|
Александр
Балтин, Mocквa
Гoрoдa Бaлтинa
Cтихотворения
в прозе
КАЛУЖСКИЕ АССОЦИАЦИИ
Города входят в нашу кровь и плоть, также
как мы входим в их улицы, часто изогнутые, словно вены.
Как должен чувствовать себя москвич, чьи мама и жена
из Калуги, который в сознательном возрасте крестился в этой же
Калуге (и цветной полумрак высокого собора до сих пор слоится в
мозгу новой немыслимой сферой), и где на Пятницком, среди
теснения могил и зарослей крестов у него лежит много
старших родственников?
Спускаясь и поднимаясь, ибо город, стремящийся
к реке, нарушает принцип горизонтальности, блуждая по его
бесконечным, переходящим один в другой переулкам – изучаю ли
я город или постигаю себя? Вот мемориальная доска местному
краеведу; а дом жёлт, стар, но, предполагаю, уютен, и тёплый
быт его включает в себя лоскутные пёстрые одеяла, клетку с
какой-нибудь птицей, а на окне стоят горшки с желтофиолью и
бальзаминами. От этого дома пласты пространства, изломанные
нагроможденьями частных домов, приведут к реке, и, серая, с
могучим, спокойным течением настраивает она душу на
отстранённый от реальности лад.
Калуга космическая – вариант государственной
помпезности, и иное дело – парк с могилой Циолковского в
центре, парк зимой, и небо над ним затянуто густою сетью
голых ветвей, и вороны грают, кружа в лепной небесной сини.
Или – панорама бора, что открывается от
музея космонавтики, где, сидя на скамейке, вы следите за
неспешным движением облаков, тенями меняющих окрас далёкого
бора – от серо-стального до зеленовато-жёлтого.
А вот Воробьёвка с разбитым асфальтом и
старыми домами (вон тот – купеческий), с колонкой, растущей из
асфальта будто огромный гриб; и скорость спуска соответствует
стремительному крену улицы, выводящей к Оке.
Калужскиe старые проулки,
где лениво-тигровые тени вяло колышутся на асфальте;
дремотный лад жизни, не тронутой суетой.
Воистину, провинция способствует рождению
мысли, медленному его вызреванию – недаром Чижевский и
Циолковский так тесно были связаны с Калугой, и недаром нет
ни одного русского классика, кто так или иначе не побывал
бы тут…
В ТАРУСЕ
На станции речного вокзала что-то
позвякивало, играя с ветром.
От Калуги до Тарусы – минут сорок.
Пароходик шёл бодро-бодро, кипенный след
стелился за ним, и жёлтый песок, предварявший Тарусу, легко
поглощал любые следы.
Маленькая площадь, будто помещённая в низину –
по-крайней мере казалось – улицы от неё – всё вверх и вверх,
туго катая движение, между частных домов, за заборами которых
курчавы яблони; и телега с лошадью в таком контексте
воспринималась куда естественнее мотоцикла.
Художественный музей, чьи стены белели, как снег,
низок, широкоплеч, приземист, богат.
Кладбище потом, знаменитые могилы, и полоска
Оки, вспыхивающая на солнце церковной парчой.
КОНЦЕРТ В ДОМСКОМ СОБОРЕ
Темноватая Рига, мерцавшая узлами небольших
площадей,
Чья мощёная поверхность вызывала средневековые
ассоциации; Рига, стремящаяся вверх шпилями соборов, доступных
птицам, но пугающих взгляд ребёнка; Рига, чудно закругляющаяся
органным концертом в Домском.
Готический тяжёлый полумрак, картины в нишах,
чьи религиозные сюжеты пугают ребёнка (всё-таки СССР – давящая
корона атеизма), скамьи, уходящие в волны таинственной полутьмы.
Высокий – его почти и не видно – наверно, великолепно
украшенный орган. Рассаживаются слушатели.
Медленная густота созвучий! Одна, стержневая
тема, вокруг которой властно, мерно, плавно разворачивается
неспешное действо звуков. И – будто пропадают стены, и своды
теряют каменную власть; и только – выше, выше – доплеснуть до
самого неба…Текут, переливаются звуковолны.
Кажется, органист выходил на поклон; но это
обязательно-заурядное действие не нарушало гармонии, подаренной
органом.
ВЫЗУ
Эстонское местечко Вызу – рыбацкая деревня, и
аккуратные, бело-красные – мороженое с клубникой! – дачки.
Синий-синий залив, лесная стена с острыми
вырезами верхушек на другой стороне; отраженья деревьев в
воде напоминает летучих мышей, висящих вниз головами.
Мол, обородатевший зелёно-синими, мягкими
водорослями.
Гуляя, набрёл на строгую чёрную церковь;
кладбище возле неё напоминало обширное, чрезвычайно аккуратное
помещение для хранения бытовых принадлежностей.
Приземистые, широкоплечие памятники,
линейно-ровные дорожки, а у входа – два чёрных ангела, вечно
склонённых, вечно плачущих…
КАЛЯЗИНСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ
Калязинская колокольня – метафизический упрёк
осуетившемуся человечеству; гневный суставчатый перст, упёршийся
в небо.
Белый пароход, проплывающий мимо.
Кто-то (вероятно, ребёнок) глядя на затопленную
колокольню, думает о рыбах, свободно плывущих, почти летящих
меж водных, сквозных, синеющих пролётов…
Пена желто белеет, и мелькают в ней
буроватые комья – неприятным цветом своим отвечая тёмным
потёкам и трещинам на некогда кипенной колокольне…
МОСКОВСКИЕ ПОДРОБНОСТИ
Остались ли где-нибудь в Москве Поленовские
дворики? Такие – с тёплым ощущением уюта (лоскутные пёстрые
одеяла, блестящие шишечки кроватей, самовар, овально искажающий
лица), с милыми галками, неровным (сдёрнули одеяло? ) рельефом
и акварельным взмывом колокольни на заднем плане?
Переулочная Москва. Кручённые, кривоколенные,
подобные стёртым лестницам или зигзагам фантазии переулки
громоздятся. Теснятся, несут смиренно разнообразные дома,
медовой сиренью вспыхивают по весне…
И – деловые шары над столицей, шары
метафизического свойства; небоскрёбы, тускло ломающие солнечные
лучи, кропотливая муравьиная суета…
Европа, соперничающая с Азией.
Ночная реклама, истекающая соком соблазна.
И – пушистый, чистый, новый бульварный снег,
обещающий счастье.
|
