный линотипист отыскался в "двадцатке". Паша Горюхин заведовал там продовольственным складом и на мое предложение ответил отказом: - Да я на гражданке металла нанюхался! Не пойду я в типографию! У меня и здесь погляди каково! Поглядеть было на что. Склад Паши был продуктовым царством, воплощенной мечтой о коммунистическом изобилии. Колбасы, консервы, свежие фрукты, овощи... Паша собственноручно соорудил печурку и принимал рядом с ней особо почетных гостей. И как это славно было - пожарить на громадной сковороде картошку, смешав ее с великолепной китайской тушенкой из большой банки "Великая стена", посыпать свежим лучком, присоединить помидоры и огурцы и употребить все это под питьевой спирт или польскую "Выборову", которой почему-то были завалены тогда зонные магазины. И все-таки Паша сдался. Оказалось, что он писал стихи. Очень плохие. Но быть в компании со студентами, рассуждающими о литературе, ему было лестно и приятно. К тому же я убедил его, что покидать теплое место необязательно и работу в типографии скорее всего удастся совмещать с его складской должностью. Вообще-то на типографских мне не очень везло, кроме Юры Гаврилова и Паши Горюхина, отыскать еще кого-то не удалось. Зато студентов прибавилось. В батальоне, что "тянул зону" (так назывались работы, связанные с установкой проволочной ограды), буквально загибались Игорь Кудинов и Борис Соколов. Первый был студентом-четверокурсником Московской консерватории, пианист, второй служил в театре Балтийского флота и учился в Киевском театральном институте. Игорь показал мне свои руки - в ссадинах, порезах, мозолях, было ясно, что еще несколько месяцев работы с проволокой, и на карьере пианиста можно ставить крест. Борис напоминал типичного лагерного доходягу - исхудавший, беспрерывно кашляющий. Я пошел к Макарову, и Кудинова с Соколовым перевели в ансамбль. Не знаю, как сложилась судьба Кудинова. Вроде после службы он закончил консерваторию, а потом вернулся в Красноярск-26 и руководил там музыкальной школой. А вот Борис Соколов стал народным артистом России, сейчас он ведущий актер петербургского Театра имени Комиссаржевской, снимается в кино и на телевидении. Потом еще отыскались студенты, пишущие стихи, - Юра Литвиненко и Олег Едзаев. Но тут уж Макаров воспротивился. -- Ну ладно, Соколов - артист, стихи читает на концертах, Кудинов на пианино играет. А что твои поэты в ансамбле будут делать? Бездельничать? Но у меня уже был готов проект по части устройства поэтов. Без труда я доказал Макарову, что радиоузел Управления, по которому передают только официальные материалы, должен стать средством пропаганды передового опыта - можно передавать очерки о передовиках производства, стихи, которые пишут военные строители, -- о Родине, о трудовых подвигах, ну и, конечно, о любви. Ну и о технике безопасности готовить передачи. А для всего этого нужен актив, люди с литературными способностями. Макаров сдался. Но восстал руководитель ансамбля старший лейтенант Калабушкин. -- На кой хрен мне ваши поэты сдались? Ни на репетициях, ни на концертах их не будет, а я за них отвечай! Пришлось убедить Калабушкина, что, во-первых, поэты могут использоваться как рабочая сила - грузить инструменты в автобус, когда ансамбль выезжает на концерты, вообще быть подсобниками при подготовке сцены, а потом, глядишь, и сценарий какой-нибудь приличный сочинят ко дню Победы или к какому другому торжественному дню. В общем, сложился круг, скажем так, интеллигентной публики. К тому же и в самом ансамбле нашлись интересные люди. Прежде всего москвич Толя Головков, великолепный саксофонист и певец, покоритель сердец зонных дам. Спустя много лет, в годы перестройки, он станет одним из ведущих публицистов гремевшего тогда журнала "Огонек" (времена редакторства Виталия Коротича). Говорят, что сейчас он в советниках Путина по прессе. Одним словом, культурная жизнь забила ключом. Соколову я надиктовал стихи полузапретных тогда, а уж в армии, ясное дело, неодобряемых Гумилева, Волошина, Цветаевой, он их выучил и читал на концертах и по управленческому радио, выдавая за произведения Блока, Есенина и даже Маяковского. Тоже было развлечение. Ну и, конечно, всех "своих" студентов я заставлял работать на бюллетень, сочинять материалы и заметки на темы передового опыта и техники безопасности. Кстати, и здесь мои ближайшие друзья, Гаврилов с Фридманом, однажды попытались поразвлекаться и притащили мне материал об одном передовике производства, достаточно хитро замаскированный под пародию. Номер не прошел. Вместе с Гавриловым мы составили список оборудования для небольшой типографии, после чего я записался на прием к генералу Штефану. Я понимал, что иду к "божеству зоны", к человеку, об инженерных и прочих талантах которого ходили потрясающие слухи. К создателю "чуда в горе". Прием был более чем краток. В присутствии нескольких штатских и военных узколицый, худой, с короткой седой стрижкой генерал в течение минуты просмотрел протянутую ему бумагу, почеркал в ней и сказал: -- Я не думаю, что вам нужны две "американки". Достаточно одной. А вообще у моего заместителя полковника Шильцова есть каталоги более нового типографского оборудования. Посмотрите и представьте новый список. Вот так оказалось, что генерал Штефан силен еще и по части полиграфии. Когда я выразил свое осторожное восхищение этим фактом перед полковником Шильцовым, тот сухо бросил: -- Да, генерал во многом разбирается. И прибавил, пододвинув на столе толстенные, явно заграничные, блестящие яркой краской издания: -- Вы полагаете, мы сами не думали об организации типографии? Вот и каталоги приобрели недавно... Да, полковник Федорчук говорил мне... Но еще нужно подумать. Есть проблемы. Оставьте вашу смету у меня. И на этом дело с типографией заглохло. Одним из центральных событий того периода было получение пропуска на право выезда в краевой Красноярск. Два скрещенных автомата и над ними бегущая лошадка - таким специальным штемпелем на пропуске было подтверждено мое право на выезд из зоны сроком до трех суток. Автобус без обозначения маршрута начинал свой путь от Управления комбината. Никаких билетов, никакого кондуктора. Мог сесть любой. Но на КПП при выезде был строжайший контроль документов с досмотром личного багажа. Помню сильное волнение, охватившее меня в первую поездку, когда зона осталась позади и автобус помчался по неширокой асфальтированной дороге, по обеим сторонам которой тянулись остатки когда-то мощной тайги. Свобода! Я за пределами зоны! Красноярск мне не понравился. Если бы не широченный и красивейший Енисей, через который были переброшены внушительные мосты, город выглядел бы лишь скопищем случайной застройки, сочетавшей в центре тяжеловесный стиль советского классицизма сталинских времен с навалом "хрущоб" и дикого деревянного самостроя на окраинах. Десятки высоченных труб дымили над городом - работали знаменитые заводы, создавая тяжелую воздушную пелену. Наша зона имела здесь свою достаточно уютную двухэтажную гостиничку, недалеко от которой в тихом переулке в известное только посвященным время дожидался своих пассажиров зонный автобус. На полиграфкомбинате народ быстро раскусил, откуда я приезжаю. Выяснилось, что само существование Красноярска-26 не было такой уж тайной для местных. Мне без обиняков дали понять, что скорость и качество выполнения заказа, печати бюллетеня, напрямую зависит от привоза продуктов из зоны. Совали немалые деньги и начальник цеха, и сменный мастер, и наборщики, и бухгалтерша... И я пёр тяжеленные сумки с сухими колбасами, консервами, коробками конфет, объясняя такую недозволенную "перегрузку" начальнику караула на КПП "производственной необходимостью". На КПП меня понимали, потому что знали, какая голодуха царила тогда в краевом центре. Середина 60-х годов вообще была не лучшей продовольственной эпохой в истории Советского Союза. И в благословенном Минске многое тогда было дефицитным. Но Минск выглядел товарным раем по сравнению с той пустотой прилавков, которую я узрел в Красноярске. На центральном проспекте меня заинтересовала вывеска "Бройлеры". Ну не знал я, книжный человек, что так называются цыплята. Зашел и увидел в абсолютно пустом магазине какую-то одинокую синюшную крошечную тушку в уголке витрины. - А где бройлеры? - спросил я. -- Издеваешься, солдат? - зло бросила пожилая продавщица. - Товар уже третью неделю как не поступает. А как завезут - за два часа разбирают, с четырех утра очередь... Бюллетень выходил раз в две недели, и я мотался в краевой центр постоянно. На полиграфкомбинате дела шли замечательно, продуктовые привозы способствовали этому в высшей степени. Отравляли настроение визиты к военному цензору полковнику Паюшкину. Это был щедринский тип, хам с садистскими наклонностями. Принимал он в своей квартире, и когда бы я ни явился, неизменно заставал его за обеденным столом. Такое было впечатление, что Паюшкин поглощает пищу 24 часа в сутки. Прежде чем просмотреть и завизировать материалы в печать, он усиленно занимался моим внешним видом, делал замечания относительно прически ("отрастил волосья"), подворотничка ("месяц, наверное, не подшивался"), сапог ("специально в грязи потоптался, чтобы наследить у меня в квартире"). Однажды он отправил меня в парикмахерскую, и чтобы досадить цензору я через час явился к нему остриженный наголо. Он кисло усмехнулся: -- Так, пожалуй, лучше. Завелись новые знакомства. Я записался в краевую библиотеку, наведался даже в местную писательскую организацию, когда прочитал объявление о каком-то литературном вечере, на котором читал свои стихи тогдашнее молодое светило, а ныне российский ( а уж сибирский во всяком случае) классик - поэт, драматург, прозаик Роман Солнцев. Ну а в библиотеке меня, можно сказать, ждала Ира. Худенькая шатенка с замечательно печальными глазами. Вообще, библиотечные девушки - моя специальность, и я до сих пор не понимаю, почему женился на студентке мединститута. Ира любила литературу, она гуляла со мной по Красноярску, брала билеты в местную оперетту (весьма недурную, кстати), водила к себе домой и познакомила с мамой, которая готовила потрясающие борщи. А я обдумывал под каким предлогом затащить Иру в спецгостиницу. Может, выдать за приехавшую проведать брата сестру? Лучше двоюродную, поскольку фамилия-то другая... Очень скоро Ира решилась на настоящий подвиг. Она сообщила, что в библиотеке готовится списание большого количества старых, дореволюционных журналов. Я до сих пор не могу понять, как это можно списывать такие ценности, даже если были дубликаты в трех и более экземплярах. В тесном закутке я просмотрел пачки отобранных для уничтожения изданий и отложил неслабую стопку, состоявшую из номеров бурцевского "Былого" за 1917 год, "Минувшего" под редакцией Мельгунова, тонких книжечек журнала "Без заглавия" Прокоповича и Кусковой, "Всемирного вестника" Струве, им же редактировавшегося "Возрождения" и "Бюллетеней литературы и жизни" Колтоновской. Перевозил я это богатство в зону по три-четыре книжки и хранил в своем служебном сейфе в здании УВСЧ. Вот так наследие меньшевиков и кадетов нашло пристанище в самом сердце советской атомной зоны. Ну и лежала бы себе спокойно эта, скажем так, "историческая антисоветчина". А потом бы я ее как-нибудь вывез в Москву, а оттуда в Минск, присоединив к своей уже начавшей формироваться библиотеке. Так нет же! Разве мог я не поделиться своими сокровищами с Юрой Гавриловым. А тот попросил почитать и увез несколько экземпляров в шахту, поскольку где же и читать меньшевиков и кадетов располагавшему кучей времени солдату сторожевой роты, как не на секретнейшем атомном объекте? И вот эти-то журналы сыграли роковую роль в последующих событиях. Потому что стоял на них жирный чернильный штамп с надписью "Красноярская краевая библиотека". Ну а уж кто был усердным посетителем этой библиотеки - вычислить это для начальника режимного управления КГБ майора Сицко и его подчиненных было делом элементарным. Обыск в шахте Голос Фридмана звучал в телефонной трубке очень слабо, как будто придавленный подземной толщей, из-под которой он шел сюда, на "девятку", в УВСЧ. Но я сразу почуял неладное. Это мгновенно пришедшее ощущение беды растворило головную боль от того, что не выспался. Был седьмой час утра. Дежурный по Управлению, капитан Астафьев, с которым мы были почти в дружеских отношениях, спал в политчасти. Обычно потрепавшись о том, о сем, я часу в десятом садился в одну из трех дежуривших рядом с Управлением машин, ехал в ближайший гастроном, в котором бутылку водки для меня брала знакомая бабуля из соседнего подъезда. Мы спокойно распивали ее с Астафьевым, после чего он заставлял меня, своего помощника-сержанта, идти спать в ту же политчасть, а в половине четвертого уже будил и сам укладывался на старый, обтянутый черным растрескавшимся дерматином диван. Утренние часы были самыми тяжелыми. Голова просто каменеет и невольно опускается на стол с графиками и телефонами. Я ненавидел дежурства по Управлению, и хотя они выпадали два или три раза в месяц, всячески стремился избежать этой ночной муки. Но старшина Савостин аккуратно вносил меня в график. Однажды я полуспящим - голова на руках на столе - встретил начальника Управления генерала Лавазова. Вдруг почувствовал сквозь дрему, что кто-то смотрит на меня и страшным усилием воли заставил себя поднять голову. Генерал Лавазов, человек громадного - метр девяносто! - роста в упор глядел на меня из-за стеклянной перегородки. Снег таял на генеральских погонах и усах, а подле сапог натекла изрядная лужица, из чего можно было заключить, что генерал стоит здесь уже не первую минуту. Я вскочил, трахнулся животом о стол, так что звякнул графин с водой, попытался что-то доложить, но начальник Управления, ни слова не говоря, грузно прошел в свой кабинет. Удивительное дело, но этот случай последствий не имел. Но сейчас - я это чувствовал наверняка - последствия будут, и самые грозные. Я еще как-то пытался отогнать это ощущение деланно-бодрым голосом, хотя из первой же фразы Фридмана все понял, все схватил. -- Ну что ты там мычишь? Говори толком! - сказал я. Голос Жени по-прежнему был слаб, тонок, но каждое его слово, хотя и приглушенное подземной толщей, ознобом вливалось в мое тело. -- Они пришли так рано... в пять утра... Сказали, что должны посмотреть, как у нас с пожарной безопасностью... Ну, забрали плитку электрическую, концентраты, консервы... Не положено. А потом заставили Юру открыть ящик, где хранятся схемы, и забрали все тетради наши, дневники, книги, письма. Там были и твои... -- Заткнись! - рявкнул я и тут же опомнился. Взглянул на часы. Астафьев скоро пойдет бриться в туалет. Фридман ждал. -- Ты когда будешь в части? - спросил я. -- С первой электричкой, в восемь тридцать. -- Ждите меня с Юрой после завтрака возле почты. x x x За два дня до того случилось происшествие, которое можно считать прологом к разыгравшимся драматическим событиям. В шахте состоялась грандиозная выпивка при моем непосредственном участии и, если уж быть точным, по моей инициативе. Прошло четыре месяца с той поры, как я занялся выпуском бюллетеня и начались мои регулярные поездки в большой Красноярск. Но самым существенным, что наполняло мою жизнь в тот период, было общение с Юрой Гавриловым. Я приходил к нему в казарму после смены, и свободные час-полтора до отбоя мы гуляли по дальним участкам территории части и говорили, говорили, говорили... Нам явно не хватало времени, наверное, будь такая возможность, мы разговаривали бы круглые сутки. И вот, не скажу, что лишь с целью только чаще видеть Юру, но, конечно, имея в виду и ее, я придумал организовать литературное объединение при УВСЧ. Убедил майора Макарова, что есть смысл объединить пишущих людей - пускай читают друг другу свои стихи, рассказы, обсуждают собственное творчество. Все это будет только содействовать улучшению нашего бюллетеня и вообще может стать заметным явлением в культурной жизни зоны. Макаров "провентилировал вопрос наверху", разрешение было дано, и каждую субботу из дежурки Управления стали отправляться в части составленные мною телефонограммы, в которых предлагалось предоставить такому-то воину увольнение для участия в работе литературного объединения. Собирались то в Доме офицеров, то в моей комнатке в Управлении. Читали стихи, спорили, естественно, как все творцы, задирали нос друг перед другом. Ну и наглели постепенно. Водку, а то и спирт приносили с собой и хранили в моем служебном сейфе. Там, кстати, иногда хранилось и грязное белье, которое Гаврилов с Фридманом оставляли временно у меня после посещения находившейся рядом с Управлением городской бани. Спиртное разливали из графина, в котором должна была быть обычная вода. В Управлении по выходным было пусто, опасности вроде никакой. Но однажды заглянул капитан Астафьев, он дежурил тогда. -- Стихи читаете, виршеплеты? Можно я у вас водички выпью? Он налил из графина полный стакан водки. Литераторы замерли в ужасе. Астафьев выпил, не поморщившись ни капли. Сказал: -- Хороша у вас водичка! И вышел. Все обошлось. Мой авторитет среди литераторов после этой истории еще больше вырос. Но вместе с тем, как и во всякой литературной среде, у нас начались трения. Литераторы - народ, как известно, склочный. Начался отбор произведений для литературного сборника наших зонных гениев, который я с помощью Романа Солнцева пытался пробивать в краевом издательстве. Тут-то и обнаружилась главная линия раздела - эстетическая. В общем, литературное объединение разделилось на "настоящих поэтов" и "графоманов". "Настоящие", к которым принадлежали Фридман, Литвиненко, Едзаев, писали сложно, туманно, ассоциативно, их влекли образы и рифмы возвращавшейся тогда из небытия Цветаевой (первый сборничек вышел в 1961 г.) и раннего Пастернака. "Графоманы" строчили, в основном, патриотические стихи о "трудной, но почетной службе", "о крае синих сопок, в котором победно гудят моторы" и проч. Лидером "графоманов" был Паша Горюхин. Мы с Юрой стихов не писали, но были несомненными метрами, с чьим мнением нельзя было не считаться. И вот на одном из заседаний Юра, не спеша набив свою трубку ароматным табаком, который ему присылала жена, и пустив первый дымок, снобистски заявил, что стихи Горюхина - это полное собрание поэтических штампов. Паша, естественно, обиделся. И чуть не сквозь слезы бросил: -- Как на складе у меня мясо жрать - все хороши! Это был прокол, серьезность которого обнаружилась позже. Действительно, почти все творцы регулярно наведывались к гостеприимному Паше, в том числе, конечно, и мы с Юрой. Но как было соединить Пашино гостеприимство с принципиальной эстетической позицией? Посовещавшись на эту тему, мы решили включить в сборник два стихотворения Горюхина, из тех, что представлялись поприличнее. К тому же, убеждал я Гаврилова, нельзя же, чтобы в сборнике, подготовленном солдатами срочной службы, совсем уж ничего не было об армии. Нужен своего рода "идеологический паровоз" в начале сборника, стихи про комсомол, тайгу и стройки, которые прикроют наших модернистов, чурающихся политико-патриотической темы. Юра написал вычурное эссе об образной системе в современной поэзии. Я дал рассказ, навеянный посещением домика Александра Грина в Старом Крыму и встречей с вдовой автора "Алых парусов" Ниной Николаевной Грин (это было летом 1962 г.). Укрепить сборник идеологически должны были воспоминания полковника Коржикова, участника битвы на Курской дуге. Конфликт с Пашей Горюхиным и группировкой остальных "графоманов", у которых мы взяли все-таки по стихотворению, был как будто пригашен. Но лишь внешне. И не только потому, что у Фридмана, Едзаева, Литвиненко в рукопись будущей книжки были включены целые подборки, а у "графоманов" отобрали по стишку. Было видно, что даже в группе "эстетствующих" идет разлом. Все чаще мы уединялись втроем - Юра, Женя и я. И замолкали или переводили разговор, когда приближался кто-то из других членов литобъединения. У нас появились иные творческие темы. Гаврилов вел дневник, в котором с жестоким сарказмом рисовал быт своей части, фигуры солдат и офицеров, давал волю своему бунтующему настроению. Кроме того, он написал философскую работу "Десять вопросов марксисту-ленинцу", переиначив суть известного труда вождя мирового пролетариата, обращавшегося к своим нестойким товарищам по партии. Перемена адресата язвительных ленинских вопросов и их содержания, при соблюдении канвы ленинской логики, дала поразительный результат: выперла на Божий свет очевидная демогогия Ильича как "классового мыслителя". Женя Фридман трудился над эпической поэмой "Зона", в которой пытался соотнести личный опыт с образом нового Молоха - громадной шахты под горой над Енисеем. Мне запомнились из нее лишь две строки: Здесь Сталина дети гнездо себе свили, Дзержинского внуки его стерегут. Ну а я занялся и вовсе капитальным делом - извлечением, так сказать, корня мирового зла. Был я в ту пору неплохо начитан по части философии и находился под явным влиянием русских идеалистов конца ХIХ-начала ХХ веков, прежде всего Владимира Соловьева. Его мысль о "цельном знании" увлекала меня, как, впрочем, и сама романтическая личность автора "Трех разговоров". И вот я графически вычертил на большом листе ватмана линию развития мирового зла, образовавшуюся в результате переплетения различных идеологий и в итоге приведшую к параллельному существованию и взаимодополнению коммунизма и фашизма. К этому графику был сочинен достаточно обширный историко-философский комментарий. Естественно, что творчество нашей троицы требовало взаимного чтения и обсуждения, чем мы и занимались, уединяясь то у меня в комнате, то уходя на "девятку", где у нас были свои укромные места. Благо стояло лето. А осенью однажды дала ключ от своей квартиры уехавшая на какой-то семинар одинокая пожилая инженерша по технике безопасности Таюрская, попросила поливать цветы и кормить кошку, и, конечно, мы использовали эту возможность на полную катушку. Были закуплены, продукты, выпивка... Жаль было возвращаться в казарму к отбою. Плоды своего тайного творчества Гаврилов и Фридман хранили в шахте. Они служили в сторожевой роте, и это считалось "лафой". Согласно договору, подрядчик, в роли которого выступало УВСЧ, должен был не только вести различные работы в шахте, но и отвечать за сохранность в процессе монтажа как самого оборудования, так и монтажных схем. Поэтому была образована специальная сторожевая рота, служба в которой заключалась в сменном пребывании в основном на объектах, где велась пайка больших электросхем. Нужно было следить за тем, чтобы схемы не были каким-либо образом порушены во время отсутствия работавших над ними специалистов, сохранять в специальных железных ящиках чертежи, которые выдавались тем же специалистам. Короче, времени у "сторожей" было навалом. И устроились они не без комфорта. Притащили электроплитки, термосы, готовили себе еду, помимо посещения шахтной столовки, играли в шахматы и шашки, читали, писали письма. Ну а творцы, естественно, еще и творили, сочиняли. У Гаврилова с Фридманом был свой закуток, где они чувствовали себя достаточно автономно, могли свободно разговаривать на любые темы, не опасаясь, что кто-то подслушает. А в одном из железных ящиков вместе с производственными чертежами хранили и плоды своего тайного творчества. Там же к моменту обыска находилась и моя "схема развития мирового зла" и несколько журналов из краевой библиотеки - все это попросил у меня на некоторое время Юра. x x x За два дня до обыска я решил удивить друзей, показать им свои возможности и приехал к ним в шахту, пользуясь тем, что пропуск мой туда еще действовал, хотя и с определенными ограничениями, касавшимися времени пребывания на объекте. Конечно, ехал не с пустыми руками, а с двумя бутылками "Выборовой". Юра и Женя были невероятно удивлены моим появлением в шахте. По этому случаю был налажен банкет, мы здорово выпили, языки развязались. Нам никто не мешал. Но позже я припомнил, что на платформе шестого горизонта видел Пашу Горюхина. -- Ты что здесь делаешь? - удивился я. -- Доппитание привез, -- ответил он и спросил в свою очередь, что здесь делаю я. Естественно, я не удостоил ответа заведующего продовольственным складом и лидера "графоманов". Потом я видел его на шахтном пищеблоке сторожевой роты. Он почему-то не подошел к нам с Юрой и Женей. Мне нужно было успеть на шестичасовую электричку, позже я не имел права выехать, опоздание грозило громадными неприятностями. А мы засиделись, к тому же выпили изрядно (к привезенному мной спиртному друзья добавили из своей заначки) и не очень крепко держались на ногах, пришлось, спотыкаясь, бежать по шпалам. Я вскочил в вагон буквально в ту минуту, когда поезд тронулся. И тут же, на площадке, носом к носу столкнулся с нарядом "краснопогонников". Плотный чернявый сержант проверил мои документы, потянул воздух и сказал: -- Однако вы нагрузились, товарищ младший сержант. Я должен сдать вас в комендатуру. Я попросил его отойти чуть в сторону, чтобы не слышали двое рядовых с карабинами, и, невероятно волнуясь, рассказал ему о себе. Что студент, что работаю в Управлении, что навестил друзей и недавно еще сам работал в шахте на проходке. Что меня должны перевести в Москву, и если он меня сдаст, это означает полную мою гибель. Мы знали по опыту, что от "краснопогонников" ждать пощады нельзя. Может быть, он что-то почувствовал за моим волнением, этот старший сержант, Он помедлил, потом сказал: -- Да мне что? Я мог бы тебя и отпустить. Но во встречном вагоне находится начальник патруля, лейтенант, при нем еще трое наших. Они идут сюда. У тебя один выход. Через минуту будет поворот, электричка снизит скорость. Будешь прыгать? Как прыгают с поезда, я видел только в кино. Теперь мне кажется, что к этому моменту я протрезвел, помню хорошо, что обнял руками голову и каким-то кулем, боком повалился из вагона. Потом знающие люди мне говорили, что нужно было хорошо оттолкнуться, иначе можно и под колеса попасть. Не знаю, сколько времени я пролежал, пока сообразил, что жив. Осторожно, еще не веря в свое счастье, стал проверять, цел ли, потихоньку шевелил руками и ногами. С трудом встал сначала на четвереньки. Несомненно, вид мой был страшен: гимнастерка и брюки разорваны, лицо и руки в ссадинах и кровоподтеках, к тому же страшно болели спина, плечи, колени, локти. Я не мог явиться в таком виде ни в Управление, ни в казарму. Кое-как умылся в какой-то канаве и поздно ночью пришел на квартиру к гражданскому инженеру по технике безопасности Алексею Голованову. Я уже рассказывал, что он был всего на четыре года старше меня. Попросил его ни о чем меня не расспрашивать, разрешить переночевать и найти если не новые, то, по крайней мере, целые гимнастерку и брюки. Это был риск, мы не были дружны с Алексеем, он относился ко мне покровительственно, не более того. Но у меня не было выхода. И Алеша все сделал - и раскладушку постелил, и йод дал смазать кровоподтеки, а к обеду следующего дня принес почти новые гимнастерку и брюки. Мой ангел по-прежнему охранял меня, посылая в трудную минуту хороших людей. Майору Макарову я объяснил неожиданную отлучку необходимостью срочно побывать на полиграфкомбинате. -- А что у тебя с лицом? - спросил он. -- Да хулиганье какое-то пристало, пришлось обороняться. -- Есть еще такие элементы в краевом центре, -- посочувствовал майор. "Развели тут антисоветчину!" У почты я увидел не только Фридмана, но и Гаврилова. Прошел мимо и коротко бросил: -- Жду за баней. В дальнем закутке полковой территории можно было поговорить без свидетелей, но мы сразу решили, что разговор продлится не более пяти минут. -- У нас есть еще как минимум два-три дня, -- сказал Юра, -- пока разберутся, кому что принадлежит. Подписей на рукописях-то нет... Да там и другие ребята свое оставили - книжки, учебные конспекты, письма от родных. Хватит у них забот - разбирать эту бумажную кучу. -- Но ведь разберут, -- тоскливо заметил Фридман. - Возьмут наши "подписки о неразглашении" или другие образцы почерков... И что тогда? Условились, в конце концов, от плодов собственного творчества не отказываться, но стоять на том, что не видим в них ничего особенного. Типичная интеллигентская рефлексия, связанная с особенностями и трудностями нашей жизни. Юрин саркастический дневник - очень характерное в этом смысле свидетельство. Его же "Десять вопросов марксисту-ленинцу" - это рассуждения молодого историка в духе трех последних антисталинских партийных съездов. Женина поэма - это своего рода продолжение солженицынской, "лагерной" темы в литературе. Вот только схема моя не укладывалась ни в какие объяснения: слишком был очевиден антисоветский, антикоммунистический ее пафос. -- А черт его знает, чья это схема! - сказал Юра. - Там ведь обозначения печатными буквами сделаны. А комментарий-то у тебя! А тебе признаваться нельзя, иначе будут шить нам всем организацию подпольную. В тот же день я сжег в дальнем распадке на "девятке" свой комментарий к схеме и выехал в краевой центр, забрав из служебного сейфа остававшиеся там дореволюционные политические журналы. Когда передавал их Ире у нее дома, попросив, чтобы сохранила до моего дембеля, услышал: -- У тебя что-то случилось? Ира была умная девушка, а лицо мое слишком красноречивым. Ночь в нашей гостиничке провел без сна, строил планы: поехать в аэропорт, взять билет до Москвы, деньги были, а там... А что там? Когда вернулся в зону, сразу же пошел к Макарову с докладом о сроках выхода очередного номера бюллетеня. Майор не стал меня слушать и, глядя куда-то мимо моего уха, сказал: -- Вас ждет начальник политчасти Управления полковник Морозов. Морозов был добродушный хохол, большой любитель марочных коньяков, которые он держал в обеих тумбах своего необъятного письменного стола. Ко мне относился хорошо и очень гордился детищем политчасти - бюллетенем "Военный строитель". В его кабинете я застал, помимо хозяина, начальника режимного Управления КГБ, худосочного язвенника майора Сицко. Стол полковника был завален грудой бумаг, изъятых в шахте, отдельно лежала свернутая в трубку моя схема. -- Развели тут антисоветчину! - выкрикнул Морозов и вышел из кабинета, хлопнув дверью. В этом крике я услышал почти отцовское отчаяние: я же так тебе доверял, а ты... Сицко кивнул в сторону бумажной груды: -- Полагаю, вы нам поможете с этим разобраться. Это ведь архив литературного объединения, не так ли? -- Нет, материалы литературного объединения находятся у меня. -- Ну как же? - усмехнулся Сицко и извлек из своего кожаного портфеля два номера журнала "Без заглавия" и номер "Возрождения". - Это ведь вы дали товарищам почитать, видимо, для идейного развития? -- Да, это старые журналы из краевой библиотеки, их списали и приготовили на макулатуру. -- А вы, значит, спасли ценности? И кто вам в этом помог? -- Никто не помогал, увидел перевязанные пачки в коридоре, узнал, что отправляют на макулатуру, ну и вытащил несколько экземпляров. -- Украли, значит? -- Нет, спас от уничтожения старые и, возможно, редкие издания. -- Скажите на милость, какая забота о культурном наследии! И какой специфический отбор - меньшевики, кадеты! Ладно! - Сицко рубанул ладонью, и его безбровое лицо приобрело угрожающее выражение. - Мы и без вас определим авторов этих сочинений. По почерку. В том числе и с помощью писем, которые задержала цензура. Не хотите взглянуть на откровения своего друга Фридмана? Он протянул мне листок, на котором жирным красным карандашом было выделено: "Мы здесь захлебываемся атомным алкоголем". В таких "намекающих" выражениях романтик Женя пытался дать понять своей девушке, где он служит. Я с равнодушным видом положил письмо на стол: -- Фридман - тонкая, нервная поэтическая личность... Разыгралось воображение... Захотелось поразить свою подружку, что служит в каком-то необыкновенном месте. Но ведь ничего по сути не сказано. "Атомный алкоголь" - не самый удачный образ и не более. -- Вот что, -- сказал Сицко, складывая журналы и другие бумаги к себе в портфель, -- нашу литературную дискуссию мы отложим до вечера. Жду вас у себя в кабинете в восемнадцать ноль ноль. Пропуск будет выписан у дежурного. Подумайте... И учтите: кое-кто из членов вашего объединения уже помог нам. А вам тем более следует постараться. -- Почему тем более? Сицко подошел вплотную и буквально вонзил в меня свои с желтоватым отливом зрачки: -- Да потому, товарищ младший сержант, что пришел приказ о вашем переводе в Москву. Соображаете? А сейчас идите к себе, там вас ждет мой помощник капитан Литовкин, он произведет выемку документов в вашем сейфе. Ему же отдадите оба своих пропуска - на выезд из города и на объект. Вы теперь у нас невыездной. Прощание с зоной Кто заложил нас? И как мне следует вести себя в связи с этим новым обстоятельством -- приказом из Москвы о моем переводе? Весь день, в течение которого капитан Литовкин (тот самый, что определил меня на лесоповал сразу после прибытия в зону) разбирал в моей комнатке бумаги литературного объединения и материалы бюллетеня, я мучился этими вопросами. Ответ на первый уже крутился в голове. Скорее всего, это мог быть Паша Горюхин. Припомнилось, как отстраненно он держал себя при нашей последней встрече в шахте. Собственно, для него не составляло большого труда и подслушать тогда, о чем болтали наши развязавшиеся под действием "Выборовой" языки. А говорили, как мне припоминалось, и на привычные политические темы. Могли быть у Паши и свои осведомители из других "сторожей", в том числе и тех, что хранили свои вещи в общих с Юрой и Женей "биндюгах". Конечно, Горюхин, которому мы постоянно давали почувствовать "дистанцию", как лидеру "графоманов", был зол на нас и мог донести о "подозрительных" и разговорах и сочинениях наших. Впрочем, только ли он?.. Что касается моей тактики в этой ситуации, то здесь самым важным было понять, насколько начальству выгодна раскрутка "дела об антисоветской литературной группе" среди солдат-военных строителей. По всем раскладкам получалось, что никак не выгодна. Майор Сицко занимал полковничью должность, и я слышал, что уже пошло в Москву представление его к званию подполковника. Раскрытие "антисоветски настроенной группы" в солдатской среде не сулило ему никаких дивидендов. Все-таки мы не были американскими шпионами. А вот за то, что прошляпил такие настроения, да еще допустил "лидера антисоветчиков" к работе в самом сердце зонного организма - Управлении военно-строительных частей, за это по головке не погладят, а уж звание очередное наверняка могут задержать. И полковнику Морозову, в случае широкой огласки нашего дела, никак не светил перевод, которого он давно добивался, -- под Ленинград, в бывший Ораниенбаум, переименованный в Сосновый Бор, где Средмаш начинал строительство мощной атомной электростанции. Получалось, что нужно держать линию, которая устраивала бы и начальство: ничего особенного не произошло: так, некие шалости, может быть, не очень зрелого ума, не более... Когда я к шести вечера явился в режимное Управление КГБ, Сицко приступил к делу без разгона: -- Как оцениваете дневник Гаврилова, его же работу "Десять вопросов марксисту-ленинцу", поэму Фридмана? Вопрос свидетельствовал, что мой расчет был правилен. Мне, как руководителю литобъединения, предлагалось быть экспертом, и, возможно, моя оценка - пускай неявно - могла быть принята. Нормальный подход. Я прочитал майору достаточно пространную лекцию о традиции русской интеллигенции вести колючие, нелицеприятные по части изображения окружающей среды дневники. -- Хочу обратить ваше внимание, -- вдохновенно вещал я, -- что у Гаврилова нет двойной морали, он дает нелестную оценку многому из того, что видит, именно потому, что видит так, а не иначе. Неужели вы поверили бы ему, если бы он переписывал в свой дневник передовицы из "Красной Звезды"? Что касается его исторического опуса, как и поэмы Фридмана, то не следует думать, что московские студенты это дебилы, что они живут в каком-то безвоздушном пространстве и их совершенно не волнуют те проблемы, которые возникли в нашем обществе в связи с развенчанием культа личности Сталина, обнажением правды о массовых репрессиях в тридцатые годы. -- Выходит, Гаврилов с Фридманом прямо-таки лучшая часть советской молодежи, -- скривился Сицко. -- Во всяком случае, не худшая, -- отпарировал я. - Потому что думающая, неравнодушная к судьбе страны. -- Ладно, -- сказал майор, -- видно, что ты неплохо подготовился. Надеюсь, не будешь отрицать, что эту картинку ты сочинил? И он пододвинул ко мне мой труд - графическое изображение истоков и развития мирового идейного зла. Я ожидал этого удара. Но что означает переход на "ты"? Раздумывать долго над поставленным в лоб вопросом нельзя, но все-таки мог же я познакомиться с собственным трудом. С полминуты поизучав его, я слегка отодвинул кусок ватмана и небрежно произнес: -- Нет, это не мое... К тому же очень наивно. -- Что значит наивно? - возмутился Сицко. - Хороша наивность - ставить знак равенства между фашизмом и коммунизмом! А вот здесь даже грана полемики быть не может! Поэтому я упер свой взгляд в глаза Сицко и отчеканил: -- Я к этому рисунку не имею никакого отношения! -- Но ты же в вашем кружке главный идеолог! Или все-таки Гаврилов? - продолжал давить майор. - Кстати, и он и Фридман показали, что это твоя работа. -- Мне нечего добавить к тому, что я сказал. Сицко должен понять, что я не дам втянуть себя в его игру. Экспертиза - пожалуйста. Но обвинять инструктора политчасти Управления в сочинении каких-то кошмарных идеологических схем - здесь я имел полное право оскорбиться и замкнуться. -- Мы временно изолируем тебя, -- неожиданно усталым голосом сказал майор, -- ты посиди, подумай. Двое суток я провел в изоляторе режимного Управления КГБ. Позже узнал, что в это время шли многочасовые допросы членов литобъединения. Особенно усердно занимались Гавриловым и Фридманом. Меня же, понятное дело, изолировали, чтобы мы не поддерживали контактов и не согласовывали своих показаний. При освобождении Сицко без всяких комментариев предложил мне подписать протокол с моими показаниями, в которых все было обозначено со стенографической точностью - его вопросы, мои ответы. Теперь все зависело от того, как встретят меня в Управлении: если отправят в часть, то дело мое плохо, если позволят продолжать работу - есть надежда, что удастся выкрутиться. Майор Макаров с непроницаемым лицом вернул мне только один пропуск - на выезд из зоны. Буркнул: -- Постарайся, чтобы бюллетень вышел в срок. От него же я узнал, что полковник Морозов уже три дня как болен и не выходит на работу. Времени нельзя было терять. Да, судя по всему, начальство не хочет раздувать историю. Но все может измениться в любую минуту. Я должен покинуть зону! И сейчас - я знал это наверняка - все зависело от Морозова. В буфете городского театра с помощью режиссера Павла Марковича я приобрел бутылку марочного армянского конька "Двин" и отправился на квартиру к Морозову. Полковник сам открыл дверь, был он в старом трико с пузырями на коленях и потертой домашней куртке. Очень удивился, но впустил и, заметив, что я держу руку с бутылкой за спиной, сказал: -- А что у тебя там? Давай-ка! Рассмотрев этикетку, прокомментировал: -- У тебя неплохой вкус. Разбираешься... Я рассказал в деталях о допросе у Сицко. И закончил: -- Александр Евгеньевич, я знаю, что пришел приказ о моем переводе. Я должен уехать. И чем быстрее, тем лучше для всех. Ситуация сразу же в сильной степени разрядится. И тут он закричал: -- Это я, я должен уехать! У меня дочь в Ленинграде в пединституте учится. Я должен ее поддерживать, ей еще два года до окончания. А там распределение, не в зону же ей ехать! Жене нужна операция на глазах! Я дал согласие на перевод в Сосновый Бор с понижением - на должность командира полка. Пятнадцать лет просидел в зоне - хватит! А ты и себя и меня подвел под монастырь! Мы тебе здесь такие условия создали, а ты... Он замолчал. Я тоже молчал. Наконец, он спросил: -- Найдешь себе замену? Чтобы бюллетень выходил? -- Да, Олег Едзаев справится. Он мне все время помогает и вообще в курсе.... -- Ладно, передавай дела. Три последующих дня прошли как во сне. Я передавал дела Едзаеву, оформлял документы в штабе полка на перевод в Москву. Женю Фридмана перевели в другую часть, и я не смог поехать к нему попрощаться. А с Юрой Гавриловым мы обнялись у КПП, на виду у многих. Проходивший мимо майор Бутов покачал головой, что, вероятно означало: вот ведь до чего обнаглели! Через неделю Юра ляжет в госпиталь, и спустя два месяца его комиссуют как сердечника. Тяжелее всех пришлось Фридману, его перевели на ужасную работу - чистку гигантских бочек из-под дейтерия-2. Он спускался в них по внутренним скобам, драил стенки железным скребком, вылавливал дохлых крыс... Правда, спустя год дали работу полегче и, главное, за пределами шахты. В аэропорту меня провожали Ира и Олег Едзаев. Когда самолет взмыл в небо, я все еще не верил случившемуся. Мне казалось, что сейчас с земли дадут команду и самолет сядет, меня арестуют, посадят в машину и увезут снова в зону. Но ИЛ-18 упрямо набирал высоту, и вот облака уже скрыли и трубы Красноярска, и ленту Енисея, и тайгу...