4(76) Апрeль 2007

 

Руcлит

 

Вячеслав Букур, Нина Горланова, Пeрмь

Учитель иврита

Повесть

Oкoнчaниe.. Нaчaлo в №1(73)

 

 

Не дадут сегодня полежать мне с арабским, лучше уж и не мечтать! Я пошел ставить чайник, по пути решил вымыть тарелки с кухонного стола и вдруг почувствовал, что какая-то хорошая энергия идет ко мне с пола. Все ясно: жена без меня наводила порядок, потихоньку от детей скомкала их неумелые дары из картона, бросила в мусорное ведро, а они — эти шкатулочки и корзиночки — жалобно высунулись, сколько могли, распрямились и подкачивают меня своей доброй энергией. Если жене сказать, чтоб впредь не выбрасывала, она закричит про тесноту, про то, что в Израиле не будет выбрасывать, когда будет много комнат. Нет, лучше ничего не говорить. А помочь ей прополоскать белье, вода-то очень холодная. Что это звякает? Часы. Вот так — новые часы она вскипятила в кармане халата. Скорее их в ведро, а то на голову бедного Грабовского она еще и это свалит! А так будет думать, что... неважно что... вот эти русопяты: думают, будто Арбат — исконно русское слово, рады, что он есть, между тем — арабское это слово, множественное от «рабат», склад арабского купца. Сказать, что ли, при случае об этом Столярову?

И в тот же день я с ним встретился, когда пошел принимать душ к знакомым. Наша ванна всегда только жалобно шипит в ответ на все выкручивания кранов. Кран хрюкал и извинялся передо мной, что построен он, такой незадачливый, приделан на четвертом этаже в эпоху социализма. У знакомых был восьмой этаж, но вверху, на десятом, была квартира скромной работницы обкома, так что, слава Богу, им перепадало.

  Ты знаешь, — сказал Столяров, — отдушина нужна для души. Душно у нас.

  Евреи опять виноваты?

  Нет, не только... Интеллигенция вся виновата.

  Ее надо уничтожить? Вот возьми веревку и повесься — это будет твой вклад в борьбу с интеллигенцией, — тут я бросился в ванную и заперся там. Я даже испугался душа, потому что он был одного корня со словами, которые с огромной силой просовывал мне через стенку Столяров:

Душа болит! Вот — ты же знаешь — новое дягилевское общество, так они только сливки сливок собирают, так называемую интеллигенцию.

Тут я должен заметить, что выражение «так называемые» в описываемую эпоху сильно размножилось. Так называемые демократы, так называемый суверенитет. Очень удобное выражение. С помощью несложной операции можно превратить гуманизм в так называемый гуманизм... Уважение к личности, права человека с помощью этого нехитрого превращения подвергаются наркозу: смысл заглушается, деревенеет, как от укола заморозки.

За шумом сливаемой воды я не заметил, что количество столяровцев сильно возросло. Первой мне представилась собака, она понюхала мои чистые ноги, одобрила их и очень мне понравилась своими шоколадными глазами. Она очень поддерживала меня все остальное время. Потом хозяйка подвела меня к даме, сплошь покрытой бусами; из бус глядело ее лицо, обуянное общественным долгом. И кажется, у нее не было мужа.

Милосердие, милосердие, — тихим плывущим голосом тянула она. — Я там выступаю как юрист, в этом обществе.

—  Понятно. Если добро вступит в конфликт с законом — вы на чьей стороне: добра или закона?

Она забренчала в ответ всеми бусами, но я не понял, что этот сложный музыкальный перебор означает. Но сам виноват, нет у меня музыкального образования, значит, не нужно такие сложные вопросы задавать, Наверное, она как настоящий юрист сможет защитить закон от происков добра...

Чай пили под трясенье стола собакой, которая грызла ножки, а иногда высовывала узкую коричневую голову между скатертью и моими коленями и взглядом придавала мне бодрость и оптимизм. Все-таки судьба меня балует.

Мы обои подобрали под цвет собаки, — жаловалась хозяйка. — А она вся чешется. Прямо не знаю: ветеринара, что ли, позвать, чтобы усыпил. Не могу выносить ее мучения.

Собака дала понять, что ветеринара не надо, что мужества ее хватит на всю оставшуюся жизнь: она вертелась под столом, осторожно, с помощью зубов, заигрывая с ногами собравшихся.

Мы снимем особняк! — вскрикнул Столяров. — Ты и Нинико будете хозяевами салона. Ведь для чего раньше были салоны — для общения. А то что: на твоем дне рождения, Минь, в прошлом году было сколько? Сорок человек! Сорок гостей — это накладно, а так — наше «Милосердие» будет вам платить, а вы будете делать то же самое, что и дома, — общаться!

  Чтобы пробить особняк, — вдруг взяла железный тон юристка, — нужно убиться! Вот я для общества пробила, но! Я нажила себе язву, микроинфаркт и воспаление придатков. А зарплату для вас мы выделим — она перейдет от сотрудницы, что решила родить! Зачем ей на два года отвлекаться от задач милосердия?

  А может, пусть женщина рожает спокойно? Зачем ее увольнять?

  Ну нет. Работать нужно. А она хочет дома посидеть — ребенок! И за это я должна платить? Я работаю! У меня есть скромные, но заслуги. Наша организация, например, предотвратила еврейский погром. Хотя евреев я не люблю, но не громить же их. Мне дали статистику: их в Перми всего три тысячи. До выезда было.

Я не силен в логике, но мне показалось странным, что она ссылается на событие, которого не было. Я так тоже могу сказать, что каждый день предотвращаю мировую катастрофу. Или каждый миг.

Столяров продолжал свою линию:

— Минь, помнишь, мы стояли с женой в очереди за колбасой, а ты подошел и — не говоря худого слова — стал рассказывать о теории Красоты у Соловьева! Жена с тех пор даже мечтает почитать Соловьева, хотя она вообще парикмахерша.

  Ну, купите и почитайте — в чем дело?

  Где купишь? Э! Его же евреи скупают и сжигают! — Столяров вдруг подпрыгнул. — Эврика! Я против погромов, но я считаю: нужно инсценировать погром, чтобы они испугались и перестали творить свои штуки.

А вдруг кто-то увлечется и будет взаправду громить?
Столяров посуровел и резче выдвинул свою замечательную челюсть:

  В педагогических целях. А при моих друзьях их никто не обидит зря... Попугать только.

  А каким же способом вы предотвратили погром? — продолжал я допытываться у дамы, пожалуй, даже с не русской въедливостью.

  Это профессиональная тайна.

  Насчет оплаты не беспокойся, — повторил Столяров. — Мне всегда жалко, что вы говорите самое интересное дома, никто не слышит, а мы заплатим!

Надо признаться, что дама, употребив слово «тайна», рассчитывала, что все закаменеют и прекратят дальнейшие расспросы. Есть множество слов, на которые наши люди натренированы, как собаки Павлова. И раньше я послушно выделял слюну на многие из них. Мне говорили: государственная тайна, служебная тайна, и я терялся. Трепетал. А то, что сейчас не затрепетал, увы, не моя заслуга. Время такое.

Вот моя жена опубликовала статью против антисемитов. «Русские на Стене Плача». Может, она помогла многим опомниться? Тайна благотворительности — пора с нею кончать, как с Тимуром и его командой...

Я вас буду только изредка проверять, — мечтательно сказала в ответ дама и пробренчала бусами победную музыку. — Вы почти не должны писать отчеты! При всей вашей обаятельности — увлеките художников, пусть они дарят салону мебель, картины, керамику...

Совсем она дура или притворяется? С чего это люди расстанутся со своими изделиями, которые стоят десятки тысяч рублей?

Все это время какое-то тихое деловитое рычание не давало мне покоя. Я заглянул под стол — встретился со взглядам собаки. Она поняла, что я ее не выдам, поэтому дала мне полюбоваться, как она отомстила за нас. Один унт дамы-юристки был тщательно объеден, а другой — начат, но с самой красивой вышивки. Я начал думать, что животные что-то понимают в искусстве. Я распростился и тут же ушел. Так и не знаю — чем все это закончилось, видимо, очень плохо для собачки, и мне ее жалко, но осудить никак ее не могу, нет.

Дома меня ждал сюрприз: вентилятор. Оказывается, приходил Илья Щеглов, но не с японской кинокамерой, а — подарить этот новый вентилятор. Он сказал, что мы должны уже привыкать к жизни с вентилятором, потому что в Израиле без кондиционера нельзя. Не понимаю, чего жена опять взбеленилась! Господь ее так любит: избавил от длительной вражды с Ильей, ведь своим вентилятором он как бы извинился за все... Любит ее Господь! Во всем виден перст Его.

Например, тут же пришел Футерман и очень нам посочувствовал: что это вы так живете! Бедно. Наверное, он заранее обдумал программу помощи нам, потому что тут же изложил ее. Раз я преподаю иврит, а в последнее время усилились гонения на всех, кто сам зарабатывает деньги... в общем, чтобы у нас не было хлопот с налоговым инспектором, я должен шестьдесят процентов от заработка отдавать в еврейский центр «Менора». А взамен он меня зарегистрирует. Я сразу стал отрицательно качать головой: могу отдать только половину, то есть пятьдесят процентов! Пятьдесят процентов? От такой щедрости жена моя закачалась и спросила: как это органы узнают, что мой муж вообще существует? И что-то там преподает!

Не бойся, сами ученики заложат, — безмятежно пообещал Футерман. — Более того, в соответствующих органах будут списки, где против каждой фамилии отмечено, сколько уплачено.

Такая осведомленность Футермана зародит сейчас в моей жене подозрение, что он сам и выложит факты для этих органов. Вижу: на спидометре мысли жены огромная скорость — сто километров! Я сказал Футерману поспешно: надо подумать, надо подумать, а сам уже выжимаю его из квартиры, чтобы он не оказался свидетелем безобразной сцены.

Жена визжала — ни одного урока больше этим евреям ты не дашь! Надо же: шестьдесят процентов! Последние копейки хотят из нас выжать! Он что — не видит, как мы живем? И ты хотел нас к этим разбойникам в Израиль увезти! Нет уж, они там последние шекели из тебя вытрясут!

Мама, а мы так и не поедим гранатов, да? — уныло затянули дети.

Гранаты! Там с голоду умрем! Гранаты! Зачем ты сказал: надо подумать? О чем тут думать? Неужели в самом деле в этой нации что-то есть такое? Что их все так не любят... Сегодня на работе тоже звонит мне Васильев и говорит...

Странная для еврея фамилия — Васильев.

Сам ты еврей, а Васильев — русский. Не помнишь, что ли, его? Тип, близкий к нордическому. Он уже в «Милосердие» пролез, требует милосердных отчислений от нашей газеты, мафиози, рэкетир, я еще зарплаты не получила ни разу, копейки в руках не держала, еще семья ничего не видит от меня, а он...

Ты видишь, как Господь тебя любит? Чтобы ты не сделалась антисемиткой, он тебе в один день посылает Васильева и Футермана! По-ду-май! На тебя целый интернационал ополчился: русские, евреи, угро-финн какой-нибудь скоро придет... А вообще, мне кажется, если к этому присмотреться, господа, то интернационализм гораздо хуже национализма. Я как-нибудь потом это объясню, а сейчас мне нужно на урок.

 

...С урока я шел уже очень поздно, но младшая дочь моя все еще сидела на скамье возле подъезда.

  Что случилось? Пойдем домой!

  Не пойду,

  Я тебе почитаю!

  Нет, в Израиль не едем, домой я не пойду. Дома некрасиво!

  Мы пол вымоем, цветы купим, пойдем!

  А, все равно — люстра некрасивая.

  Купим завтра новую.

  Все равно: вид из окна некрасивый... вот...

  Так, милая, ты в этом самом виде и сидишь сейчас, если из окна посмотреть. — После этих моих слов дочь на секунду задумалась, и я ринулся в наступление: — Сама ты некрасивая, у тебя сопли вон!

  Нет. — Она вытерла нос платком.

  Ты некрасивая, потому что писаешься!

  Я давно не писаюсь... ты чего, папа?

  Ты некрасивая, потому что все время говоришь: дома некрасиво! — Тут я взял ее за руку и повел домой.

Там уже сидел Плаксин, уныло слушал вопли жены: Футерман — Васильев, Футерман — Васильев!..

  У вас какое-то сочетание неправильное: Футерман — Васильев, — пожал плечами Юрка Юркович. — Я бы предпочел такое сочетание: Футерман, агдам, Васильев, самогон, одеколон, лосьон, хвоинка! Тогда бы в упор этого Футермана видно не было, тем более — какого-то Васильева.

  Зачем только кукол мы в дорогу собрали, — ворчали девочки, распаковывая своих кукол, Катю и Петрушку, которые были переименованы в Беллу и Исхака. Хорошо, что еще обрезание Исхаку не сделали... хотел сказать я, но благоразумно промолчал.

— Бороду сбрей! — приказала вдруг жена. — Чтоб не был похож на еврея!
Я сбривал бороду и рассусоливал: брошу преподавать иврит, подамся в Кашпировские — способности у меня есть...

  У меня к тебе хорошее предложение, — сказал Плаксин.

  Финансовое?

  А что: хорошее предложение может быть только финансовым? Нет, я повторяю, ты никогда не сойдешь с ума. А предложить я хотел вот что: распить этот портвейн, — и он разлил по стаканам.

  Мне тоже немного, — попросила жена, пригубила и затянула свое: — Отдать шестьдесят процентов! Негодяи!

Плаксин показал на вино: больше половины от каждого стакана им отливать! Многовато!

Дети тут как тут — зачем они тогда сочинили новогоднюю еврейскую песенку для Израиля: в лесу родилась елочка, ее срубил Давид, теперь шестиконечная на ней звезда горит... Глупости все это, насочиняли, жена уже немного успокоилась от вина и отправила детей спать. И на еврея, мол, я уже не похож. Я снял с маски Пушкина кипу и примерил: а так? Тоже не похож?

Что-то мне сегодня не евреится, и кипа не радует ничуть... Я б хотел забыться и заснуть...

Вдруг Плаксин пьяно набычился и спросил:

  Скажи: тебе не приходят грустные мысли по ночам?

  Ты чего? — удивился я. — Мне на день-то мыслей едва хватает, а ты еще о ночи спрашиваешь. Ночами я сплю или просто лежу на диване, вот просто... лежу.

Жена забегала, закричала: мой... Миша... гений... а никуда не пригодился, с его знанием языков, с его образным мышлением... в другой стране, конечно... мировая слава, может, ждала б его.

Она не понимает, моя жена, что лежать на диване — лучше, чем мировая слава. Моя жена. И не понимает...

И вдруг ночью залаяла собака: спать нам не давала. Нинико решила выйти и дать ей кусок колбасы. Я не пускал, но разве можно остановить эту женщину!

И конечно, собака после колбасы залаяла еще сильнее — сил-то у нее от колбасы прибавилось! Я лежал и думал. Вот говорят: гений — это тот, кто раньше начинает беспокоиться! Ну, моя жена в этом смысле гений, она раньше всех почти начала бороться с угрозой погромов, но кому от этого легче? Еще считается, что гений — тот, у кого сильнее чувство сохранения рода человеческого, а обыкновенный человек — о своем самосохранении печется. Может быть, может быть. А по мне, гений... в общем так, обыкновенный человек развивается от нуля до бесконечности, а гений — от бесконечности и дальше... Ну и что? Грустно все это, господа! Значит, и мне стали приходить грустные мысли по ночам... Ведь учеников своих сейчас так просто бросить, как велит жена, я не могу. А дальше что? Арабский никто учить не желает. Куда мне податься? Идти на работу на завод? Ради чего? Ради того, чтоб сильна была наша армия? И какое утешение от того, что она все у нас забирает... Кстати, я обещал рассказать, почему интернационализм опаснее национализма. То и другое нельзя назвать учением, потому что они основаны не на идеях, а на каком-то сладком темном очаровании души. Национализм считает врагами тех, кто хочет поработить эту национальную стаю. Интернационализм считает врагами тех, кто хочет поработить трудящихся. То есть, структура та же, но врагов у интернационализма больше, значит, он опаснее. В свое время Христос говорил о любви к дальнему и к врагу своему. Но кто его слушает? Отец мне рассказывал о поведении тех же русских во время захвата Молдовы под лозунгом того же интернационализма. Его, мальчика, выселили в Россию — без знания языка, босиком. Он никогда уже не смог опомниться от этого шока, пил и пьет... Вот если б в Молдавии был принят закон о возвращении, как в Израиле, я бы считался сыном пострадавшего гражданина Штырбу... но ведь там национализм расцветет тогда, а у меня столько русской крови в жилах, а в детях и грузинская есть... Кажется, это уши болят у меня, вот что... А я думал: грусть. Это болезнь... стрессы, жена, Свердловск...

Я долго и упорно болел ушами. Жена делала мне уколы антибиотиков, верный диван исправно служил мне день и ночь, а я прислушивался к больным ушам, как к морским раковинам: то к одному, то к другому. Там крики чаек, шум прибоя все время. Не хватает только запаха йода, еще водорослей, а то я бы полностью отдохнул за время болезни, как на Рижском взморье. Ученики приходили навестить меня — они ждали продолжения уроков. И когда я в первый раз появился у своей названой сестры А. — я на иврите подробно рассказал о своей болезни, использовал ее в качестве материала по теме «медицина». Но ученики закричали: какой садист! Мы, мол, поняли, но требовать, чтоб пересказали на иврите — это уж слишком... Кстати, сказал я им, инфляция, господа, буду брать по семь рублей за два часа! Инфляция, конечно, инфляцией, а долгов мы наделали за время моей болезни — одна жена знает, сколько.

Оказывается, в Пермь приехали три урожденных израильтянина — лица у них расслабленные, но не ослабленные. Не то что у наших. Я при них бесплатный переводчик, мне как бы практика, но жена недовольна — зачем все это, не нужно ничего...

  Израильтяне говорят: в Перми что — вечные похороны? Нет улыбок, никто не танцует на улицах под магнитофон, в наушниках, как в Израиле, — говорю я жене, а она не слушает — зачем все это ей!

  Израильтяне первое, что попросили сделать детей евреев, — начертить свою родословную, генеалогическое древо, гинекологическое, как шутят евреи!

Тут Нинико встрепенулась: надо и наших научить чертить, вот это идея, пусть знают всех... И вот в пору увлечения семейной родословной приходит телеграмма: «Дорогой сын Михаил Иванович Ынцелечь Молдова провозгласила независимость Срочно покупай румынско-русский Тато». Дочери забегали и стали собирать своих кукол в Молдавию. Хорошо детям: Катя и Петрушка опять переименованы — в Кэт и Питера? Нет, в Ляну и Иванэ. Если б я так легко мог менять свои планы! Это только в переводе с иврита Михаил — Микаэль, тот, кто подобен Богу. По-молдавски я буду просто Михай...

Виноград-то, наверное, в Молдове растет? — глубокомысленно предположил сын.

  Растут там гроздии и иные прозябания, — провозгласил я, округло подняв руку над головой. — Да, надо ехать, чтобы хоть старость прожить не в советии!

  Ты понял, в чем будет смысл жизни? — кричала жена. — Все границы перед Западом откроются из Молдовы... Через Румынию мы уедем, куда захотим...

  За что убили Чаушеску, ведь он ни в чем не виноват — с ним поступили очень резко, в живот направив автомат, — пропел я.

  Вечно ты со своим Еременко! — махнула рукой жена.

  Это Иртеньев... Помню, в семнадцатом веке был Великий Господарь Молдовы и Валахии — Влад Цепеш. Крут был, за нравственность сильно боролся. Если жена изменила мужу — засыпать ей в причинное место горячих углей. И звали его Дракула, что в переводе с румынского — черт. Так что история Молдовы мало чем отличается от истории России.

Ну, когда это было! С тех пор эта жестокая энергия выветрилась.
Жизнь всегда имеет тенденцию склеиваться, срастаться, как ни перебивай ей суставы. Вот хотели ехать в Израиль — раздумали, а жизнь склеивается, в Молдавию собираемся. Я написал родителям, что сейчас преподаю иврит, нет ли такой же работы у них, но едва ли что они поймут, для них — простых людей — это так замысловато, как истмат или сопромат. Иврит какой-то... Иногда жена продолжает возмущаться тем, что я выучил иврит, но стоит сказать, что Господь ее любит, она усмиряет несколько свой гнев. Да, лучше людей узнал, но какой ценой! А познание вообще бесценно, — говорю я.

Однажды она ворвалась в квартиру и с лету бросила в меня две горсти воздуха:

  Сейчас ты отпадешь! Что я знаю! Футерман, говорят, был связан с КГБ, поэтому и еврейский центр не регистрировали, он и добиться хотел, чтобы ты не преподавал язык... или денег для КГБ, Или для себя? Ну что — отпал?

  Я бы отпал, да у меня еще плодоножка не сгнила.

  Чисто молдавский юмор, плодово-ягодный.

—  А все-таки зря мы в Израиль раздумали ехать, дорогая жена, там энергетический центр Земли, подкачка энергией!

Начитался Вознесенского: подкачка! И в Молдавии хорошо.

Не стал я ей уж рассказывать. А встретил недавно своего ученика. Воронов его фамилия. Блондин, но еврей. Говорит: теща была при смерти, два года лежала. Ее до Израиля чтоб довезти, в Москве к родственникам в больницу определили, накачали витаминами и прочее, под руки, в поту, вели ее в самолет... через неделю звонит из Иерусалима! Уже гуляет сама. Точно — подкачка...

Вдруг пришел Макс Солохин. Наша университетская звезда в физике. Я помню, как они в математической школе в седьмом классе ходили с братом по коридору и ручки перехватывали (то правая сверху, то левая), как профессора в кино. «Возьмем тройной интеграл...» И эти светила эмигрируют из страны! А ведь деньги, по-моему, должны быть обеспечены не золотым запасом, а мозговым достоянием государства. Где еще такая утечка мозгов, как у нас? Не так давно, года три назад, Макс давал телеграмму Горбачеву: «Михаил Сергеевич, необходимо встретиться в интересах государства». Приехали гэбисты, в чем дело, а он им: вы разве Михаил Сергеич?.. И вот уже просит помощи: жена вдруг уперлась — как бросить родные могилы! Да и мать у жены русская, микроинфаркт сразу, как узнала, что дочь уезжает. Пусть Нинико с нею поговорит! Уговорит!

Я сам поговорю, скажу ей, что родных могил может быть еще больше, если здесь остаться.

Теперь считается как? Евреи делятся на храбрых и очень храбрых. Храбрые — это те, кто уезжает, очень храбрые — которые остаются. Там рядом Саддам, здесь — страх гражданской войны и голода. Кстати, Саддам в переводе с арабского — битва...

Я давно понял, что у спиртного есть какие-то излучения, а у людей, живущих в совке, — специальный орган, ловящий эти излучения. Стоит появиться бутылке на столе, как все знакомые, которые идут по своим делам, вдруг меняют траекторию и закругляют ее к заветной точке. Этот странный феномен еще ждет своего Ньютона. Или скорее Эйнштейна. Я принял бокал белого столового (в память о так и не построенном у нас обществе развитого максизма-солохизма) и подумал: а почему Ньютон — Исаак, а Эйнштейн — Альберт. Было б органичнее так: Исаак Эйнштейн и Альберт Ньютон. Я уже чувствовал, что в этот момент Плаксин где-то медленно изламывал свою траекторию и направлялся к нам. Макс Солохин открыл рот, чтобы провозгласить следующий тост, но открылась дверь — сосед снизу стоял со спущенной с правого плеча рубахой, его сухощавый дельтоид лоснился от масла.

Что, Толя? — спросил я его.

Самка, — отвечал он, показывая плечо. — Въелась чуть не до кости!

Клещ! — радостно вскрикнула Нинико, потому что ей не хватало врага здесь, в этой обстановке, глаза ее вспыхнули, она схватила иголку, окунула ее в спирт и быстро углубилась в плечо соседа.

Я уж его керосином, я его маслом — не выходит! — радостно сообщил Толя.

Что ты хочешь? — лихорадочно углубляясь в плечо, говорила жена моя. — Ведь у нее шесть челюстей!

Макс Солохин вдруг удивился: если клещи — значит, весна, и зима уже миновала, как странно...

Ну, и ты что — будешь тосковать по клещам на берегу Средиземного моря? Ничего, мы тебе пришлем. — Жена победоносно крутанула в ране и наконец высоко подняла измученное насекомое. — На анализ!

Сейчас побегу, сдам, — сказал Толя, но не сдвинулся с места.

Подожди! Спиртом обработаю, — закричала жена, как будто он в самом деле уже бежал.

Спиртом — только изнутри. Надо выжигать врага. — И Толя, не целясь, на расстоянии, запрокинув голову, бросил в себя рюмку спирта, который пролетел каким-то синеватым куском и навсегда исчез в прокуренном рту.

Поздравляю вас, господа, в городе холера. — Шатаясь, вошел Плаксин — явно он направлялся куда-то в другое место, но по закону, который еще откроют, свернул на излучение спиртного у нас. — А вы все еще едете в Молдову? Слышу, сегодня по радио говорят...

Человеческим голосом? — едко перебила его Нинико.

Ну, в общем... что погромы начались. Русских бьют.

Пить меньше надо, — оборвала его Нинико. — Какие погромы?!
Макс Солохин, однако, подтвердил: да, он тоже слышал, по крайней мере
про русского, которого побили за то, что он с акцентом говорил по-молдавски. И около ста человек ранено...

Жена тут же бросилась на меня:

—  Вот! Твои молдаване! Сто человек ранено! За что избили русского, который, видите ли, с акцентом!

  Ты чего? Я вообще не молдаванин. Я не хочу быть молдаванином.

  А твои русичи лучше? — поинтересовался Макс Солохин.

  Я и русским быть не хочу. Я отныне объявляю себя безродным космополитом. А что — я серьезно! Бедный отец, на старости лет захотел на родину, а матери-то там каково сейчас... вятская она.

Дочери заплакали и стали распаковывать своих кукол, и тут пришел Грабовский. Теперь ему нужна была справка, что это именно про него написано в статье «Русские на Стене Плача». У него собеседование в посольстве США, и там могут спросить, были ли преследования. К счастью, жена уже выпила два бокала и быстро выдала Грабовскому нужную бумажку — печать у нее всегда с собой. К тому же появились два журналиста-митька, а эти митьковствующие вечно восхищаются жандармами: мол, были образованные, учили шесть языков, мазурку танцевали. Я лично не люблю Третье отделение всей душой — зачем они революцию допустили!.. Сволочи!

  Мы, митьки, должны каждую минуту радоваться, а ты, Минь, все ругаешься: сволочи да сволочи!

  По-моему, дзен так проповедовал: радоваться каждую минуту.

  Так митьки — следующая стадия развития дзен. Если вам плохо, вы должны радоваться, что еще не так плохо, как могло бы быть, — говорил Футлик, но лицо его при этом было такое мрачное, что не скажешь про него: это человек, любящий ловить кайф. Он скорее походил на старого ворчуна. — Сдавал я статью в «Вечерку» про наших израильтян. Там ответственный секретарь подписывал ее в печать и говорил: «Когда я стоял в полутора километрах от Хайфы как командир артиллерийского подразделения, не думал я, что в 1990-м году подпишу в печать статью о хороших израильтянах». Сосед Толя тоже решил участвовать в разговоре. Он сказал вдруг:

Вчера хоронили начальника цеха. Так он из гроба выпал.

Ну что, выпал и что? — спросила Нинико.

Толя припал ей на грудь и пьяно-страстно запричитал:

Я такой русский, такой русский, охeрeннo русский!

Ну и что? — спросил один из митьков, кажется, Рабинович. — А я еврей. Я знаешь сколько зарабатываю в газете! Еще столько же — в кооперативе.

А я... я — такое говно, что вам и не снилось, — откровенно заявил пьяный Толя, всхлипывая.

Я содержу одну семью, вторую семью, еще у меня — любовница!

А я... я могу такую подлянку сделать, вам и не снилось...

Думаю всем сыновьям скоро по квартире сделать, — загнул Рабинович (сыновья его еще ходят в детский сад!).

А я... А ну их на фиг, этих детей...

Рабинович, побежденный широтой русской души, схватился за виски. А Макс Солохин заметил: Бердяев уверял, что есть много общего между славянской и еврейской душами. Надо искать!

—  А Костя не ценит Бердяева, — заметил Плаксин.

Как! — вскинулся Макс Солохин. — Слушай, давай сейчас поедем и прочистим ему мозги — с истинно римской лапидарностью и силой!

Вывалились на улицу. Вокруг шумело что-то зеленое.

Рынок подрезал экономическую селезенку «Вечерки»...

Он не КортасAр, а КортAсар!..

Господа, вы что, против плюрализма? За однозначность?..

Я не хочу никуда уезжать, ничего я не чувствую, что еду на какую-то родину! Просто ради детей, от погромов и унижений... Как без Миньки буду там жить — не представляю...

Бред нашей действительности продолжал оставаться тяжелым.

Да вот Грузия отделится, мы уедем с Нинико туда, к родным...

Надо ли описывать те месяцы, когда Грузия отделилась и начались сначала абхазские, а потом и осетинские события. Эта история кажется известной, потому что в мозгу для нее все уже готово. Воображение все берет из действительности. Кончилось тем, что жена моя тоже объявила: хочет быть безродной космополиткой! Не хочет быть грузинкой.

И снится мне сон. Будто бы все безродные космополиты объединились в республику Космополитию. Или Космополитанию? И выселяют всех некосмополитов. Берут анализ крови, находят компонент К — оставляют. Не находят — выселяют. Конфискация имущества, конечно, слезы, поджоги. В крике я проснулся. Тоталитарное сознание продолжало сидеть где-то в подсознании на корточках и варило свой бесконечный чифир. А жена где? Я вышел на кухню: она курила и бесшумно лила слезы. Что случилось? — Как что? Цены повысили, а дети-то меньше есть не будут. На что жить?

Яков меня в грузчики может взять, он так и не уехал. Да и зачем: у него здесь свой магазин теперь.

Правда? Вот как хорошо... А ты не горюй, Миша, ты все равно ведь у меня гений!

Ну да, единственный гений среди грузчиков и единственный грузчик среди гениев.

А Плаксин вообще чуть не погиб, а ты — всего лишь грузчиком!

С Плаксиным произошла такая история: он выпил, заснул на диване с зажженной сигаретой, и начался пожар. А Юра был не один. Его друг, про которого Плаксин никогда-никогда не говорил, что он — слишком нормален, от дыма ушел на кухню, там высунулся в форточку и так, высунувшись, продолжал читать Хлебникова. Когда Плаксин очнулся от боли, уже нужно было прыгать в окно. У него сломано одиннадцать ребер, лежит в реанимации. А когда пожарные спросили у его друга, почему он не спасал Юру, тот ответил: «Я пытался было... но там так дымно — совершенно нечем дышать!»

Однажды в магазине я увидел Столярова — я как раз выкатил в отдел тележку с колбасой.

— Ну! — вскричал он. — Опять ты у них, у этих евреев, в рабстве? Ничего лучшего не выслужил у них? Опять они хозяева, а мы...

Я повернулся и ушел. На таких, как хозяин Яков, только и надеяться. Он уже прикупил еще магазин — готовой одежды, в Австрию поехал за товаром. Не на меня же надеяться? А для меня начался новый виток жизни, который тоже обещал что-то в ней объяснить мне.

 

 

Copyright © 2001-2007 Florida Rus Inc.,
Пeрeпeчaткa мaтeриaлoв журнaла "Флoридa"  рaзрeшaeтcя c oбязaтeльнoй ccылкoй нa издaние.
Best viewed in IE 6. Design by Florida-rus.com, Contact ashwarts@yahoo.com