|
Юлия Милович-Шералиева,
Москва-Херцег-Нови (Черногория).
ВЕРТИКАЛЬНАЯ СТРАНА
Вероятно, распределяя народы в алфавитном порядке,
Бог рассыпал черногорцев в числе последних, по приближающемуся к
завершению европейскому пространству. Страна прошила воздух сверху
вниз, отчего вышла вертикальной.
Долгой ночью в тошнотворных круговертях горного
серпантина приближаешься к высоте в 2000 метров. На рассвете в
тумане из по-японски крошечного домика нехотя выбирается -
вываливаясь мешком ненужных вещей - пограничник. При виде моего
гражданства становится ласков - и от ласки - забывчив, отчего прячет
мою карту иностранки к себе в карман вместо того, чтобы вложить
обратно в паспорт. Ну, ничего, бери, бери на память и иди досыпать.
По прибытии в Жабльяк утро обнимает небывалой
свежестью и дарит зрению странного вида деревянную избу среди гор.
Входишь - о, да нет, это не туман, но черногорские местные, уложив
уютно ноги на стол, наполняют несмолкаемым ором окрестности. Дело
горское - крики, шум, гам, непробиваемый сигаретный дурман и все это
в 8 утра. Скажи я нечто невпопад и, кажется, тут же - пальба,
револьверы, "сдается мне, ты хочешь нас обидеть".
Мой спутник Божо быстро заказывает по две порции
виньяка, дабы, видимо, не вызывать подозрений. Далее - выпытанный у
высоченного таксиста адрес ресторана, единственного заведения, где
тут можно поесть. В нем измученный регулярными ранними подъемами
официант приносит в советских тарелках гуляш: знакомые с детства,
плавающие в коричневом соусе, широченные макароны. Наши соседи-
полицейские, дымящие паровозами прямо под надписями "курить
запрещено". В горах снег, пустота, и Бог смотрит на тебя в упор, без
телескопов и посредников.
Тот самый таксист обедает и потому просит
воспользоваться услугами его приятеля. К нам выходит такой же
долговязый герой, копия плохого парня Венсана Касселя - худое острое
лицо, объятые четками руки в карманах, элегантный костюм в полоску
(так одеваются сельские сицилийские ребята, мечтающие о лучшей
доле). Он долго плутает по окрестностям, путая дорогу, смешно
растягивая слова при расспросах о нужном доме у жителей. Я
интересуюсь, нельзя ли просто посмотреть адрес на карте - но нет,
отвечают, нельзя - улиц в нашей деревне нет, и все, чем мы
располагаем, только имя: Коста Новосел, из Никшича.
Пока ищем, старики, выглядывающие в приступе
интереса из окон, зовут на ракию. Но наконец место найдено:
трехэтажный каменный дом и сказочно выглядящие бабушка с дедушкой. В
доме никого - только беспрерывно болтающие скрипом половицы, печь и
шестидесятилетней давности фотография Косты на коне. Полная бутыль
виньяка красит дом и обещает потепление - глобальней некуда.
Мы заходим на кофе и виньяк к Косте и Весне - так
зовут эту пару, в шестидесятый раз встретившую жизнь вместе. Нам
неловко от совместно прожитых двух месяцев, а Коста рассказывает,
как зимой, в день их с Весной свадьбы, пришлось ехать за невестой на
конях - так было снежно и холодно.
Я беру в руки камни, конфетно искрящиеся на солнце.
Вот уже третий день мы исхаживаем Дормитор в поисках озер и наши
стопы целуют невиданные земли. Первые два озера - найденные недалеко
от мельниц - новой и старой, оказываются мертвыми, бесповоротно
поросшими глухой травой и елью. Ищем Черное озеро - легенду высотной
Черногории, нечто спрятанное на высоте 2-х км, обнимаемое горами,
взаправду черными. Что дает эту черноту: интенсивность серого
оттенка крепких скал, мрачные сосны, собранные вместе? Озеро -
высокогорный оазис, холодный рай, вечная свежесть, укутанная
холмами. За 5 часов обходим его - и ни одного признака людского
присутствия, за исключением таблички на стене пещеры "Здесь друг
Тито пребывал со своими единомышленниками с ... по ...".
Возвращаться приятней сквозь россыпь деревень, умело
вброшенных в горный ковер. По дороге тут и там взгляд утешают горсти
белых камней, будто Бог разбросал их по нежнозеленой сути ландшафта
- приглядись, это вовсе не камни, но тучки робких овец, подгоняемых
чабанами. При спуске виден Жабльяк - город, укрытый в ладонях гор,
где раскрыта суть покоя и безмятежности, а опыты холода, сменяющиеся
зноем - единственное, что переменчиво.
По дороге домой встречаем редких спортсменов -
альпинистов, скейтбордистов и прочих - молодых европейцев,
улыбающихся так по-детски, несущих в глазах свои мечты о настоящих
приключениях и природе. Дом, который нам сдали Коста и Весна, без
них пустоват, потому мы частенько захаживаем к старикам в гости.
Дедушка и бабушка - иначе их не называем, рассказывают о своей
любви, войне и жизни. Трещат дрова в прокопченной, начала прошлого
века, печке, мешая слушать. И не знаешь, что выбрать: теплоту
сербской речи или жар, так необходимый в этих холодных горах. Коста
задумчив - вспомнил семью, лихо расстрелянную в период оккупации,
Весна же вся ушла в приготовление хлеба. Его нутро не пружинит, как
должно было бы, и я знаю, почему. Руки старой черногорки теперь не
так сильны и не могут размять тесто по всей окружности хлеба. Но
вкусней я никогда ничего не ела.
Бабушка протягивает мне стакан парного молока, а
Коста берет меня за руку и уводит смотреть ферму - здесь в огромных
чанах он готовит каймак и сыр, а позади, в сарае -коптит и вялит
мясо.
Ночь растворяет в своей материнской бездне звезды,
уводит в плен не прохлады, но настоящего холода, не оставляя шансов
одиночкам. Бог придумал холод для сведения людей вместе.
Через несколько дней проезжаем страну сверху вниз:
узкий серпантин открывает виды имений Караджичей, Вука и Радована,
городища погостов, церквей, домов, из которых селяне бегут смотреть
на проезжающие машины. Мимо проносятся Никшич, Подгорица, Цетинье и
вот - мы в самом низу, у подножия гор, наши руки трогают горькое
море. Будва приятна старым городом, совершенно гриновскими видами,
отсылает к "Человеку-амфибии" и мечтам 60-хх. Долгие лабиринты скал,
ведущие к тайникам и сокровищницам всех влюбленных, ночью кажутся
призрачными и несуществующими. Соседний остров Св.Стефана закрыт,
отчего молчит второй год тихим стражем на море, весь из совершенно
опустевших каменно-цветочных зданий. Изумрудный город, окруженный
рвом.
Далее нежным утром встреченный Котор - полный
восторг сознания, тихий отблеск мечтаний, приветы, брошенные памятью
прямо из детства, волшебных снов и кинолент. Каменные постройки всех
видов и мастей - все сплошь 14, 15, 16 веков, здесь понимаешь, что
самые прекрасные архитектурные творенья всего мира это храмы, мечети
и синагоги. Не изломанные часто болезненными экспериментами творца,
не изуродованные мимолетным течением в искусстве, но созданные по
первым проектам древних зодчих, продиктованных чувством веры. В
Которе всюду камень - верный друг времени, слуга памяти, отжим вечно
несущей слово, реки. Счастье узнаваемо здесь в скалах бухты,
прячущей море, так, как если бы оно было горным озером. Камень в
стене дома, к которому прислоняешься в ожидании заката, в воротах,
ведущих в сердце города, в горах, исполосовавших Адриатику.
В Цетинье целыми днями дождь, выселяющий горожан с
опустевших улиц в бары и террасы знакомых. Семейственность и чувство
клана таковы, что, кажется, стоит икнуть в одном конце города, как в
другом это уже отмечают. Старые раздолбанные авто, часто
дружественно советского производства, цыганская яркость пейзажей и
домов, щедрость природы на горы и зелень, музыкальность населения -
все это выдает образы латинской Америки, неизвестно как оказавшейся
здесь.
Ночь внесла нас из Сербии в Черногорию, ночью же мы
стираем границы между ними снова. Поезд Подгорица-Белград вынашивает
в своем продолговатом чреве добрую сотню спящих, курящих
беспрерывно, плачущих, шатающихся просто так. Двери хлопают крыльями
уставших птиц, тут и там тревожит сжатая, спружиненная сербская
речь, кажущаяся утроенным концентратом русского. Сербский вообще
легко представляется мне утисненными мехами гармоники, где углы -
согласные, а мягкие впадинки - запрятанные внутрь, в тесную глубь,
гласные, которых не видно и в сербском языке не часто встретишь.
Русский язык - растянутая в долгом звучании гармонь, сербский -
гармоника с плотно прижатыми частями.
Вечер в сидячем ночном поезде открывают неловкие
просьбы чуть подвинуться, потесниться, извинения за уже
осуществленные попытки оного; утро же встречает полное единение,
сплетение и взаимное стремление незнакомых рук, ног, голов. Это в
наши купе уютно ныряют немытые теплые проводницы - с чаем, кофе,
пивом и хрусталем (никогда не могла понять, кто садится в поезд,
чтобы купить страшного вида набор из двенадцати приборов или
предметов интерьера).
Слишком холодно. В наушниках поет цыган Экрем (этим
именем вполне можно было бы завтракать, благодаря гармоничному
соединению фонетического эклера с кремом). Дальше звучит финальная
тема Энио Моррикконе, написанная к фильму "Лолита". Кто еще гладит
зрением это медленное утро со мной?
Тихими каплями плачет рассвет - и в проскальзывающем
пейзаже вагонных окон и в картинке фильма, набираемой по памяти. Так
приходит к гению нанизывание идей - давно существующих, лишь
нашедших своего сталкера. Я лежу в промерзлом балканском вагоне,
мимо летят дома и деревья, шепча в такт болезненной лирике
набоковской истории. Я почти перестаю разделять явь и мысли, в
довершение к этому изумляет проступающий в стекле давнишней модели
автомобиль "Рено", вместе с трассой, так внезапно соединяющий ночь и
утро, так что я до сих пор не могу понять, что это было - отношения
между кино и музыкой или обычный утренне-европейский пейзаж.
Фото автора.
|
