Вячеслав Букур, Нина Горланова, Пeрмь
Учитель иврита
Повесть
Прoдoлжeниe.
Нaчaлo
в №1(73)
Мудрый старый еврей Климовский говорил мне, что лучше взять билеты в
Свердловск за месяц и на месяц сразу, чтоб не суетиться, не тратить
лишнего
времени. Но я тупо и упорно покупал каждый раз на один день, может
быть,
из-за отсутствия денег.
Вот я собрался уходить, причесался, уронил несколько волос на
костюм,
стряхнул, уронил расческу, хотел положить в портфель словарь —
выронил.
—
Все-то я роняю...
—
Все ты роняешь, как роща золотая,
— заметил сын.
Странно, но мы стареем...
уже...
Купил я билет и сегодня, пустив в ход свое страшное оружие —
терпение.
Достался
купейный туда и общий — обратно. Бывало и хуже: оба общих или
общий — туда, тогда приезжаешь
совершенно не выспавшись и сразу в бой. Три группы в субботу
и три — в воскресенье. По пятнадцать человек в каждой.
Среди них: евреи, полуевреи,
русские и татары. Известно всем, что евреи
любят жениться на татарках. Как
это ни странно, но мусульманки больше
соответствуют идеалу еврейского
мужчины: они энергичны и в то же время
слушаются во всем своих мужей, что
вполне удовлетворяет Моисеевым заповедям...
В купе, куда я вселился на ночь, расположилась пара юных литовцев с
пакетиками чая в папиросной бумаге. В театре у нас такие пакетики
звали
«гондонами» — вот все, что осталось во мне в память о работе
завлитом.
Впрочем, нет, еще тот памятный юбилей народной артистки Г., которая
изображала в спектакле старую коммунистку, вдруг осознавшую все свои
грехи и покаявшуюся. Играла Г. хорошо, но при вручении ордена вдруг
расплакалась и произнесла пламенную речь о своей любви к компартии…
Вдруг
в наше купе
вселился средних лет цветущий грузин с красивеньким кавказским
личиком. Я сразу понял, что рост
литовки и ее привлекательное лицо королевской
чеканки могут... здесь все может быть. Империя продолжает тасовать
свой национальный пасьянс.
Впрочем, дело все в том, что под Пермью теперь начались экскурсии в
Молебку, якобы к летающим тарелочкам, в аномальную зону. Страшные
цены запрошены за эти путевки, но желающих со всего Союза
хоть отбавляй. Я сам —
принципиальный антитарелочник, по-моему, остальные
пермяки — тоже. На днях под окном
распевала пьяная пермская братия:
За окном херня летала
Серебристого металла.
Очень много в наши дни
Неопознанной херни.
Мой сын, который ездил с компанией подростков в эту Молебку,
уверяет,
что единственный полтергейст, который они зарегистрировали там, это
пропажа
магнитофона у прибывших туда американцев. Но понять туристов,
впрочем, я могу: вера в Бога
давно утрачена, вера в светлое будущее утрачена недавно,
а чего-то чудесного хочется
человеку... Грузин наш вот уже достает — нет, не
кахетинское, а мадеру, наливает
всем нам. Я не удержался:
—
Небось, прямо с летающей
тарелочки?
Оказалось,
оно было с собой, но там, в Молебке, создалась такая атмосфера
хорошая и без мадеры, не пришлось
открыть...
Я уже приготовился к тому, что подвыпивший грузин начнет читать
«Витязя
в тигровой шкуре» (почему-то такие у меня представления о выпивших
грузинах), но вместо этого один за другим шли тосты за независимость
Литвы, Грузии, Прибалтики,
Кавказа вообще... Они поднимали свои стаканы и смотрели
в мою сторону как на третий имперский конгломерат.
—
Мы должны объединиться против
Москвы! Иначе не вырваться. Из
могилы народов...
Я даже пытался честно перевести разговор: знакомый фотограф, мастер
своего дела, увидев фотографии НЛО так называемых, сказал: все это
фотобрак!
Засветки, брак проявителя и прочее, а то и просто кончик пленки,
оставшийся снаружи, дает такие странные фигуры. Но меня не слушали.
Впрочем, мне и так стало хорошо: мадера дала такое послевкусие,
словно
самозарождение вкусовых сосочков происходило в желудке, — даже
многолетние сугробы за окном вагона не казались уж такими угрюмыми.
—
Мы должны от этих русских отпасть, — говорили литовцы, косясь.
—
Я не против, давайте вот сейчас тоже
разделимся — это мой кусок стола,
а это моя часть суверенной лавки, единой и неделимой, прошу не
нарушать.
—
А как же мы будем чокаться? — спросил грузин озадаченно.
—
Через контрольно-пропускной пункт.
— И с разных сторон я стал
ставить коробки спичек, солонку, пакетики с чаем, чокнулись мы через
это дело.
От восторга грузин схватил литовку за ногу, за спиной мужа ее,
конечно.
Я сразу подумал: как же они будут разрешать эту
национально-эротическую
проблему? Если я скажу грузину, что нехорошо брать ногу чужой жены,
то
это будет как бы грубым вмешательством в межнациональные отношения.
Решив все сначала обдумать, я вышел из купе. В коридоре я
облокотился о
перильце, и постепенно озабоченность случившимся куда-то отлетела,
во рту
все еще ощущался букет мадеры, но тут прозвучал в нашем купе сочный
шмяк,
а потом вылетел ко мне грузин, мужественно не держась за челюсть,
которая
быстро
оплывала.
—
Слушай, ненормальные какие-то
литовцы! Я их пою-кормлю, и вот что
получают грузины всегда за свое
гостеприимство. Он мне, слушай, так больно
сделал! Нет, лучше нас, грузин, никого на свете нет.
Я по-грузински спросил: что произошло? Ра гирс, в общем, батоно?
—
Слушай, значит, ты уважаешь? Что же раньше-то не сказал? Тебе нужно
в Грузию приехать жить!
—
А там что: бить по физиономиям? У меня жена наполовину грузинка,
кожа светлая-светлая, ты самец, вы все самцы, а мне что — бить без
конца по
физиономиям?
—
Ну как ты мог так подумать, русский! О чем ты! Я имел в виду, что мы
вот так будем тесно объединяться против Москвы, слушай, а он сразу
так
кулаком больно мне сделал вот здесь. Я ему прощу, все равно ведь нам
нужно объединяться, но скотина, слушай! Зверь какой-то!..
Потом грузин взял еще бутылку чего-то и где-то ее пил, а литовец
говорил
мне: что, он
думает — купил нас, что ли, если угостил вином, да приедь он ко
мне в Каунас, я бы его в рижском
бальзаме утопил бы!
Когда грузин вернулся в купе, он был настолько пьян, что не мог
открыть
рот, чтобы не потерять равновесие. Только он открывал его, хотел
что-то
сказать, но терял равновесие и падал. Уже к утру он немного
проспался и
включил меня в свою команду на правах запасного игрока: делился
соображениями
по поводу бунтующих абхазцев и осетин, которые нагло хотят отделиться
от святой грузинской территории. Ну, пускай они идут, а потом
приползут, когда у грузин все будет, и мы их тогда сразу — на
колени! Да, на колени, если дураки
— сразу не понимали, где лучше...
Прыжки с автобуса в поезд, из поезда в автобус придают всему
какую-то
нереальность, калейдоскопичность, кадровость. Сначала урок шел
хорошо,
только меня слегка подбрасывало по старой поездной привычке, тело не
могло признать, привыкнуть, что поезда давно уже нет. Хотя я
приказал своему телу:
тихо, поезда
нет, оно не могло в это сразу поверить. А может, это были остатки
воздействия мадеры?.. Занятия
проходили в школе, и воздух, пропитанный
выделениями подростков, в конце
концов замещал весь кислород в крови. От
этого жизнь поворачивалась другой
плоскостью и быстрее мчалась. И все
ученики протекающих перед глазами
трех групп в конце сливались в один
фоторобот ученика: отчасти
смугл, отчасти белокур, немного горбонос и слегка
по-рязански курнос.
—
А теперь придумайте биографию Моше
Вайсмана!
—
Моше жил во Франции. Он любил читать журнал «Плейбой»... Но
однажды он полюбил француженку, которая хотела взять его замуж... Он
испугался и сбежал от нее в Израиль. С тех пор эта француженка стала
антисемиткой. Моше скучает по Франции, но боится вернуться...
—
Нет, Моше родился в Бердичеве, с детства любил пионеров, Павлика
Морозова и фильмы про пионеров. В Израиле Моше очень скучал по
Ленину
и по пионерам...
—
Все это неправильно, господа! Адоним! Моше ая руси, русский в общем.
Он женился на еврейке и
чуть не стал антисемитом. Она все время
спрашивала: Миша, когда у нас
будут деньги? Он с сыном сбежал от нее в
Израиль, а она вышла замуж за другого русского. В Израиле у Миши было
много денег, но не было жены, и он скучал по России...
В конце уроков в глазах у меня забурчало, в ушах засияло, вкус
воздуха
закис и свернулся кусками. Меня пригласили остаться на лекцию по
истории еврейского народа. Ее читал Черепанов Иван Иванович. Когда
он рассказывал о бегстве из Египта, то выпустил эпизод с серебром,
которое еврейки взяли у
соседей и унесли с собой. Никто из учеников не заметил этой
маленькой
операции, но, тем не менее, один правоверный еврей возмутился, что
историю
читает им русский. Ты чего, говорят ему, а кто, по-твоему, нам иврит
преподает?
Тоже русский. Тот так и отпал.
Как обычно,
я пошел ночевать к Хавкиным. Я хотел узнать, почему они не
были на уроках, — оказалось, оба
уехали в Курган к всенощной. Вполне могу их понять: где найти нашему
человеку благостную атмосферу? Да на всенощной, конечно, в церкви,
истосковались люди по благостной атмосфере-то...
Сначала сын Хавкиных приуныл,
увидев меня, но эта унылость прошла, как только он стал звонить
своим многочисленным друзьям:
—
Фильтруй базар... Свалим в кино!
Черепа дунули в Курган.
Перед родителями он играл роль преследуемого в школе еврейского
мальчика. В школу не ходил уже год. Сдавал все экстерном. Но я на
его месте
тоже что-нибудь такое бы сыграл, особенно в восьмом и девятом
классе.
Поскольку я был не евреем, то в свое время этот путь был для меня
закрыт,
вот и приходилось разыгрывать то вспышку туберкулеза, то колики в
печени.
А родители в глухой деревне не могли разоблачить мои фантазии. Леня
посмотрел на меня взглядом, в котором мерцало соображение: выдам или
не выдам. Потом он решил подстраховаться и предложил мне принять
ванну. А
сам ушел в кино. Утром родители приехали, спросили, что делал Леня —
учил
английский? Я кивнул: да. Сам же Леня не проявил никакой
благодарности: мол, настоящие мужчины так и должны поступать,
покрывать друг друга. У
него сразу же сделался вид мальчика, который прямо вонзается в глубь
учебника.
—
Миня, как же впервые увлекся ты
еврейской ментальностью? — спросил меня вдруг Хавкин, когда я
рассказал про выпущенный из лекции эпизод
с серебром, из деликатности, что
ли, Черепанов его выпустил, а чего тут было стесняться —
еврейки оставляли свои дома, не могли же они их унести с собой,
а взамен унесли немного серебра,
это так понятно, заняли серебряные блюда
якобы угощать гостей...
Видимо,
Хавкина удивило, что я знаю много, хотя самому мне кажется —
слишком мало. По сравнению с
Шухлиным, например. И тут я вдруг ярко вспомнил, как в начале
семидесятых годов к нам с женой в комнату аспирантского
общежития приходил этот Вова Шухлин, выгнанный тогда отовсюду за
желание уехать в Страну Отцов. Он обычно сидел до трех часов ночи и
доказывал, что еврейская нация — самая лучшая в мире. То ли
он хотел, чтобы я, не сходя с
места, совершил обрезание, то ли это была компенсация за
унижения профсоюзных и
комсомольских собраний, где его единодушно
осудили. Шухлин был великий
эрудит, но мы-то были молодожены, и у нас
были совершенно другие планы на
проведение ночей. Примерно в час ночи Нинико начинала
демонстративно расстилать кровати, взбивать подушки, а
Шухлин продолжал вещать:
—
...и никаких закорючек в нашем законе нет, чтобы посадить за антисемитизм...
—
...каждые выборы я звонил в ЦК и говорил, что все это мура.
—
...сейчас безнравственно не ехать в Израиль!
Он не нас убеждал, он, конечно, себя убеждал. Потом, я слышал, он не
прижился в Израиле, уехал в США, где продолжал бороться за свои
идеи... Ну
а потом Илья
Щеглов на моих глазах превратился в еврея, рассказал я Хавкину,
все годы нашего знакомства как-то
к слову ему не приходилось сказать, что
его мать была сослана из-под
Конотопа в Пермь (Голда Меир оттуда уехала
совсем в другом направлении). И
вот Илья стал платить за мое обучение
ивриту…
В вагоне попался разговорчивый старик, но я попытался заснуть сквозь
его
громкий голос.
—
...со старухой я подрался, мне восемьдесят седьмой год, а я кинул в
нее
телевизором!.. Поехал к внуку на свадьбу, я — почетный
железнодорожник,
могу бесплатно хоть куда! Вот еду в Пермь, я там в последний раз был
в
двадцать девятом году, что — сильно город изменился с тех пор?
—
Да я, дед, еще в двадцать девятом и не родился, и отец мой еще не
родился, только мать родилась... но в Вятке.
—
Сильно, да? Значит, сильно. Я так и думал. Приеду — посмотрю! А
старуха пусть поскучает по мне. Я с нею подрался. Бросил в нее...
—
Дед, так ты уже по второму кругу поехал!
—
Что-о? Я не слышу. Слышу плоховато... Я — почетный железно...
—
...анекдот... приходит к врачу с недержанием. «А как это у вас
происходит?»
— «Каждую ночь приходит ко мне во сне маленький гномик и зовет:
«Пойдем пописаем!»
Кажется, на этом мне удалось заснуть. Но только приехал домой,
только
лег на свой верный диван досыпать, как слышу голос дочери: «Мама,
тебя
спрашивает маленький старичок, похожий на гномика!» Ну, значит, к
жене
уже гномики приходят, хорошо, что не ко мне пока... «Мама, выйди —
старичок,
похожий на гномика!» Нет, кажется, это не во сне! Дочерям все
знакомые по
сравнению со мной кажутся очень маленькими. Но я-то имею полное
право не вставать... Грабовский пришел.
—
Вы знаете? Трагедия! Меня все вычислили! Зачем вы написали «Г»?
—
Давайте я мужа разбужу. В чем дело?
Мужа она
разбудит, э, нет, сама писала статью, сама и разбирайся, а я имею
полное право доспать после
Свердловска, хр-хр-хр.
—
Со мной не здороваются знакомые! Зачем вы написали, что мне на
работе
угрожали: евреи за все должны заплатить сполна?!
—
Но... вы же сами мне это рассказали! — лепечет жена.
—
Во-первых, я не думал, что вы меня выдадите! «Г» — это Грабовский,
все вычислили, потому что написано: он украшал нашу жизнь все годы
застоя —
руководил книголюбами... А во-вторых, евреи в самом деле виноваты!
Вы
прочли в «Огоньке», как Свердлов разогнал «Учредиловку»? А я еще
ношу, как дурак, бородку а-ля
Свердлов... Я думаю, что и другие вас тоже не поблагодарят за
статью...
Благодарили, но ночь с благодарными евреями была не легче, чем утро
с
неблагодарным, я слышу, жена моя уже заикается, все время рвется
растрясти
меня, но я же ничего не слышу, я сплю и право имею.
—
Уважаемый Грабовский! Может, и хорошо, что антисемиты с вами
сейчас не разговаривают: то они могли говорить все, что вздумается,
а сейчас —
прежде взвесят все, это начало ответственности...
—
Да погромы будут от ваших статей! Вы
провоцируете. На заводе уже эту
газетенку истрепали — зачитали. Вы поймите!..
—
Трудно понять вашу логику. Вот хулиган в три года у нашего сына
отобрал
тридцать копеек, потом три рубля, а на днях — потребовал тридцать!
Но мы
пошли к родителям, а если б в свое время мы пошли к ним, то и сейчас
не
пришлось бы... пережить... Так и статья, я ее вовремя написала,
чтобы...
Она рассказывает всю историю в чисто прустовской манере, с
подробностями, ровно столько времени, сколько она длилась в жизни, а
Грабовский слушает — это означает, что он копит силы нанести ей
сокрушающий удар...
Я даже бурно заворочался во сне, скрипя всеми сочленениями верного
дивана:
мол, вот я, здесь, чуть что, так...
—
Нинико, дайте мне три расписки, что имели в виду под «Г» не меня, а
типически-собирательный образ! — взмолился Грабовский.
—
Но я-то имела в виду именно вас! Не погрешим ли мы против большой
истины, если будем так отступать? Антисемиты опять головы подымут.
—
Одну расписку я унесу на новую работу, одну — на старую, а еще
одну
— книголюбам!
—
Может, мне нужно типографский тираж?.. Отпечатать тысячу расписок? И
от руки только вписывать: такой-то не является прототипом, героем,
персонажем статьи такой-то...
Аксеновщина это, милая Нинико! Типографским способом тысячу экземпляров...
Эх, у нас с женой чисто стилистические расхождения! Все ее тянет в
шестидесятничество, в то время как Господь ее так любит! Посылает
такие ситуации! Только пользуйся. Здесь бы ей самое время взять
взамен с Грабовского
три расписки о том, что евреи виноваты в бедах нашей страны! Это
надо
же: человек готов возложить на всех евреев вину за все, а пережить,
что с ним не разговаривают на работе, — не может. Мелочь, а не
комфортно,
впрочем, тоталитаризм рождает инфантильное сознание...
—
Поймите, дорогая Нинико, спасибо
за расписки, они искренне со мной
говорили, что евреи виноваты, а
получилось — я выдал их.
Как будто искренние фашисты лучше скрытых? Оба хуже, как говорится.
Я еще раз бурно заворочался, скрипя диванными внутренностями, и
Грабовский
понял, что пора уходить. На прощанье он миролюбиво заявил:
—
Меня-то лично они любили, я ведь
начальником КБ у них был, они не
против меня, а против евреев
вообще выступали. Меня бы они не тронули, что вы — я их
непосредственный начальник... До свидания! Спасибо! Они еще как
говорили: мы не простим вам мать Ленина — она еврейка... Но она — в
самом деле еврейка!
—
А мать Христа они простят? Она тоже еврейка.
—
До свидания!
—
Миня, вставай, ты слышал? Какой... какой... я не могу больше! То
благодарные евреи, то неблагодарные, то «Память» дверь вымазала.
Скорее бы
отсюда куда-то, а? Как трудно было эту статью напечатать, из
типографии
звонили в обком, те звонили мне... я послала фототелеграмму в
Верховный
Совет... Ну, не тронули бы Грабовского во время погрома, а других бы
порезали,
ему что —
легче? •
—
Петр трижды отрекся от Христа, а Иисус простил его, и ты должна
прощать этих людей, которые отрекаются от своих слов... Дети где? В
школе
уже? Ты ляг — поспи, расслабься от всего этого, а! Не плачь!
Но она еще долго курила на кухне, сморкалась, всхлипывала, наконец
прилегла подремать. У нее все подруги — еврейки, и она думала, что
все
евреи — одинаковы, так же умны, как ее окружение. А советская
система на
всех ведь повлияла, даже на евреев. Вон я помню: на курсах в Москве
один
еврей вдруг стал говорить, что испанцы — плохая нация, так наши
израильтяне, учителя, просто обомлели! Вы, говорят, когда в Израиль
приедете, хоть там этого
не скажите! Но тот упрямый ненавистник испанцев свое: у испанцев
инквизиция
была, это нация плохая! Ривка ему уж так и так: мол, некультурно это
— осуждать
целую нацию. Кроме того, испанцы — очень хорошие, она их знает...
Младшие вернулись из школы — нет воды, продленка не работает.
—
Папа, давай учить иврит!
Что ж, ради того, чтобы жена отоспалась, надо их занять. Но как
трудно
это: первокласснице нужно, чтобы я задавал ей буквы прописывать по
строке, потому что так русский учат — по прописям. А второкласснице
нужно знать
значения, читать... Сейчас мы с вами, девочки, выучим очень важное
слово:
«со-пля»! На иврите.
—
Ха-ха-ха! — зашлись они довольные, от любого пустяка счастливы.
Но жена вздрогнула и пробудилась.
—
Мама, знаешь, как на иврите «сопля»?
—
Сон видела... будто бы горло болит, и я
наклеила перцовый пластырь, но
вместо перца там буквы из тома Соловьева, и они меня греют — его
слова, горло вылечивается... Надо Соловьева открыть, вот что! Слушайте... да...
рассказ святого Софрония, патриарха иерусалимского, как монах
просил у подвижника указать ему
путь совершенства. «Этой ночью ступай на кладбище и до утра
восхваляй погребенных там». — «Я величал их светильниками вселенной,
солью земли...» — «Ну и
что же?» — «Я даже ухо прикладывал к могилам, но ничего не
услышал», — «Это весьма удивительно. Но вот что ты сделай: ругай
их до утра...» — «Всячески
поносил я их и позорил...» — «Как же ты спасся от
их гнева?» — «Никак, отче, они
все время безмолвствовали». — «Вершины этого жития на земле
достигнешь лишь тогда, когда будешь так же равнодушен
и к похвалам, и к обидам, как эти
мертвецы».
—
Ты наугад открыла Соловьева?
—
Наугад.
—
Да, Господь тебя очень любит все-таки... Сегодня у меня что:
тренировка?
Потом я
пойду вымоюсь. — Я бы хотел ей сказать, что из Соловьева она всегда
зачитывает не самые лучшие куски,
но боюсь ей сказать прямо: такое тут
начнется! Хотя не понимаю,
почему, ведь она живет со мной, а не с Владимиром Соловьевым...
—
Мама, а Христос с телом воскрес?
—
Вот это у папы спросите, что-то я точно не знаю...
—
Мама, а Христос плакал когда-нибудь? — спросила младшая.
Не успели мы ничего сказать, как средняя дочь выпалила: конечно,
плакал, когда родился!
А мне-то после поезда хотелось бы вымыться и полежать на диване с
арабским, но совесть не позволяла заставить детей умолкнуть. Совесть
— это
нечто вроде
запора. Хочется крикнуть на детей — и не можешь. Ведь им нужно
внимание... Я повесил на кухонный шкаф коврик с вышитыми ивритскими
буквами (тоже подарок израильтян)
и начал проверять, как девочки знают
алфавит.
—
Надо же! — сказала спокойно жена. — Эффект зрительного присутствия.
Азбука ивритская провисела пять минут и уже родная. Ум присваивает
все, что видит: небо, деревья, азбуку... Пойду белье поставлю
кипятить.
—
Мама, дай на мороженое!
—
Нет у меня денег, только на хлеб, за квартиру, на школьное питание,
за тренировки и... больше ни на что нет. Долг отдавать еще!
—
Тогда я, мама, возьму без
разрешения, вот, и за это в ад попаду.
Жена испуганно сдала
позиции — бери, доченька, как же я в раю без тебя,
ну и так далее. Я только выжидал:
сейчас младшая тоже попросит.
—
И мне дай, а то я сама возьму и в
ад попаду!
Туг Нинико поняла свою ошибку, сощурилась и выдала:
—
А я тебя отшлепаю и тоже в ад попаду за это! Вместе там будем!
—
Ой, не надо, не надо!
Oкoнчaниe cлeдуeт.
|