Memory

Михаил Герчик, Mинcк   Еврейская Атлантида     Я прочел эту книгу залпом, не отрываясь, как в далекой юности читал детективные романы. А между тем в ней нет ни лихо закрученного сюжета, ни опасных погонь за преступниками, ни изобретательных сыщиков, ни леденящих кровь убийств. Хотя, вру. Убийства в ней есть, и есть жертвы, десятки и сотни невинных жертв. И есть палачи. Некоторые из них даже названы поименно, вроде лейтенанта Шенкмана из отдела безопасности белорусского НКВД. Того самого Шенкмана, который 11 сентября 1937 года издал распоряжение № 3029 с указанием уполномоченному Пуховичского отдела НКВД арестовать еврейского поэта и писателя Изи Харика  и доставить из Дома творчества писателей, где он в ту пору работал, в Минск. Его «дело», сфабрикованное в недрах НКВД, вел следователь Иван Кунцевич. В первый день заточения Изи Харик, как водится, отрицал все чудовищные обвинения, которые ему предъявили. Он был не только талантливым писателей и поэтом, но и главным редактором еврейского литературного журнала «Штерн» -- «Звезда», председателем еврейской секции Союза писателей. И не только. Главное, он являлся членом ЦК компартии Белоруссии, кажется, последним членом ЦК – евреем (не считая сталинского лизоблюда Кагановича, но это уже и ЦК иной, и другая, как говорится, опера). И надеялся, да что там надеялся – был глубоко уверен, как тогда были уверены тысячи и тысячи брошенных в застенки ни в чем неповинных людей, что произошла досадная ошибка, недоразумение, что вот-вот все разъясниться и его отпустят домой. Известно ведь: наши органы невинных не сажают… Святая простота… Когда Кунцевич и Шенкман, которым надоели его отпирательства, швырнули Харика на пол и принялись полосовать нагайками, пока он не потерял сознания от невыносимой боли, поэт понял, что всякое сопротивление бесполезно, что палачи добьются своего любой ценой. Не выдержав пыток, он уже назавтра не только признался в своей «контрреволюционной деятельности», но и назвал всех участников «троцкистского подполья», хотя понимал, а может, растоптанный морально и физически, уже и не понимал, что тем самым подписывает им, ближайшим своим друзьям, смертный приговор. Осуждать его за это может только тот, кто сам прошел через искусные руки сталинских палачей и выстоял, не сломался – из истории нашей страны мы знаем, что таких мужественный героев было очень и очень мало. В советских застенках умели выбивать «признания» тем более что, согласно доктрине Вышинского, признание заключенного объявлялось «царицей доказательств» -- не правда ли, очень удобная формула для оправдания беззакония и пыток. Затем, уже сломленный, морально уничтоженный Харик безропотно  «признавался» во всех нелепостях, которые придумывали палачи. А когда его, избитого, окровавленного, потерявшего человеческий облик, после многочасовых допросов надзиратели приволакивали в камеру, он бился головой о стену и надрывно кричал: «Фар вос? Фар вос? – «За что?» Этот горестный вопль, кажется, сопровождает всю многовековую историю еврейского народа. Его выхаркивали в лицо антисемитам наши далекие предки, когда их жгли на кострах инквизиции, когда убивали во время чудовищных погромов черносотенцы, когда фашисты расстреливали из пулеметов в Бабьем Яру и Минской Яме, когда гнали, как скот на убой, в Освенцим, Майданек, Тростенец… «Фар вос?!» -- обращаясь к небу, горестно вопрошали они. Через несколько дней после ареста Харика, арестовали и отправили в ссылку его жену Дину; сыновей -- трехлетнего Юлика и шестимесячного Додика -- определили в детдом. Когда началась война, детдом не успел эвакуироваться. Немцы уничтожили детей вместе с воспитателями. После смерти Сталина Дину реабилитировали. Меня познакомил с нею поэт Хаим Мальтинский. Как-то я заглянул в еще старое здание Союза писателей на улице Энгельса и оторопел от изумления. Хаим и какая-то старая изможденная женщина, оживленно жестикулируя, громко говорили по-еврейски. Братья писатели обходили их, как зачумленных – ну совсем как на бобруйском базаре! А им было на это высочайше наплевать. Уж слишком много накопилось на душе, вот люди и разговорились. Никогда больше я не слышал в Союзе еврейской речи. И Кунцевича, и Шенкмана, да и самого Бермана, их кровавого начальника сталинского наркома, впоследствии расстреляли как врагов трудового народа, польских, английских, японских и еще бог весть чьих шпионов, но почему-то радости от осознания того, что свершилось правосудие, что безвинный поэт и многие его казненные друзья были отомщены, так и не появилось. Потому что никакое это не было правосудие, просто пауки в банке пожирали друг друга. А жуткое «За что?!» поэта, который всей силой своего недюжинного таланта преданно служил подлому режиму, не осознавая его бесчеловечной звериной сущности, и сегодня, семьдесят лет спустя, звучит в моей душе, вызывая глубокую физическую боль, заглушить которую не в силах даже время. Книга, которую я прочел с таким огромным интересом, называется вполне банально: «Еврейские советские писатели Белоруссии». Ее автор – «последний из могикан», создававших литературу на идиш, Григорий Львович Релес. К глубокому сожалению, он не дожил до ее выхода на русском языке, при его жизни ее издали только на идиш крохотным тиражом, и не в Белоруссии, как, казалось, должно было случиться, а в Литве, в Вильнюсе. Кстати, он ведь вообще не надеялся увидеть ее напечатанной, хотя упорно работал над нею всю свою жизнь. Писал, как мы говорим, в стол; литераторы знают, как это безумно трудно. Тем выше его подвиг. Вот уж и правда: рукописи не горят! Эта книга – его завещание нам. Чтобы помнили о тех, кого унес в вечность  ледяной, безжалостный ветер эпохи. Они жили и умирали, и сталинские палачи, посылавшие их на смерть, сделали, кажется, все, чтобы их имена поглотила трава забвения. Но Релес воскресил, возвратил их из небытия. Автор прекрасного предисловия Анна Левина права: эту книгу не хочется анализировать. Не хочется говорить о том, что какие-то очерки написаны сильнее, интереснее, подробней, а какие-то напоминают краткие справки из энциклопедии. Все как в жизни: о своих близких друзьях, об учителях, которые ввели молоденького паренька из глухого местечка Чашники в большую литературу, он пишет подробно, обстоятельно, с любовью, а порой и с юмором, о просто знакомых по литературному цеху – сдержанно, чтобы не подменять правду вымыслом. Сын своего проклятого времени, он о многом умалчивает, и у кого из нас повернется язык упрекнуть его за это. Спасибо уже за то, что он сделал. С любовью и уважением Григорий Релес пишет о своем друге Хаиме Мальтинском.  Я знавал их обоих. С Релесом мы часто встречались в Союзе писателей, он рассказывал о вечерней школе, где работал преподавателем, о  своих школьных повестях, которые никак не мог пристроить в издательство; с Мальтинским мы как-то почти месяц пробыли в Доме творчества писателей в Королищевичах. После обеда потихоньку бродили по лесным дорожкам – ему было трудно ходить на костылях, и он глуховатым голосом читал свои стихи. Я слышал только их мелодию, смысл доходил трудно, а в прозаическом пересказе терялась их строгая и сдержанная красота, глубокая философичность. Нужен был искрометный талант Рыгора Бородулина и других белорусских и русских поэтов, чтобы они зазвучали для меня в полную силу. Помню, как потрясло меня переведенное на русский Александром Дракохрустом  стихотворение о камне, который лежит на сердце у космонавта, когда он там, в невесомости, думает о своей старенькой и больной матери. Стал ли он легче, этот камень, когда все вокруг потеряло вес?.. Согласитесь: так о космонавтах и о космосе еще никто не писал. Хаим издевался надо мной: какой же ты еврей, если два слова не можешь связать на родном языке? Я молча соглашался – такой вот, понимаешь, еврей… Мальтинского дважды исключали из Союза писателей. В первый раз, как рассказывает в своей книге Григорий Львович, по случаю совершенно анекдотическому – за то, что в одном из своих стихотворений он с иронией назвал «дядюшкой» жившего  за границей литератора Когана, который считался ярым противником марксизма-ленинизма. Один дотошный критик потребовал на писательском собрании от Мальтинского объяснений – что, дескать, за родственник у него объявился за границей и почему он об этом раньше молчал? А если Коган не родственник, то как смеет советских поэт называть подобную сволочь дядюшкой? Сегодня, посмеявшись, мы посоветовали бы этому критику срочно обратиться к психиатру, но в годы большого террора было не до шуток. Лютый страх, всеобщая подозрительность, поиски врагов, которые могли скрываться за всяким невинным словом, усердно насаждаемые большевиками, уже пустили свои ядовитые корни в умы и сердца людей – и Мальтинского исключили из Союза писателей, выгнали из комсомола, а заодно и из редакции, где он работал. Редчайший по тем временам случай: вскоре начальство поняло, что дело и впрямь не стоит выеденного яйца, и Хаима восстановили. А ведь могли запросто и под расстрел подвести! О втором случае Релес не рассказывает, хотя не знать о нем не мог. Когда Мальтинский дал согласие своим детям на выезд в Израиль, КГБ посоветовал руководству Союза «принять меры». Собрали открытое партийное собрание, вроде тех судилищ, которые устраивали над Пастернаком и Солженицыным. Правда, как говорится, труба пониже и дым пожиже, а так – все один к одному. «Судили» уже старого больного человека, который добровольно ушел на фронт,  ежедневно рискуя жизнью, дошел до Берлина, потерял в бою ногу, а в минском гетто - жену и сына, отстрадал долгие годы в сталинских лагерях, не более и не менее как за «попытку продать США … Биробиджан». И ни одному идиоту, обвинявшему его и группу партийных и советских работников придуманной Сталиным, словно в издевку над  столь «любимыми» им евреями, так называемой еврейской автономной области, даже в голову не пришло, на кой черт Америке этот дикий комариный край, и вообще как можно было практически осуществить такую нелепую сделку и даже деньги за нее получить! Аппаратчиков тут же, разумеется, расстреляли, а жалкому редактору издательства, бог весть как затесавшемуся в номенклатурные ряды, как ветерану и инвалиду войны, отмеченному орденами и медалями, жизнь сохранили и отправили мотать срок в сибирские лагеря: авось там подохнет. Вот его-то, чудом выжившего, прошедшего через все муки ада, заклеймили как сиониста и предателя, исключили из партии, в которую он вступил на фронте, в перерыве между кровопролитными боями, и из Союза писателей – во второй, и уже в последний раз. И ни у кого из нескольких сотен людей, считавших себя совестью нации, не нашлось смелости, чтобы вступиться за него. Далеко не все лезли на трибуну – топтать и унижать, для этого дела имелись свои, проверенные цепные псы; многие сидели, опустив головы; кое-кто, и я среди них, в знак протеста просто вышли из зала. Но не вступился никто. Как же глубоко, в подкорке, в спинном мозгу угнездился, укоренился в нас страх! Понять это смогут только люди моего поколения и те, кто постарше; слава Богу, молодым, вдохнувшим воздуха свободы, нас уже не понять. Для них мы останемся просто трусами и шкурниками. Ничего не попишешь. Как сказал поэт: «Времена не выбирают, в них живут и умирают…». Нам выпало жить в то подлое время и нести в своих душах тяжкий груз его преступлений (хотя кое-кто сегодня больше кричит о победах; мне лично, ни говорить, ни думать о победах не хочется. Уж больно тяжкой ценой они нам дались). На фоне этой всеобщей трусости как-то совсем иначе смотрится фигура Петруся Бровки. Нет, спаси бог, он не был борцом с системой, он был верным и преданным слугой партии и безропотно выполнял ее самые грязные поручения. Но, по свидетельству Релеса да и многих других, это не мешало ему оставаться порядочным человеком. Когда в конце сороковых началась бесовская вакханалия с уничтожением членов Еврейского антифашистского комитета, с поиском и обличением «безродных космополитов», у которых были сплошь еврейские фамилии, с раскрытием псевдонимов и прочей гадостью, ознаменовавшей очередной всплеск антисемитизма в стране, он вызвал Григория Львовича и сказал: «Ты же видишь, какая ситуация сложилась вокруг еврейских писателей. Печататься вам негде. Зачем тебе в это тревожное время числиться еврейским литератором? Мы тебя исключим за пассивность, чтобы над тобой не висел «дамоклов меч». К тому времени еврей Моисей Мотелевич Чаусский, главный редактор сатирического журнала «Вожык» -- «Еж», «правильно оценив ситуацию», успел выгнать «махрового сиониста» Релеса с работы – уж очень хотелось самому уцелеть в своем кресле! Не уцелел, конечно, вскоре вытурили и его, с той же формулировкой: «махровый сионист» А Релес с трудом пристроился в типографскую корректорскую на крошечную зарплату. Дворникам платили больше, но в дворники его, опытного педагога и писателя, не взяли. Он понимал Бровку. Конечно, исключение из Союза от возможных репрессий не спасало, но все-таки корректор – куда менее заметная фигура, чем писатель. А вдруг да пронесет… Но когда Григорий Львович достал дрожавшими руками свой писательский билет, Петр Устинович ответил: -- Спрячь и сохрани. Будем надеяться, что он тебе еще пригодится. Не может быть, чтобы это безумие длилось годами. Перемелется… Оцените это слово в устах первого секретаря Союза писателей в те страшные годы – «безумие»! Что ж, Бровка был прав – в самом деле, перемололось. Но чего это стоило простому человеку, сунутому головой в жернова кровавой мельницы, никого не интересовало. Как не странно, советская власть не всегда была для евреев злобной и бессердечной мачехой, положившей государственный антисемитизм в основу своей национальной политики. Анекдот о том, что дружба народов – это когда русские, белорусы, украинцы и прочие узбеки, объединившись, бьют жидов, родился в середине сороковых. А двадцатые и начало тридцатых годов прошлого века ознаменовались тем, что можно смело и без натяжек назвать  еврейским Ренессансом в Белоруссии: подлинным небывалым расцветом образования, литературы и искусства. Кстати, именно те годы пришлись и на расцвет белорусской культуры. Как свидетельствует в своей книге Г. Релес, к середине тридцатых в Белоруссии работало свыше 500 еврейских школ, десятки детских садиков, профтехшкол и рабфаков. Кадры для них готовили специально созданные отделения при университете, педагогическом  и учительском институтах, в минском и витебском педагогических техникумах. Белорусский государственный еврейских театр по праву считался одним из лучших в стране. А еще был передвижной театр, гастролировавший по республике и стране, и прекрасный профессиональный хоровой коллектив. С концертами выступали певцы и певицы. На еврейском языке выходили три газеты»: «Октябер», «Дер юнгер арбайтер» («Молодой рабочий»), «Дер юнгер ленинец» (Юный ленинец»), а также ежемесячный литературный журнал «Штерн» --«Звезда». В работе еврейской секции, созданной при Союзе писателей, принимало активное участие свыше пятидесяти литераторов. Каждый год только в Минске на еврейском языке издавалось свыше двадцати художественный произведений, выходили научные сборники, огромными тиражами печатались учебники и учебные пособия. А ведь для этого нужно было создать свою полиграфию, отлить шрифты, подготовить верстальщиков, метранпажей, корректоров… Сегодня все это кажется сказкой, в которую трудно, почти невозможно поверить. Прожив на свете целую жизнь, я, например, ничего об этом не знал. Нет, о некоторых писателях и поэтах я слышал и даже читал их произведения в переводах, и о журнале – тоже (потом, уже на моей памяти, выходил еврейский журнал в Москве, который почти никто не читал – не знали языка), но о школах, где на еврейском преподавали не только язык и литературу, а и химию с физикой, и алгебру с геометрией, и историю с географией… Да сегодня в Белоруссии вряд ли насчитаешь и половину от этих 500 школ, где все преподавание, подчеркиваю, все, велось бы на белорусском языке. Что уж тут говорить о высших и средних учебных заведениях, где белорусским и не пахнет… Конечно, русский язык у нас – второй государственный, кто с этим спорит, но первый-то все-таки белорусский! Вот так! Все в истории взаимосвязано. Вытоптав еврейскую культуру, принялись за белорусскую. Не правда ли – какие пророческие слова: не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе. В данном конкретном случае его звон оказался похоронным не только для евреев.  После войны группа выживших, уцелевших еврейских писателей – Герш Каменецкий, Гирш Смоляр (чью книгу о минском гетто вскоре запретили и изъяли из библиотек) и Айзик Платнер – обратились к первому секретарю ЦК компартии Белоруссии П.К Пономаренко с просьбой открыть в республике еврейские школы и вообще поспособствовать оживлению еврейской культуры. Казалось, бесчисленные жертвы, принесенные нашим народом на алтарь Победы, миллионы невинных людей, загубленных фашистами только потому, что они евреи, дают им на это моральное право. Но Пономаренко грубо ответил просителям, что от их обращения попахивает «бундизмом» и сионизмом, и посоветовал впредь не тревожить подобными докуками высокое начальство. Бедные писатели в ту пору не знали, что именно Пономаренко своим приказом запретил принимать в партизанские отряды безоружных, бежавших из гетто евреев, не дав им шанса добыть это оружие в бою, что на его совести десятки загубленных душ – побродив по лесам, безоружные люди неизбежно попадали в лапы полицаев и карателей. Именно поэтому были созданы несколько чисто еврейских партизанских отрядов, в которые потом влились люди разных национальностей – евреи борцов с фашистами на своих и чужих не делили. Об этом подлом приказе партийному чиновнику напомнили массовые демонстрации, когда его назначили послом в одну из европейских стран. -- Никто нам не поможет, -- сказал Каменецкий. – Мало того, судя по всему, надо ожидать худших времен. А еще говорят: нет пророка в своем отечестве... Вы случайно не знаете, кому принадлежат эти слова: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма»? Попробуйте угадать с трех раз. Впрочем, не гадайте, не стоит. Они принадлежал самому главному каннибалу, а так же величайшему гению всех времен и народов И.В.Сталину. Макиавелли и Геббельс рядом с ним кажутся просто жалкими щенками-недоумками. Как, от кого бы мы узнали обо всем этом, если бы Г. Релес не написал свою книгу? Кто еще рассказал бы нам о трагической судьбе  талантливого поэта Герша Каменецкого, узника ГУЛАГа, умиравшего, выхаркивая легкие, в жутком одиночестве в туберкулезном диспансере и мечтавшего перед смертью увидеть аистов, прилетевших из теплых стран… О блестящей поэтессе Саре Каган, погибшей с мужем и сыном в Минском гетто? Об Ароне Юдельсоне, расстрелянном чекистами в тридцать седьмом… О фантастической судьбе талантливого критика  Григория Соломоновича Березкина. Он, Зелик Аксельрод и Эли Каган были арестованы накануне войны – новая сионистская контрреволюционная организация! Пока  готовился шумный процесс, к Минску подступили немцы. Славные чекисты, забыв о партийном долге, тут же смылись: своя шкура дороже. Охранники тюрьмы вывели заключенных, уголовникам велели отойти направо, политическим – налево. Аксельрод и Березкин отошли налево, Каган – направо. Уголовников освободили,  политических погнали  на Червень. Когда вдали показались немецкие танки, охранники открыли огонь: политические в руки немцам живыми не должны были попасть. Аксельрода тут же скосила пуля, Березкину в суматохе удалось бежать. Он вступил в армию, дошел до Берлина, был награжден орденами и медалями. После войны о нем вспомнили, разыскали, приговор – 18 лет лагерей. «Уголовник» Эли Каган добровольцем вступил в армию и пал смертью героя при освобождении Белоруссии. Березкин не любил вспоминать о том страшном времени. Было – и прошло. После войны он стал ведущим знатоком и критиком белорусской поэзии. Его любили и ненавидели. Ненавидели, кстати, не те, кого он критиковал (уже одним тем, что упоминал их в статье Березкин, гордились), а те, кого просто не замечал, какими бы званиями, наградами и премиями они не были увенчаны. Его молчание было приговором, не подлежавшим обжалованию, -- бездарен. Обо всем этом, и о многом другом -- о целой еврейской Атлантиде, которую, казалось, навсегда поглотила черная дыра забвения, напомнил нам Г. Релес. Большевики не расстреливали евреев из пулеметов. Не закапывали живьем в землю и не травили газом «циклон», как это делали нацисты. В сталинских лагерях евреев было не больше, чем представителей других национальностей огромной страны. И отнюдь не больше еврейских фамилий числится в скорбном мартирологе казненных по приговорам всевозможных «троек». Большевики решали «еврейский вопрос» куда более хитроумно, изощренно и подло. Они уничтожали не столько людей, сколько язык, культуру, литературу и искусство, совершенно справедливо полагая, что без исторической памяти, без культуры, без литературы, без корней, питающих народную душу, люди станут просто быдлом, ассимилируются,  растворятся, потеряют свою национальную сущность. Так оно и случилось. И не рухни «империя зла», построенная на лжи, на жестокости, на презрении к человеку, никогда бы не вышла книга Г. Релеса, никогда не вернулись бы к нам из пучины забвения поэты и писатели, составляющие нашу национальную гордость. Я вглядываюсь в умные, добрые, одухотворенные лица людей, чьи портреты украшают обложку этой книги. Я читаю их имена и фамилии, не искаженные ни в угоду русской орфоэпии, ни из страха перед махровым антисемитизмом, ни от стремления раствориться в общем муравейнике, не высовываться, стать похожими на всех. Вот они, эти имена: Изи Харик, Мойше Кульбак, Цодек Долгопольский, Эли Каган, Мотя Дегтярь, Айзик Платнер, Зяма Телесин, Рахиль Баумволь… всего двадцать восемь портретов, двадцать восемь ранее, до книги Г. Релеса, почти неизвестных мне еврейских поэтов и писателей. Я не читал их на идиш, потому что не знаю не только грамоты, но и родного разговорного языка. Манкурт – именно манкуртов из нас и формировала советская пропаганда. Горько думать об этом, когда стоишь на пороге вечности. Как я уже отмечал, кое-что мне удалось прочесть на белорусском, благодаря прекрасным переводам Рыгора Бородулина, Анатоля Велюгинга и других наших замечательных поэтов на белорусском языке, а что-то - на русском в переводах Хелемского, Гребнева, Симановича, Дракохруста… И несмотря на это, на крайнее невежество мое, я ощущаю неразрывную, кровную родственную связь с ними. Это я-то, Герчик Моисей Беньяминович, который в свое время выписывал доверенности на Герчика Михаила Наумовича или на кого-то из своих друзей, чтобы получить присланный из какой-нибудь Тмутаракани, где переиздали твою книгу, перепечатали в детской газете повесть или рассказ, причитающийся тебе гонорар. Выписать и заверить у редактора такую доверенность было куда легче и проще, чем убеждать почтовых работников, что Михаил Наумович и Моисей Беньяминович -- в сущности одно и то же. Чрезвычайно интересно и ценно «Приложение» к книге. В нем Релес вспоминает о своих встречах со знаменитыми художниками – Иегуде Пэне, учителе Марка Шагала, и Лейзере Ране; о талантливой актрисе Юдифь Арончик; о родине Менделе Мойхер-Сфорима местечке Копуле. Полны светлого юмора и скрытой печали «Путевые заметки» автора, его мудрые устные рассказы. В завершение читатели смогут ознакомиться с трудной судьбой Гирша Релеса в обширном  очерке А. Шульмана, прочесть стихи, переведенные А. Левиной, Я.Басовым, Н. Горской, Д. Симановичем и М. Лисянским. Книга «Еврейские советские писатели Белоруссии» возвращает нам нашу историю, которую так и не удалось растоптать, уничтожить антисемитам всех мастей и оттенков, восстанавливает жестоко прерванную связь времен. И за эту восстановившуюся связь я буду вечно благодарен замечательному поэту и писателю Гиршу Львовичу Релесу. А еще – Ф.Л.Злотиной, библиотекарю «Хэседа», разработавшей идею книги и приложившей много сил и энергии, чтобы она увидела свет. Переводчикам М.Я. Аккерману и С.Л. Лиокумовичу, которые безвозмездно перевели ее на русский язык. И особенно редактору В. Л. Лясковскому, чей труд над этой книгой иначе как подвижническим и не назовешь. И еще об одном мне хочется сказать – о замечательных фотографиях, подлинном украшении этой книги. Есть у них общее название, от которого веет глубокой тоской по невозвратному: «Еврейские адреса Белоруссии: все в прошлом…» Увы, все в прошлом: и минская Хоральная синагога, в которой теперь размещается русский театр (вернули же все культовые здания и христианам, и католикам, отчего иудеям не вернули? Это что же – все религии равны, но некоторые равны более?); и женское еврейское училище, и кривая уличка еврейского района Волковыска, и гостиный ряд в Гродно, и запущенные, разгромленные еврейские кладбища, мраморными и гранитными плитами с которых укладывали тротуары. А вот бобруйские торговые ряды. Я узнал их, они уцелели после войны. Под одной крышей теснились всевозможные лавочки, мастерские, парикмахерские, чайные, где водки было куда больше, чем чая. А вон там, возле прохода на рынок, сидел на коляске безногий инвалид  с гармошкой и пел сиплым пропитым голосом: «Я помню тот Ванинский порт, и дым парохода угрюмый, как шли мы толпою на борт, в холодные мрачные трюмы…».  Как часто я вспоминал его, когда журналистская судьба забросила меня в порт Ванино – перевалочную базу зеков, которых гнали на Колыму. Еще одна встреча с юностью, подаренная мне этой книгой… Прочтите ее. Залпом, а потом – еще раз, медленно, вдумчиво, пропуская через сердце каждое слово, как это сделал я. И навсегда канувшая в лету еврейская Атлантида всплывет из небытия перед вашим мысленным взором, и печаль ваша по ушедшим будет светла и чиста, как слеза ребенка.