|
Давид Паташинский,
штат Индиана, США.
Beдeт рубрику пoэт
Baлeрий Прoкoшин
Судьба моя, постылая,
хромая
под настроение
Сучье солнце ломит глаза. Колючий
свет его пролезает под темя.
Шум за окном, вероятно, лучше,
чем полное отсутствие тени
в мерзкий полдень. Липкие члены сдвинув,
закрывая лицо сморщенными руками,
разделяюсь на одинаковые половины -
себя и камень.
Это море больше не умывает.
Как не играй в воде - остаешься в мыле,
и за спиной, живая и неживая,
чужая страна. Скажи мне, мы ли
выбрали это историческое бесцветье?
Эти маленькие, опрокидывающиеся дали?
Даже когда здесь ветер,
воздуха нет, как ни крути педали.
Только утром, дернувшись в луже пота,
сообщаешь себе, что этого и хотели,
и еще что-то,
лежа навзничь в пустой постели.
Сучья лампа солнцем висит, ощерясь.
Пора собирать располовиненную колоду
себя, гниющего в этой пещере
четыре года.
***
Если на мост – по обе руки
– река,
так ли я прост? Trust me,
почти как
Frost.
Вот тебе крест -
любишь ты чудака.
Вот тебе wrist. Думаешь, это мост?
Пруст моих мыслей Сван, но глаза сухи.
Гессе моей игры попадает в бис
серого воздуха. Пряный ковыль в степи
прямо-таки припал пригибаясь вниз.
Пальцев моих не бить. Голосов не жечь.
Писем не открывать. На росу не звать.
Ты принеси мне пить. Донимает желчь.
И не давай мне спать.
***
Струна рвалась. До крови. До кости.
Ты удивленно плакала: «Прости»
А я молчал, и черная звезда
летела вниз, лучи свои ломая.
Судьба моя, постылая, хромая.
На небе распахнулась борозда.
Ты удивленно плакала, смеясь
что слезы, словно бабочки, роятся,
садятся на деревья, на кусты.
Когда бы чистое рождало только грязь,
я сам бы не замедлил рассмеяться.
А так, что поле - видятся кресты.
На небе распахнулась борозда.
Летели вдаль тугие поезда,
ломая слух клыками перестука.
Судьба опять кольцо свое свела
до точки. До дрожания стекла.
Как черная медлительная сука,
следя в окно скользящие леса,
она ловила наши голоса.
рыбное утро
Куда летит стеклянная плотва?
Цыплят по осени зарезала братва.
Я помню губы грустные твои,
а на рассвете рубаи
идет, как Марья, прямо по росе.
Я так старался снова быть, как все,
но не пустили острые края
твои, о Родина моя.
А волк все помнит вкусное седло
барашка памяти. И волны. И светло.
Ассоциация - кастрация души.
Не можешь петь - пляши,
и обойдет тебя печальная стезя.
А дважды в ту же можно, но нельзя
обратно выйти, если не возник,
а только намечается плавник.
***
Дождь умывает стены, зовет
наружу.
Небо ломается надвое, как игрушка.
Я просыпаюсь, кем-то давно разбужен,
к воспаленным губам прижимаю кружку
темного камня. Чая на дне всего лишь
капнуть в глаза, бегая катаракты.
Новое время, если его позволишь,
сообщает - дурак ты.
Дождь все сильнее. Гром оглушает насмерть.
Смятое одеяло, не забывая
формы тела, ищет кого-то. Нас ведь
здесь больше нет. Белая, неживая
лента времени обрывается в полдень.
Стены, сползая в воду, открыли течи.
Время всегда слишком рано уходит,
самое страшное оставляя на вечер.
***
Ты жил на Камчатке, уток
стрелял,
а я собирал картофельные початки и мастерил ял.
Ты брал женщин за твердую душу и отправлял их в расход,
а я боготворил свою клушу, как Дон Кихот.
Ты на рассвете курил сигары, что, как баклажаны, черны,
а я читал Кортасара утренние челны.
Ты спал, завернувшись в мочало, дрожал во сне, как хорек,
а я все начинал сначала, двигаясь поперек.
Ты жил, почву свою жалея, что она родила тебе
зерна и прочую бакалею, преемственную судьбе.
Я застывал на ветру, парные, молочные отказав берега
самому твоему озорному ханыге, что пинала нога.
Ты молил, но полны без того стенаний закрома старого наверху,
а я распахнул на Беломорском канале, а в Москве запахнул доху.
Ты умер, считая себя невредимым, до последнего прятался в простыню,
а я, что великий твой проходимец, улыбался новому дню.
И когда восстанут архангелы и порфиры, и аналои вскричат аллах
аминь,
мы вернемся к нашему прежнему миру, за тридевять страшных миль.
***
Гулкий филин, обозначивая соседство,
рядом со мной на кипарис уселся.
Рука у груди - самое лучшее средство,
если неровно колотит сердце
с той стороны стеклянной клетушки.
А земля полна клевера или кашки.
Иногда мне становится так душно,
что становится страшно.
Тогда беру тетрадь. Ухожу в угол.
Кафель и никель. Куклы пустых бутылок.
Легкие, очищая свой уголь,
вздрогнули так, что в ответ зазвенел затылок.
Я продолжал записывать. Облако улыбалось.
Рояль кабинетный, бегая музыканта,
спрятался под кроватью. Девочка закричала.
Филин ответил. Кончился дождь. Пришло лето. |
