3(87) Март 2008
|
Из расположения части не выносить! |
|
Виктор Шендерович, Москва
"Ты помнишь наши встречи?"
Посвящается C. А. Несколько
бесхитростных историй, рассказанных ниже, наряду со множеством
недостатков, на которые автору, несомненно, еще будет указано, имеют
одно скромное достоинтсво: все они произошли на самом деле.
Продолжение. Начало в #02(86) ВОЗЛЕ ЕДЫ
В конце мая
я стал хлеборезом. Этому
событию предшествовало исчезновение из полка прежнего хлебореза -
всесильного Соловья. Соловей этот то ли проворовался настолько, что
продуктов перестало хватать прапорщикам, то ли прибил кого сильнее
нормы - в общем, его отправили в дисбат, наводить ужас на внутренние
войска. А вместо
него как раз вернулся из медсанбата я - отъевшийся, как хомяк, с
записью в медкарте насчет ограничения физических нагрузок и с высшим
образованием, что в умах местных стратегов справедливо связалось со
знанием четырех правил арифметики. (Окончил я, к слову сказать,
Институт Культуры, из левобережных рощ которого вышел с
компостированной головой и загадочной записью в дипломе
"культпросветработник высшей квалификации"). Здесь я
вынужден вторично огорчить читателя. Дело в том, что узнав о
назначении, я не только не стал проситься обратно в строй, но даже
напротив - обрадовался. Я понимаю, как это нехарактерно для
советского солдата - стремиться к продуктам, но такой уж я моральный
урод. Если на то пошло, то я вообще человек с кучей гуманистических
предрассудков, тихий в быту и вялый в мордобое, и глубочайшее мое
убеждение состоит в том, что чем меньшее я буду иметь отношение к
обороноспособности страны, тем для обороноспособности лучше. Для
меня это ясно, как божий день - и мысль, что только случайность
спасла Вооруженные Силы страны от такого лейтенанта, как я, иногда
покрывает меня холодным потом посреди сна. (Об этой случайности -
ниже). В общем, я
стал хлеборезом, и в тот же день получил от полковника Гусева Устав
тыловой службы с напутствием до вечера выучить наизусть нормы выдачи
продуктов. После
"Графа Монте-Кристо" у меня в руках не было чтива столь
увлекательного. Тихо икая от волнения, я узнавал, что и в каких
количествах должен был ежедневно поедать вместе с боевыми
товарищами. Через полчаса я запер хлеборезку и начал следственный
эксперимент. Я взвесил
указанные в Уставе 65 граммов сахара и обнаружил, что это шесть
кусочков. Я несколько раз перепроверял весы и менял кусочки, но их
все равно получалось - шесть. А в дни моей курсантской молодости
никак не выходило больше трех. Аналогичным образом двадцать
положенных на едока граммов масла оказались высоченной, с полпальца,
пайкой, от получения которой на завтрак в курсантские времена меня
бы хватил удар. То масло, которое иногда (видимо, по недосмотру
Соловья) падало на наши столы, можно было взвешивать на микронных
весах. А вообще-то жрали мы маргарин.
Подполковник Гусев приказал мне выучить нормы выдачи продуктов, и я
их выучил, но дальше начались недоразумения. Я-то понял
подполковника так, что в соответствии с нормами надо в дальнейшем и
выдавать - но в этом заблуждении оказался совершенно одинок.
В первом
часу первой же ночи в окошке выдачи появилась физиономия. Физиономия
сказала: "Дай сахарку". "Не дам", - сказал я. "Дай, - сказала
физиономия. - Водилы велели". "Скажи им: нету сахара", - ответил я.
"Дай", - сказала физиономия. "Нет", - сказал я. "Они меня убьют", -
сообщила физиономия. "Откуда я возьму сахар?" - возмутился я.
Физиономия оживилась, явно готовая помочь в поиске. "А вон же!" И
физиономия кивнула на коробки. "Это на завтрак", - сказал я. "Дай",
- сказала физиономия. "Уйди отсюда", - попросил я. "Они меня убьют",
- напомнила физиономия, "О господи!" Я выгреб из верхней пачки
десять кусков, положил на ломоть хлеба и протянул в окошко. "Мало",
- вздохнула физиономия. Я молчал. Физиономия вздохнула. "И маслица
бы три паечки", - сказала она наконец и тут же пояснила: "Водилы
велели!" "Масла не дам!"- крикнул я. "Они меня убьют", - печально
констатировала физиономия. "Я тебя сам убью", - прохрипел я и
запустил в физиономию кружкой. Физиономия исчезла. Кружка вылетела в
окошко выдачи и загрохотала по цементному полу. Я отдышался и вышел
за ней. Физиономия сидела у стола, глядя с собачьей кротостью. Я
длинно и грязно выругался. Физиономия с пониманием выслушала весь
пассаж и предложила: "Дай маслица". Когда я
резал ему маслица, в окошко всунулась совершенно бандитская рожа,
подмигнула мне и сказала: - Э,
хлэборэз, масла дай? Стояла
весенняя ночь. Полк хотел жрать. Дневальные индейцами пробирались к
столовой и занимали очередь у моего окошка. И когда я говорил им
свое обреченное "нет", отвечали удивительно однообразно:
- Они меня
убьют. И я давал
чего просили. От
заслуженной гауптвахты меня спасала лишь чудовищная слава
предшественника - после его норм мои недовесы казались
гарун-аль-рашидовскими чудесами. Впрочем, это не мешало
подполковнику Гусеву совершать утренние налеты на хлеборезку,
отодвигать полки, шарить в холодильнике и проверять хлебные лотки.
Отсутствие
там заначек убеждало его только в моей небывалой хитрости. "Где
спрятал масло?" - доброжелательно спрашивал полковник. "Все на
столах", - отвечал я. От такой наглости подполковник крякал почти
восхищенно. "Найду - посажу", - предупреждал он. "Не найдете", -
отвечал я. "Найду", - обещал полковник. "Дело в том, - мягко пытался
объяснить я, - что я не ворую". "Ты, Шендерович, нахал!" - отвечал
на это подполковник Гусев - и наутро опять выскакивал на меня из-за
дверей, как засадный полк Боброка. Через месяц
полное отсутствие результата заставило его снизить обороты - не
исключено даже, что он поверил мне, хотя, скорее всего, просто не
мог больше видеть моей ухмыляющейся рожи. Мне между
тем было не до смеха. Бандит Соловей успел так прикормить дембелей и
прапорщиков, что мои жалкие попытки откупиться от этой оравы двумя
паечками и десятью кусочками сахара только оттягивали час неминуемой
расплаты. Лавируя между мордобоем и гауптвахтой, я обеспечивал
всеобщее пропитание. При этом наипростейшие на первый взгляд
процедуры превращались в цирк шапито. Рыжим в
этом цирке работал кладовщик Витя Марченков. Витя бухал на весы
здоровенный кусище масла и кричал: - О! Хорош!
Забирай! - Витя, -
смиренно вступал я, - подожди, пока стрелка остановится.
Витя
наливался бурым цветом. - Хули
ждать! - кричал он. - Дохуя уже масла! - Еще
триста грамм надо, - говорил я. - Я
округлил! - кричал Витя, убедительно маша руками перед моим носом. -
Уже дохуя! Названная
единица измерения доминировала в расчетах кладовщика Марченкова,
равно как и способ округления в меньшую сторону с любого количества
граммов. На мои попытки вернуться к общепринятой системе мер и весов
Марченков отвечал речами по национальному вопросу, впоследствии
перешедшими в легкие формы погрома. Взять вес, указанный в
накладной, можно было только привязав Марченкова к холодильнику - о
чем, учитывая разницу в весовых категориях, можно было только
мечтать. Получив
таким образом масла на полкило меньше положенного, я, как Христос
пятью хлебами, должен был накормить им весь полк - плюс дежурных
офицеров, сержантов и всех страдавших бессонницей дембелей. И хотя
фактически существовавшие ночные нормы я снизил до минимума, а
начальника столовой прапорщика Кротовича вообще снял с довольствия -
за наглость, чрезмерную даже по армейским меркам, а все равно: не
прими я превентивных мер - как минимум трех бы тарелок на утренней
выдаче не бывало. Приходилось брать встречные обязательства, то есть
отворовывать все это обратно. И взяв ручку, я погрузился в расчеты.
Расчеты
оказались доступными даже выпускнику Института Культуры. Полграмма,
слизанные с пайки каждого бойца и помноженные на их количество,
давали искомые три тарелки масла - плюс еще несколько, которые я мог
бы съедать хоть самолично, если бы меня не тошнило от одного запаха.
Впрочем, лишние тарелки эти, опровергая закон Ломоносова-Лавуазье,
бесследно исчезали и без моей помощи. Так я
вступил на стезю порока. Как и подобает стезе порока, она бы не
сулила мне ничего, кроме барской жизни и уважения окружающих - если
бы не упомянутый начальник столовой, прапорщик Кротович. До моего
появления в хлеборезке он уже откормился солдатскими харчами на метр
девяносто росту, и я посчитал, что поощрять его в этом занятии
дальше опасно для его же здоровья. Прапорщик так не считал - и как
раз к тому времени, как подполковник Гусев замучился искать по моей
хлеборезке ворованное масло, в Кротовиче прорезалась забота о
рядовом составе: он начал приходить по ночам и проверять чуть не
каждую тарелку, ища недовесы. Своих чувств ко мне он не скрывал, а
желание посадить - афишировал. Несколько
слов о прапорщике Кротовиче. Прапорщик был гнусен. Его перевод в
начальники стоовой я могу объяснить только тем, что имущество нашей
роты, где он старшинствовал прежде, было им разворовано уже
полностью. Интеллект и манеры прапорщика частично подтверждали
дарвиновскую теорию происхождения видов - частично, потому что
дальними предками Кротовича были никак не обезьяны; мой выбор
колеблется между стегоцефалом и диплодоком. Единственное, что
исключено совершенно - это божественое происхождение. Я не поручусь
за все человечество, но в данном случае Господь абсолютно ни при
чем. В день создания Кротовича Всевышний отдыхал. Да, так
вот: прапорщик начал искать недовесы. Делал он это ретиво, но
безрезультатно. Штука в том, что вскоре после назначения, поняв, с
кем придется иметь дело, я отобрал из полутора тысяч тарелок десяток
наиболее легких и, пометив их, в артистическом беспорядке разбросал
по хлеборезке. Взвешивая масло, Кротович ставил первую попавшуюся
такую тарелку на противовес - и стрелка зашкаливала грамм на
двадцать лишних. Кротович презрительно кривился, давая понять, что
видит все мои фокусы насквозь. - А ну-ка,
сержант, - брезгливо сипел он, - дайте мне во-он ту тарелку!
Я давал
"во-он ту", и стрелку зашкаливало еще больше. Прапорщик
умел считать только на один ход вперед. При встрече с двухходовкой
он переставал соображать вообще. Иметь с ним дело для свободного
художника вроде меня было тихой радостью. Впрочем,
чего требовать от прапорщика? Однажды в полк прилетел с проверкой из
Москвы некий генерал-лейтенант, фамилию которого я знаю, но не
скажу, потому что он сейчас Бог знает кто, а я человек трусоватый.
Генерал прилетел проверять работу тыловой службы, и к его прилету на
наших столах расстелились скатерти-самобранки. Солдаты, пуча глаза,
глядели на плотный наваристый борщ и инжирины, плававшие в компоте
среди щедрых горстей изюма. Это был день еды по Уставу.
Все
вышеописанное исчезло в час генеральского отлета в Москву - как сон,
как утренний туман. Но в тот
исторический день генерал размашистым шагом шел к моей хлеборезке,
держа на вытянутых руках чашку с горсткой мяса ("чашкой" в армии
зовется миска). За ним по проходу бежали: комдив, получивший в
родной дивизии прозвище "Кирпич" (каковое заслужил цветом лица,
телосложением и интеллектом), несколько "полканов", пара майоров
неизвестного происхождения - и прапорщик Кротович.
Кинематографически этот проход выглядел чрезвычайно эффектно, потому
что московский генерал имел рост кавалергардский, и бежавшие за ним
офицеры едва доходили высокому начальству до погона, не говоря уже о
"Кирпиче". Единственным, кто мог бы тягаться с генералом статью, был
прапорщик Кротович, но в присутствии стариших по званию он
съеживался автоматически. И вот вся
эта депутация вошла ко мне в хлеборезку, и я, приставив ладонь к
пилотке, прокричал подобающие случаю слова. Генерал среагировал на
это не сильнее, чем тяжелый танк на марше на стрекот кузнечика. Он
прошагал к весам и, водрузив на них чашку с мясом, уставился на
стрелку. Стрелка улетела к килограммовой отметке. "Пустую чашку!" -
приказал генерал, и я шагнул к дверям, чтобы выполнить приказ, но
перед моим носом в дверь, стукнувшись боками, проскочили два майора.
Через несколько секунд они вернулись, держа искомое четырьмя руками.
В четырех майорских глазах светился нечеловеческий энтузиазм. Чашка
была поставлена на противовес, но стрелка все равно зашкаливала на
двести лишних грамм. – А-а,
–понял наконец генерал. - Это ж с бульоном... Ну-ка, посмотрим, -
сказал он, - сколько там чистого мяса! И перелил
бульон из правой чашки - в левую, в противовес! Теперь
вместо лишних двухсот граммов - двухсот же не хватало. Генеральский
затылок начал принимать цвет знамени полка. Не веря своим глазам, я
глянул на шеренгу стоявших сзади офицеров. Все они смотрели на
багровеющий генеральский затылок, а видели сквозь него каждый свое:
снятие, лишение звания, отправку в войска... В хлеборезке царил
полный ступор, и я понял, что настал звездный час моей службы. Я
шагнул вперед и сказал: -
Разрешите, товарищ генерал? Не рискуя
ничего объяснять, я вылил за окошко коричневатый мясной навар и
поставил чашку на место. И весы показали наконец то, чего от них и
требовалось с самого начала. Офицеры
выдохнули. Особенно шумно выдохнул "Кирпич". Внимательно
рассмотрев местонахождение стрелки, генерал-лейтенант посмотрел на
меня со своей генерал-лейтенентской высоты и задал вопрос, выдавший
в нем сильную стратегическую жилку. - Армянин?
- спросил меня будущий замминистра Обороны страны.
- Никак
нет, еврей, - ответил я. - А-а, -
сказал он и, не имея больше вопросов, нагнулся и вышел из
хлеборезки. Следом пулями вылетели - "Кирпич", несколько "полканов",
парочка майоров и прапорщик Кротович. Последним выходил новый
замполит полка майор Найдин. Внезапно остановившись в дверях,
замполит похлопал меня по плечу и, сказавши: - Молодец,
сержант! - подмигнул совершенно воровским образом. В присутствии
проверяющего из Москвы разница между хлеборезом и замполитом полка
стиралась до несущественной. Надувая столичное начальство, мы делали
одно большое общее дело. Но что
генерал-лейтенант! Осенью того же восемьдесят первого над Округом
пронеслось: скоро в Забайкалье нагрянет непосредственно товарищ
Устинов, Для совсем молодых читателей, а также тех, кому за
прошедшее десятилетие отшибло память, сообщу, что Устинов этот был
Министр Обороны. С его просторных погон к той осени уже третий год
лилась кровь Афганистана, но летел Маршал почему-то не в Афганистан,
где самое ему было место, а на учения в Монголию. Монголия же в те
ясные времена была частью Забайкальского Военного Округа. Как
говорила мужу леди Макбет, "о вещах подобных не размышляй, не то
сойдешь с ума". В общем, Устинов летел на учения - с промежуточной
посадкой в Чите. А так как именно в Чите находилась образцовая
"брежневская" дивизия, а в ней - наш образцовый мотострелковый полк,
то вероятность увидеть члена Политбюро своими выпученными глазами
была достаточно велика. Немедленно
по получении страшной информации из Москвы полк прекратил свое
существование как боевая единица и полностью переквалифицировался в
ремонтное управление. На плацу целыми днями подновляли разметку и
красили бордюры, в казармах отдраивались такие медвежьи углы, в
которые ни до, ни после того не ступала нога человека. Я прекратил
выдачу хлеба и неделю напролет белил потолок. В последний день перед
прилетом Министра всё в полку посходило с ума - майоры
собственноручно отдраивали двери, а командир полка носился по нему,
как муха по каптерке. Рядового, замеченного в перекуре, могли
запросто пристрелить на месте. Но главное
было - борьба с осенью. Плац подметали дважды в день, причем уже
через час после очередной расчистки он был снова завален палой
листвой. Так продолжалось до последнего дня, а наутро, выйдя из
казармы после очередного крутого недосыпа, я увидел вот что. На
осине сидел якут и обрывал с осины листву. На якуте была шинель,
красная звезда на шапке. На соседних осинах сидели другие якуты.
Крыша моя накренилась и поехала. Только через несколько секунд я
вспомнил, где нахожусь и прочие обстоятельства места и времени,
включая то, что наша четвертая рота полностью укомплектована в
Якутии. Но эти
несколько секунд я прожил в вязком тумане личного сумасшествия.
А с другой
стороны - ведь Министру Обороны не объяснишь, почему плац в листве.
Маршал увидит расхождение между долженствующим и существующим - и
огорчится. А когда Маршалы огорчаются, полковники летят в теплые
страны. - Осень,
товарищ Маршал! Это довод
для гражданского ума, не вкусившего нормативной эстетики Устава. А
Маршал решит, что над ним издеваются. В армии не существует
демисезонной формы одежды - следовательно, деревья должны либо
дружно зеленеть, либо молча стоять голыми. А плац должен быть чист.
А личный состав смотреть программу "Время". Даже если телевизор, как
это случилось у нас по случаю чемпионата мира по хоккею, унесли из
роты в штаб. - Рота,
рассесться перед телевизором в колонну по шесть. - Так нет
же телевизора! -
Рассесться в колонну по шесть! Сидим,
смотрим на полку со штепселем. Ровно полчаса, пока в соседних
казармах не кончится программа "Время". Но это - к
слову. А Устинов в
наш полк так и не приехал.
...Постепенно дембелея, я хлеборезил до следующей весны, не избежав,
впрочем, ни "губы", ни мордобоя. А весной оказалось, что все это
время я был не только хлеборез, но и подрывной элемент, о чем см.
ниже. Окончание
следует.
|
|
|
Copyright © 2001-2008 Florida Rus Inc., Пeрeпeчaткa мaтeриaлoв журнaла "Флoридa" рaзрeшaeтcя c oбязaтeльнoй ccылкoй нa издaние. |
Best viewed in IE 6. Design by Florida-rus.com, Contact ashwarts@yahoo.com |