Гaлинa Kудрявcкaя, Oмcк.

«ПЕВИЦА, БЛИН...»

- Ой, мороз, моро-о-оз, - раздается над дачным поселком и смолкает.

Только тишина чутко прислушивается, что же дальше.

- ...не морозь меня-а, - после короткого перерыва выводит хрипловатый, уставший, но еще сильный голос.

И снова песня обрывается. Это певица. Не поется ей что-то сегодня. Уже полночь. Кое-где в садоводстве еще теплятся окна, не все дачники угомонились. И ночевщики ждут продолжения. Обычно, если певица начинает, то поет долго, пока совсем не охрипнет. Но сегодня что-то не ладится. Может, перебрала, думают ожидающие.

Вот пять лет назад... О, пять лет назад над дачным поселком «Молодость» звучали такие концерты. Берет певица ягоду или траву полет и заливается. Часа два без устали, без антракта. Голос глубокий, звучный, но нежный, природно поставленный, за душу берущий.

Все подряд пела. И народные, и романсы, и революционные. На любой вкус. Возится огородник на своем участке и рад ее присутствию. Вроде, как не один, и радио не надо. Правда, не выключишь, если надоест, и концерты по заявкам не принимаются. Далековато певицын участок.

Зовут ее Валька. На самом-то деле, Валентина Ивановна. Валька она только для двух соседей по даче, собутыльников.

До пенсии Валентина Ивановна работала санитаркой в больнице. По медицинской части, говорит она, когда речь заходит о прошлом. А чего о нем и речь заводить. Было, да сгинуло. Осталось одно настоящее. Будущее что-то не шибко просматривается.

По полгода живет певица на даче, иногда чуть больше захватывает. С конца апреля и по самые ноябрьские праздники. Непонятно, правда, теперь, что это за праздники.

- Праздники такие, нынче хреновые, - поет певица, устраивая отвальную с дачи для двух своих друзей по самогонной части.

Они тоже не торопятся в городские квартиры. Холод гонит. Дров купить не на что. Все лето певица промышляет за хворостом по близлежащим посадкам и лесочкам.

- Чтоб не разжирел зад, совершаем променад, - смеется певица, постукивая топориком по сухим веткам или отвоевывая корягу.

Походит, постучит, упадет на траву, лицо к небу запрокинет. Прислушается к щебетанию птиц, к гудению машин на недалеком тракте, восстановит связь с текущей жизнью. Сгрузит хворост на тележку и уволочет на дачу. Копит его для холодных осенних и весенних ночей. Радуется, будет что в буржуйкину пасть бросать.

Хибарка у нее в два оконца, слеплена из досок. Так, ничего хибарка. Тогда, еще в те времена, лет пятнадцать назад, могла и санитарка себе хоромы на даче сколотить. Холодная только хибарка, ветродуйка. Певица утеплила ее изнутри картоном, оклеила обоями. Теперь уже обои пообтрепались, менять не на что.

В центре хибарки главная радость – буржуйка, вполне приличная печка.

- Только бы за зиму не украли, а то ведь вместе с трубой, с корнем вырвут, уволокут, - опасается хозяйка, зная местные нравы.

А ей тогда все, хана. Новую ни за что не одолеть, и где тогда весну с осенью горевать.

Выручает еще старая электроплитка, свет, слава Богу, проведен, но ею одной не обойдешься.

Она для лета. Выставит ее певица на крылечко, и пойдет по садоводству дух жареной картошечки, борща или оладьев. Прохладными июньскими ночами она и обогревает певицу. Хворост приходится экономить, а за свет все одно цена одинаковая, без счетчиков.

- Греет меня плиточка почище мужика, - смеется Валька.

Характер у нее веселый, колючий. Жизнь об ее характер себе бока обломала, а певицу не сломала.

Получила когда-то Валентина Ивановна от своей работы двухкомнатную квартиру. Жили втроем. Потом муж умер, дочка замуж ушла. Но ненадолго. Вернулась домой с сыном. А лет пять назад сожителя приняла, бывшего посидельца.

- А посидельцы они, известное дело, с нервами, - жалуется певица Егорычу и Толику, дачным своим друзьям.

С нервами оказался новый зять, хотя какой он зять, не венчан, не расписан. С нервами, с наколками и без работы. И в тесноте. Зимой певица спит в своей квартире на кухне. В двенадцать поставит раскладушку, в шесть утра уберет. Пора завтрак готовить, внука будить.

- Ему еще тяжельше, - жалится она друзьям, - ни отцу, ни отчиму, ни матере не нужен, - того кормит, кабана, а дите заброшено.

Внука она жалеет, берет на лето на дачу. Он тоже Валька, тезка. Здесь им вдвоем сытнее. В городе певицыну пенсию дочь вмиг выманивает. Четверым кормиться, не двоим. А тут они с Валькой и яички, и сметанку с молочком себе позволяют. Ягоды тут, трава всякая, Валька свежеет.

- Оздоровляю дите-то, - радуется певица.

Вечерами у них посиделки. Не пропускают. А чего еще в длинные летние вечера на даче делать, как ни посидеть за рюмочкой в хорошей компании.

- Ты смотри, Толик, закат-то нынче какой, ровно золото с серебром по небу просыпали.

Певица любит красоту, когда ее видит. А видит, когда выпьет, но не шибко, а так, не больше трех раз. Вот тут в ней особая чувствительность к красоте проявляется. Со слезой. И весь мир кажется прекрасным, волшебно-добрым, и люди любимыми и... можно жить...

Толик с Егорычем певицу уважают за то, что крепкая по бабьей части. Было дело, один из них, теперь уж сами не помнят, который, попробовал к ней подкатиться. По глупости. Не то, чтоб уж большая охота была, а так, больше для порядка, он – мужчина один, она – баба одна.

Крепко за ухо взяла его певица, как мальца поймала.

- Знаешь что, - сказала, - я баба горячая. Твоим помазком теперь только щеки намыливать. Не замай, а то угроблю любовью, не вынырнешь.

Припугнула, отвадила раз и навсегда.

Откуда бы в ней горячности взяться при такой жизни. Ее и с молоду-то не было.

Певицыным слушателям представляется она ладной, крепкой, полнотелой, белолицей и обязательно с косой вокруг головы. А она жердя жердей, да еще жердей из леса горелого. Тощая, длинная, черная. На голове сквозь три волоска кожа просвечивает. Зубы разъехались в разные стороны, тесно им вместе стало.

Хороши только глаза да голос. Глаза светлые, прозрачные, любопытные, как у маленькой девчушки. А голос... голос Богом был дан в певицах ходить, а оказалось, певица, блин. Это когда одного из мужиков отшила, он на время, на совсем короткое, на одну минуту, но шибко осерчал:

- Да ты че, - еле руку от уха оторвал, - погрезилось тебе, да у меня этих баб... певица, блин!

И другому пересказал, повторив вот это самое – певица, блин. Так оно к ней и приклеилось. Вечером один другого окликнет, идя мимо забора.

- Пойдем, что ли, к певице, блин.

Самогонку гонит певица. У нее целое производство. В избушке всегда запах бражки. И плитка-выручалочка. Бояться теперь нечего и некого. Всех и всего уже отбоялись. Жизни-то осталось на кончике чайной ложки, как соды в рецепте на оладьи. Большего уж никому не отнять.

Самогонка у певицы ядреная, из чего только она ее не гонит, на чем только не настаивает. Толик с Егорычем сами ленятся. Им проще по десяточке скинуться. Толик специалист по салу. Раз в неделю ездит в город на рынок, обязательно к закрытию, чтоб хороший кусок почти задаром выцыганить. Посол у него особый, с перчиком, с лаврушечкой, с тмином. Держит сало в колодце, в ведре на веревке, чтобы холодненькое было. Лучшей закуски не сыщешь. Егорыч тоже какую-нибудь снедь приготовит, певица зелени нащиплет, стол накрыт.

Рядом тлеет костерок, защита от комаров. Мужики похожи, как близнецы-братья. До черноты прокаленные дачным сибирским солнцем, только в глубине морщинок истинный цвет кожи угадывается. Толик чуть повыше, Егорыч в кости покрепче. Рубахи на них еще с семидесятых годов, неизносимые, с лавсаном. Оба неустроенные. Дома чужие дети и внуки, свои, конечно, но по тесноте и бедности жизни ставшие чужими. Толик вдовец, Егорыч разведен так давно, что и сам забыл, когда. Вся рабочая их жизнь позади, и ничего у них кроме садовых участков, да крохотной пенсии, да еще вот этих посиделок. Смотрит на них певица и жалеет. Она так и ощущает их братьями... Братьями по жизни.

Сладкий вечер. Солнце уже стекло за край земли, только память о себе оставило розовыми разводами по небосклону. Цикады завели свои ночные песни. Где-то взбрехивают изредка собаки. Одна тявкнет баском, другая тенорком подхватит.

- Это у председателя, - задумчиво произносит Толик, почесывая небритую щеку.

- Басовитый у докторши, - беззлобно возражает Егорыч. – у председателя похлипче будет.

Они уже выпили по три захода. Сидят, прислушиваются к короткому счастью, разливающемуся внутри. Чего еще человеку надо... Всходит над миром луна, освещает ухоженную их трудом землю. И душа наполняется любовью ко всему живому. Даже комара шлепнуть жалко.

Но после четвертой и пятой счастье тяжелеет, свинцом наливается. Уже не счастьем грезится, а пулей. Стонет душа. Ничего у нее нет. Для рук еще работенка находится, их есть чем занять на своих пяти сотках. А душу приткнуть некуда. Пусто ей. Никакой веры, ни в бога, ни в черта. Одному не научено и другое отнято, ходит ветер в пустой душе, волком воет.

- Слышь, Валька, - окликает Егорыч.

В глаза он ляпнуть, «певица, блин», не осмелится.

- Слышь, Валька, - продолжает он, - спой-ка мою любимую...

Любимые у него революционные. Дома в детстве в застолье только такие и пелись. Вошли в кровь и в душу, волнуют до самых кишок.

- ...и боец молодой вдруг поник головой, комсомольское сердце разбито... – выводит с чувством еще не совсем опьяневшая певица.