Римма Казакова, Москва

Aвтoрcкaя рубрикa Eвгeния Mининa

Рассказывать биографию  Риммы Федоровны бессмысленно – все есть в Интернете.

Расскажу историю нашего знакомства.

На собрании правления Сoюза писателей Израиля было принято решение пригласить поэтессу в нащу страну по линии Пэн-клуба. Я решил порадовать  Римму Федоровну и позвонил ей.

- Здравствуйте, Римма Федоровна. Вас беспокоит поэт Евгений Минин из Иерусалима -

- Здравствуйте. Я вас слушаю.

- Скажите, Римма Федоровна, вы собираетесь в Израиль?

- Какой Израиль, о чем вы говорите?! Вы меня в Израиль не приглашаете, потому что не можете забыть, что я была председателем общества советско-палестинской дружбы.

- Но, Римма Федоровна, поэта любят за стихи, а не за должности. Так что ждем!

В общем, Римма Федоровна посчитала этот звонок не очень удачной шуткой не очень нормального поэта. Ладно, подумал я, позвоним ближе к делу.

Второй раз я позвонил за несколько дней до отлета из Москвы. Диалог я начал точно как и первый

- Здравствуйте, Римма Федоровна. Вас беспокоит поэт Евгений Минин из Иерусалима

- Здравствуйте. Я вас слушаю.

- Скажите, Римма Федоровна, вы собираетесь в Израиль?

- Да, да, я собираюсь в  Израиль!  - радостно сообщила поэтесса.

Во двор библиотеки я въехал на несколько минут раньше автомобиля композитора Владимира Рубашевского и певицы Марии Лукач, старых друзей Казаковой, с которыми она и приехала на последнее выступление в Израиле. Я подошел, открыл дверцу и помог Римме Федоровни выбраться из машины.

- Римма Федоровна, а вы знаете, кто перед вами? - спросил я.

- Нет, - призналась Казакова.

- Я – тот самый Минин!

И мы обнялись!

Римма Казакова, Москва
 

В юности мне ставили в вину
что мои стихи – всегда печальные.
Про любовь – как будто про войну,
про ее несчастья изначальные.

И гудел цех мамин меховой,
мол, девчонке было все говорено:
и отец с войны пришел живой,
и своей копейкой трудовой
мать такую дошку ей спроворила!

Я хочу приблизить эту даль.
Странно, неуютно, непонятно:
отчего в стихах моих печаль,
а на юном солнце – что за пятна?

Вспоминаю: кончилась война,
но меня лишь смутно грело это.
Я была привычно голодна,
зла, плаксива, кое-как одета.

Нет в душе к тем ярким временам
громкой благодарности плакатной.
Да, отец вернулся. Но не к нам –
а к своей возлюбленной блокадной.

Нас он мимоходом навестил,
чемодан закинул тряпок, снеди...
И ушел. А мать слегла без сил
и в слезах шептала: “Дети, дети!..”

Ликовал народ: повержен враг!
А для нас был день совсем не сладок.
После всё слепилось кое-как.
Здравый смысл вернул в семью порядок.

Так и жили. Нагрешили? Что ж...
Выправили всё, что наломали.
Если замутила душу ложь,
то повинна в этом я сама ли?

А потом пошло: погром врачей,
смерть вождя, сомнения, загадки...
Всё больней, печальней, горячей
строки в ученической тетрадке.

Сравниваю строчки и грехи
времени послевоенной рубки.
Вчитываюсь в грустные стихи
девочки в каракулевой шубке.

Там так мало детства у детей
и так много горького в народе.
Оттого в стихах с младых ногтей
след печали, беспричинной вроде.

Оттого способность: быть собой
и не врать. И при любом раскладе
просто так, а не чего-то ради –
откликаться на любую боль.
 

 

                   * * *

Жизнь опять становится пустой.
Утешаюсь тем же примитивом:
"Мы не навсегда, мы – на постой…" –
стало убеждающим мотивом.

Жизнь на удивление пуста.
А ведь всеми красками светилась!
Это здесь. А где-то там – не та,
будь на то, конечно, Божья милость.

Там мы все расставим по местам,
все ошибки прошлые итожа.
Но понять бы: где же это – "там"?
Может, здесь и там – одно и то же?

Может быть, и эти мы – и те,
и тогда, должно быть, все едино…
В душной тесноте и в пустоте
только быть собой необходимо.

И, еще до Страшного Суда,
вдруг открыть в согласии с судьбою:
"Мы – не на постой, мы навсегда!"
и заполнить пустоту собою.
 

        ПАРОДИЯ

 

УЧИ ЭНТОМОЛОГИЮ, ПОЭТ!

 

Но, словно залетевшую осу,
испуганно и холодно убила.

что, может быть, – пчелу, а не осу

в своем слепом отчаянье убила?!
                                  Римма Казакова

 

С его проблемой – быть или не быть,

смешон мне Гамлет, тут своих навалом.

Пришлось осу мне как-то раз убить,

не помню чем, газетой ли, журналом,

а завтра  обо мне в газетах скуп –

для папарацци нет желанней дичи,

как я осы рассматриваю труп,

пытаясь от пчелы найти отличье.

И мне не подойти теперь к столу,

прошу не делать скидку за заслуги,

оса – злодейка,

бог с ней,

а пчелу,

возможно, ждут на пасеке подруги.

Не вынести разлада тяжкий груз,

задавлена печалью, как лавиной!

Прощай, родной писательский союз,

я ухожу в милицию с повинной.