Аркадий
Кайданов, Нальчик
МЫ ВСЕГДА БЫЛИ
НА «ВЫ»
Мы ставили друг другу посвящения в своих книгах,
обменивались письмами в стихах и всегда были на «Вы» - так повелось,
так длилось, так было задано Инной. В любом потерявшем руль и
ветрила застолье, когда ресторан Центрального Дома литераторов
превращался в зыбкую палубу корабля, попавшего в многобалльный
шторм, когда прилипчивой московской литплотве и подплывающим опасным
акулам из Правления Союза она без обиняков указывала верный курс –
мы были только на «Вы».
Нас познакомил Анатолий Бицуев, кабардинский поэт,
которого Кашежева неизменно называла братом, из проходного - по
признанию автора, - стихотворения которого она сотворила
переводческий шедевр под названием «Снег идет».
Никогда не видел ее в платье – всегда в джинсах или
клетчатых брюках. Инна напоминала подростка и француженку
одновременно– худенькая, с короткой стрижкой , с огромными глазами,
в глубине которых таилась генетическая боль то ли родового – по
отцу, - адыгства, то ли русской Поэзии.
Как звонко она начинала! Либеральный журнал
«Юность» в головокружительные годы хрущевской оттепели представил
ее самой читающей стране в мире! Кашежева была младше классической
обоймы знаменитых «шестидесятников», но она была яблоком от их
древа, она была хрупким подранком, рожденным в предпоследний год
Великой войны и стремительно набиравшим высоту вслед за поколением
Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной:
-
Мне не хватало крыльев, бесстрашия и сил,
-
Когда Кайсын Кулиев летать меня учил!
-
Так, может, и не учат, как он учил тогда:
-
Взмывал, врезаясь в тучи, и звал меня - туда!
-
-
И как пролог к полету, все повторял одно:
-
- В хорошую погоду летать – не мудрено!..
-
Инна словно стыдилась,что «погода» при ее взлете
была «хорошей», «летной». Такие «метеоусловия» в стране
всепобеждающего марксизма-ленинизма долгими быть не могли, однако
лучшие композиторы страны во главе с талантливейшим Аркадием
Островским уже писали песни на ее стихи, уже эти песни пели Муслим
Магомаев, Эдуард Хиль, Майя Кристалинская!
А первый поэтический сборник москвички Инны
Кашежевой все же увидел свет в Нальчике. И в названии выглядывал
изящный кукиш лопухнувшейся цензуре - тоненькая дебютная книжка
называлась «Вольный Аул».
Во времена редких иномарок и при полном отсутствии
пробок на улицах Москвы, Инна трогательно и нежно любила свой
«Запорожец» - «Зазик». Высшим удовольствием для нее было лихо
«сделать» какую-нибудь чванливую «Волгу» или «Чайку», подрезав ту на
желтом светофоре!
- Знай кабардинцев!- ребячески хохотала она,
оглядываясь на перекошенные физиономии водителей номенклатурных
авто.
Между тем, кабардинским языком Кашежева не владела,
переводя местных литераторов с подстрочника. Она не отказывала в
переводах никому, даже случайным виршеплетам, искренне полагавшим,
что проза – это когда слова в строчку, а поэзия – в столбик. Она из
ничего делала нечто отнюдь не по причине копеечных гонораров – в
ней было неизбывно чувство какой-то непонятной вины перед родиной
отца, которую она навещала редкими наездами, но которая всегда жила
не только в ее строках – между строк, над ними, вокруг них – как
воздух.
В аскетическом советском бытие кашежевская
квартирка на улице 26-ти Бакинских комиссаров хранила , думаю,
единственно ценные для Инны вещи – портреты отца и Блока. Глаза
ироничной и вовсе не сентиментальной Инны застилала пелена
влюбленности при взгляде на автора «Незнакомки» .
- Он прекрасен, правда? - могла спросить она
несколько раз в течение часа.
Когда под восторженное улюлюканье толпы с земного
шара исчезла наша общая страна, Инна замолчала. Ее телефон перестал
отвечать на звонки. В почтовом ящике я реже и реже находил письма от
нее. А потом, по прилете в Москву, обходя дворами безумствующих
витий очередного митинга, возле Чистых Прудов столкнулся с Ильей
Фаликовым, членом Букеровского жюри, бретером и бессребреником с
крепкой закваской дальневосточного морячка:
- А мы тут неделю назад похоронили Кашежеву.
Еле-еле собрали деньги на похороны…
В Нальчик я вернулся гонцом с запоздалой черной
вестью.
Инну мучала астма ,она всегда носила с собой
ингалятор и не слишком обращала внимание на собственное здоровье.
До сих пор не знаю медицинских причин ее раннего ухода. Но, кажется
, мне известна главная причина: как и обожаемый ею Александр Блок,
она не смогла превозмочь отвращения к жизни в которой не осталось
места поэзии. В этой жизни не было места и ей самой…
Мы всегда были на «Вы». Я нарушил эту форму
обращения единственный раз.
…Как-то, едва успев на утренний самолет, мы с Толей
Бицуевым мгновенно провалились в тяжелый полусон – накануне был
безумный день, завершившийся ночными посиделками в гостях у Инны.
И сквозь морок забытья внезапно, ниоткуда
прозвучало:
-
Инна,
-
иногда,
-
иначе,
-
чем могло и дОлжно быть,
-
понимаю я, что значит
-
петь, когда не в силах жить.
-
Соловей, сорвавший горло,
-
рощу потерявший птах,
-
как тебе, наверно, горько
-
быть молвою на устах
-
милых сплетников столичных,
-
слыть любимицей Москвы,
-
средь бумажных и тепличных –
-
горным быть цветком!
-
Увы,
-
это тяжкий крест – не право,
-
это – приговор судьбы!
-
Страстотерпны честь и правда!
-
Что с того, что было б, право,
-
легче, если б да кабы?
-
-
Жизнь не терпит сослагательных наклонений.
Банальная фраза. Банальная и пошлая, как жизнь, когда поэзия в ней –
зряшная забава непонятных, а потому – подозрительных чудаков.
|