Вячеслав Букур, Нина Горланова, Пeрмь
Учитель иврита
Повесть
Oкoнчaниe..
Нaчaлo
в №1(73)
Не дадут сегодня полежать мне с арабским, лучше уж и не мечтать! Я
пошел ставить чайник, по пути решил вымыть тарелки с кухонного стола
и вдруг почувствовал, что какая-то хорошая энергия идет ко мне с
пола. Все ясно: жена
без меня наводила порядок, потихоньку от детей скомкала их неумелые
дары
из картона, бросила в мусорное ведро, а они — эти шкатулочки и
корзиночки
— жалобно высунулись, сколько могли, распрямились и подкачивают меня
своей доброй энергией. Если жене
сказать, чтоб впредь не выбрасывала, она закричит про
тесноту, про то, что в Израиле не будет выбрасывать, когда будет
много комнат. Нет, лучше ничего не говорить. А помочь ей прополоскать
белье, вода-то очень холодная. Что это звякает? Часы. Вот так
— новые часы она вскипятила в
кармане халата. Скорее их в ведро, а то на голову бедного
Грабовского она еще и это свалит! А так будет думать, что... неважно
что... вот эти русопяты: думают,
будто Арбат — исконно русское слово, рады, что он
есть, между тем — арабское это
слово, множественное от «рабат», склад
арабского купца. Сказать, что ли,
при случае об этом Столярову?
И в тот же день я с ним встретился, когда пошел принимать душ к
знакомым.
Наша ванна всегда только жалобно шипит в ответ на все выкручивания
кранов.
Кран хрюкал и извинялся передо мной, что построен он, такой
незадачливый,
приделан на четвертом этаже в эпоху социализма. У знакомых был
восьмой этаж, но вверху, на десятом, была квартира скромной
работницы обкома, так что, слава Богу, им перепадало.
—
Ты знаешь, — сказал Столяров, — отдушина нужна для души. Душно у
нас.
—
Евреи опять виноваты?
—
Нет, не только... Интеллигенция вся виновата.
—
Ее надо уничтожить? Вот возьми веревку и повесься — это будет твой
вклад в борьбу с интеллигенцией, — тут я бросился в ванную и заперся
там. Я
даже испугался душа, потому что он был одного корня со словами,
которые с
огромной силой просовывал мне
через стенку Столяров:
—
Душа болит! Вот — ты же знаешь —
новое дягилевское общество, так
они только сливки сливок собирают,
так называемую интеллигенцию.
Тут я должен заметить, что выражение «так называемые» в описываемую
эпоху сильно размножилось. Так называемые демократы, так называемый
суверенитет. Очень удобное выражение. С помощью несложной операции
можно превратить гуманизм в так называемый гуманизм... Уважение к
личности, права человека с помощью этого нехитрого превращения
подвергаются
наркозу: смысл заглушается, деревенеет, как от укола заморозки.
За шумом сливаемой воды я не заметил, что количество столяровцев
сильно
возросло. Первой мне представилась собака, она понюхала мои чистые
ноги,
одобрила их и очень мне понравилась своими шоколадными глазами. Она
очень
поддерживала меня все остальное время. Потом хозяйка подвела меня к
даме, сплошь покрытой бусами; из бус глядело ее лицо, обуянное
общественным
долгом. И кажется, у нее не было мужа.
—
Милосердие, милосердие, — тихим
плывущим голосом тянула она. — Я
там выступаю как юрист, в этом
обществе.
—
Понятно. Если добро вступит в
конфликт с законом — вы на чьей
стороне: добра или закона?
Она забренчала в ответ всеми бусами, но я не понял, что этот сложный
музыкальный перебор означает. Но сам виноват, нет у меня
музыкального
образования, значит, не нужно такие сложные вопросы задавать,
Наверное, она как настоящий юрист сможет защитить закон от происков
добра...
Чай пили под трясенье стола собакой, которая грызла ножки, а иногда
высовывала узкую коричневую голову между скатертью и моими коленями
и
взглядом придавала мне бодрость и оптимизм. Все-таки судьба меня
балует.
—
Мы обои подобрали под цвет
собаки, — жаловалась хозяйка. — А она
вся чешется. Прямо не знаю:
ветеринара, что ли, позвать, чтобы усыпил. Не
могу выносить ее мучения.
Собака дала понять, что ветеринара не надо, что мужества ее хватит
на всю
оставшуюся жизнь: она вертелась под столом, осторожно, с помощью
зубов,
заигрывая с ногами собравшихся.
—
Мы снимем особняк! — вскрикнул
Столяров. — Ты и Нинико будете
хозяевами салона. Ведь для чего
раньше были салоны — для общения. А то что:
на твоем дне рождения, Минь, в
прошлом году было сколько? Сорок человек! Сорок гостей — это
накладно, а так — наше «Милосердие» будет вам платить,
а вы будете делать то же самое,
что и дома, — общаться!
—
Чтобы пробить особняк, — вдруг взяла железный тон юристка, —
нужно убиться! Вот я для общества пробила, но! Я нажила себе язву,
микроинфаркт и воспаление придатков. А зарплату для вас мы выделим —
она перейдет от сотрудницы, что решила родить! Зачем ей на два года
отвлекаться
от задач милосердия?
—
А может, пусть женщина рожает спокойно? Зачем ее увольнять?
—
Ну нет. Работать нужно. А она хочет дома посидеть — ребенок! И за
это я должна платить? Я работаю! У меня есть скромные, но заслуги.
Наша
организация, например, предотвратила еврейский погром. Хотя евреев я
не
люблю, но не громить же их. Мне дали статистику: их в Перми всего
три тысячи.
До выезда было.
Я не силен в логике, но мне показалось странным, что она ссылается
на
событие, которого не было. Я так тоже могу сказать, что каждый день
предотвращаю мировую катастрофу. Или каждый миг.
Столяров продолжал свою линию:
— Минь,
помнишь, мы стояли с женой в очереди за колбасой, а ты подошел
и — не говоря худого слова — стал
рассказывать о теории Красоты у Соловьева!
Жена с тех пор даже мечтает почитать Соловьева, хотя она вообще
парикмахерша.
—
Ну, купите и почитайте — в чем дело?
—
Где купишь? Э! Его же евреи скупают и сжигают! — Столяров вдруг
подпрыгнул. — Эврика! Я против погромов, но я считаю: нужно
инсценировать
погром, чтобы они испугались и перестали творить свои штуки.
—
А вдруг кто-то увлечется и будет
взаправду громить?
Столяров посуровел и резче выдвинул свою замечательную челюсть:
—
В педагогических целях. А при моих друзьях их никто не обидит зря...
Попугать только.
—
А каким же способом вы предотвратили погром? — продолжал я
допытываться у дамы, пожалуй, даже с не русской въедливостью.
—
Это профессиональная тайна.
—
Насчет оплаты не беспокойся, — повторил Столяров. — Мне всегда
жалко, что вы говорите самое интересное дома, никто не слышит, а мы
заплатим!
Надо признаться, что дама, употребив слово «тайна», рассчитывала,
что все
закаменеют и прекратят дальнейшие расспросы. Есть множество слов, на
которые наши люди натренированы, как собаки Павлова. И раньше я
послушно выделял слюну на многие
из них. Мне говорили: государственная тайна,
служебная тайна, и я терялся.
Трепетал. А то, что сейчас не затрепетал, увы,
не моя заслуга. Время такое.
—
Вот моя жена опубликовала статью
против антисемитов. «Русские на
Стене Плача». Может, она помогла
многим опомниться? Тайна благотворительности
— пора с нею кончать, как с Тимуром и его командой...
—
Я вас буду только изредка
проверять, — мечтательно сказала в ответ
дама и пробренчала бусами победную
музыку. — Вы почти не должны писать
отчеты! При всей вашей
обаятельности — увлеките художников, пусть они
дарят салону мебель, картины,
керамику...
Совсем она дура или притворяется? С чего это люди расстанутся со
своими
изделиями, которые стоят десятки тысяч рублей?
Все это время какое-то тихое деловитое рычание не давало мне покоя.
Я
заглянул под стол — встретился со взглядам собаки. Она поняла, что я
ее не
выдам, поэтому дала мне полюбоваться, как она отомстила за нас. Один
унт дамы-юристки был тщательно объеден, а другой — начат, но с самой
красивой вышивки. Я начал думать, что животные что-то понимают в
искусстве. Я
распростился и тут же ушел. Так и не знаю — чем все
это закончилось, видимо, очень плохо для собачки, и мне ее жалко, но
осудить
никак ее не могу, нет.
Дома меня ждал сюрприз: вентилятор. Оказывается, приходил Илья
Щеглов, но не с японской кинокамерой, а — подарить этот новый
вентилятор. Он сказал, что мы должны уже привыкать к жизни с
вентилятором, потому что в
Израиле без
кондиционера нельзя. Не понимаю, чего жена опять взбеленилась!
Господь ее так любит: избавил от
длительной вражды с Ильей, ведь своим
вентилятором он как бы извинился
за все... Любит ее Господь! Во всем виден перст Его.
Например, тут же пришел Футерман и очень нам посочувствовал: что это
вы так живете! Бедно. Наверное, он заранее обдумал программу помощи
нам,
потому что тут же изложил ее. Раз я преподаю иврит, а в последнее
время усилились гонения на всех, кто сам зарабатывает деньги... в
общем, чтобы у
нас не было
хлопот с налоговым инспектором, я должен шестьдесят процентов
от заработка отдавать в еврейский
центр «Менора». А взамен он меня зарегистрирует. Я сразу стал
отрицательно качать головой: могу отдать только
половину, то есть пятьдесят
процентов! Пятьдесят процентов? От такой
щедрости жена моя закачалась и
спросила: как это органы узнают, что мой
муж вообще существует? И что-то
там преподает!
—
Не бойся, сами ученики заложат, —
безмятежно пообещал Футерман. —
Более того, в соответствующих
органах будут списки, где против каждой
фамилии отмечено, сколько
уплачено.
Такая осведомленность Футермана зародит сейчас в моей жене подозрение,
что он сам и выложит факты для этих органов. Вижу: на спидометре
мысли
жены огромная скорость — сто километров! Я сказал Футерману
поспешно:
надо подумать, надо подумать, а сам уже выжимаю его из квартиры,
чтобы он
не оказался свидетелем безобразной сцены.
Жена визжала — ни одного урока больше этим евреям ты не дашь! Надо
же: шестьдесят процентов! Последние копейки хотят из нас выжать! Он
что —
не видит,
как мы живем? И ты хотел нас к этим разбойникам в Израиль увезти!
Нет уж, они там последние шекели
из тебя вытрясут!
—
Мама, а мы так и не поедим гранатов, да? — уныло затянули дети.
—
Гранаты! Там с голоду умрем! Гранаты! Зачем ты сказал: надо
подумать?
О чем тут думать? Неужели в самом деле в этой нации что-то есть
такое? Что
их все так не любят... Сегодня на работе тоже звонит мне Васильев и
говорит...
—
Странная для еврея фамилия — Васильев.
—
Сам ты еврей, а Васильев — русский. Не помнишь, что ли, его? Тип,
близкий к нордическому. Он уже в «Милосердие» пролез, требует
милосердных
отчислений от нашей газеты, мафиози, рэкетир, я еще зарплаты не
получила ни разу, копейки в руках не держала, еще семья ничего не
видит от
меня, а он...
—
Ты видишь, как Господь тебя любит? Чтобы ты не сделалась антисемиткой,
он тебе в один день посылает Васильева и Футермана! По-ду-май! На
тебя целый интернационал ополчился: русские, евреи, угро-финн какой-нибудь
скоро придет... А вообще,
мне кажется, если к этому присмотреться, господа,
то интернационализм гораздо хуже
национализма. Я как-нибудь потом это
объясню, а сейчас мне нужно на
урок.
...С урока я шел уже очень поздно, но младшая дочь моя все еще
сидела
на скамье возле подъезда.
—
Что случилось? Пойдем домой!
—
Не пойду,
—
Я тебе почитаю!
—
Нет, в Израиль не едем, домой я не пойду. Дома некрасиво!
—
Мы пол вымоем, цветы купим, пойдем!
—
А, все равно — люстра некрасивая.
—
Купим завтра новую.
—
Все равно: вид из окна некрасивый... вот...
—
Так, милая, ты в этом самом виде и сидишь сейчас, если из окна
посмотреть. — После этих моих слов дочь на секунду задумалась, и я
ринулся
в наступление: — Сама ты некрасивая, у тебя сопли вон!
—
Нет. — Она вытерла нос платком.
—
Ты некрасивая, потому что писаешься!
—
Я давно не писаюсь... ты чего, папа?
—
Ты некрасивая, потому что все время говоришь: дома некрасиво! — Тут
я взял ее за руку и повел домой.
Там уже сидел Плаксин, уныло слушал вопли жены: Футерман — Васильев,
Футерман — Васильев!..
—
У вас какое-то сочетание неправильное: Футерман — Васильев, — пожал
плечами Юрка Юркович. — Я бы предпочел такое сочетание: Футерман,
агдам, Васильев, самогон, одеколон, лосьон, хвоинка! Тогда бы в упор
этого
Футермана видно не было, тем более — какого-то Васильева.
—
Зачем только кукол мы в дорогу собрали, — ворчали девочки, распаковывая
своих кукол, Катю и Петрушку, которые были переименованы в Беллу
и Исхака. Хорошо, что еще обрезание Исхаку не сделали... хотел
сказать я, но
благоразумно
промолчал.
— Бороду
сбрей! — приказала вдруг жена. — Чтоб не был похож на еврея!
Я сбривал бороду и рассусоливал:
брошу преподавать иврит, подамся в
Кашпировские — способности у меня
есть...
—
У меня к тебе хорошее предложение, — сказал Плаксин.
—
Финансовое?
—
А что: хорошее предложение может быть только финансовым? Нет, я
повторяю, ты никогда не сойдешь с ума. А предложить я хотел вот что:
распить этот портвейн, — и он
разлил по стаканам.
—
Мне тоже немного, — попросила жена, пригубила и затянула свое: —
Отдать шестьдесят процентов! Негодяи!
Плаксин показал на вино: больше половины от каждого стакана им
отливать! Многовато!
Дети тут как тут — зачем они тогда сочинили новогоднюю еврейскую
песенку для Израиля: в лесу родилась елочка, ее срубил Давид, теперь
шестиконечная на ней звезда горит... Глупости все это, насочиняли,
жена
уже немного успокоилась от вина и отправила детей спать. И на еврея,
мол, я
уже не похож. Я снял с маски Пушкина кипу и примерил: а так? Тоже не
похож?
—
Что-то мне сегодня не евреится, и
кипа не радует ничуть... Я б хотел
забыться и заснуть...
Вдруг Плаксин пьяно набычился и спросил:
—
Скажи: тебе не приходят грустные мысли по ночам?
—
Ты чего? — удивился я. — Мне на день-то мыслей едва хватает, а ты
еще о ночи спрашиваешь. Ночами я сплю или просто лежу на диване, вот
просто... лежу.
Жена
забегала, закричала: мой... Миша... гений... а никуда не пригодился,
с его знанием языков, с его
образным мышлением... в другой стране, конечно...
мировая слава, может, ждала б
его.
Она не понимает, моя жена, что лежать на диване — лучше, чем мировая
слава. Моя жена. И не понимает...
И вдруг ночью залаяла собака: спать нам не давала. Нинико решила
выйти
и дать ей кусок колбасы. Я не пускал, но разве можно остановить эту
женщину!
И конечно, собака после колбасы залаяла еще сильнее — сил-то у нее
от
колбасы прибавилось! Я лежал и думал. Вот говорят: гений — это тот,
кто
раньше начинает беспокоиться! Ну, моя жена в этом смысле гений, она
раньше всех почти начала бороться с угрозой погромов, но кому от
этого легче? Еще считается, что гений — тот, у кого сильнее чувство
сохранения рода человеческого, а
обыкновенный человек — о своем самосохранении печется. Может быть,
может быть. А по мне, гений... в общем так, обыкновенный человек
развивается от нуля до бесконечности, а гений — от
бесконечности и дальше... Ну и что? Грустно все это, господа!
Значит, и мне стали приходить грустные
мысли по ночам... Ведь учеников
своих сейчас так просто бросить, как велит
жена, я не могу. А дальше что?
Арабский никто учить не желает. Куда мне податься? Идти на работу на
завод? Ради чего? Ради того, чтоб сильна была
наша армия? И какое утешение от
того, что она все у нас забирает... Кстати, я
обещал рассказать, почему
интернационализм опаснее национализма. То и другое нельзя назвать
учением, потому что они основаны не на идеях, а на
каком-то сладком темном
очаровании души. Национализм считает врагами тех,
кто хочет поработить эту
национальную стаю. Интернационализм считает врагами тех, кто хочет
поработить трудящихся. То есть, структура та же, но врагов у
интернационализма больше, значит, он опаснее. В свое время Христос
говорил о любви к дальнему и к врагу своему. Но кто его слушает?
Отец мне рассказывал о поведении
тех же русских во время захвата Молдовы под
лозунгом того же
интернационализма. Его, мальчика, выселили в Россию — без
знания языка, босиком. Он никогда уже не смог опомниться от этого
шока, пил и пьет... Вот если б в Молдавии был принят закон о
возвращении, как в Израиле, я бы считался сыном пострадавшего гражданина Штырбу... но ведь
там национализм расцветет
тогда, а у меня столько русской крови в жилах, а
в детях и грузинская есть...
Кажется, это уши болят у меня, вот что... А я думал:
грусть. Это болезнь... стрессы,
жена, Свердловск...
Я долго и упорно болел ушами. Жена делала мне уколы антибиотиков,
верный диван исправно служил мне день и ночь, а я прислушивался к
больным
ушам, как к морским раковинам: то к одному, то к другому. Там крики
чаек,
шум прибоя все время. Не хватает только запаха йода, еще водорослей,
а то
я бы полностью отдохнул за время болезни, как на Рижском взморье.
Ученики приходили навестить меня —
они ждали продолжения уроков. И когда я в первый раз появился у
своей названой сестры А. — я на иврите подробно
рассказал о своей болезни,
использовал ее в качестве материала по теме «медицина». Но
ученики закричали: какой садист! Мы, мол, поняли, но требовать, чтоб
пересказали на иврите — это уж слишком... Кстати, сказал я им,
инфляция, господа, буду брать по семь рублей за два часа! Инфляция,
конечно, инфляцией, а долгов мы
наделали за время моей болезни — одна жена знает, сколько.
Оказывается, в Пермь приехали три урожденных израильтянина — лица у
них расслабленные, но не ослабленные. Не то что у наших. Я при них
бесплатный переводчик, мне как бы практика, но жена недовольна —
зачем все это, не нужно ничего...
—
Израильтяне говорят: в Перми что — вечные похороны? Нет улыбок,
никто не танцует на улицах под магнитофон, в наушниках, как в
Израиле, —
говорю я жене, а она не слушает — зачем все это ей!
—
Израильтяне первое, что попросили сделать детей евреев, — начертить
свою родословную, генеалогическое древо, гинекологическое, как шутят
евреи!
Тут Нинико встрепенулась: надо и наших научить чертить, вот это
идея,
пусть знают всех... И вот в пору увлечения семейной родословной
приходит
телеграмма: «Дорогой сын Михаил Иванович Ынцелечь Молдова
провозгласила
независимость Срочно покупай румынско-русский Тато». Дочери забегали
и
стали собирать своих кукол в Молдавию. Хорошо детям: Катя и Петрушка
опять
переименованы — в Кэт и Питера? Нет, в Ляну и Иванэ. Если б я так
легко
мог менять свои планы! Это только в переводе с иврита Михаил —
Микаэль,
тот, кто подобен Богу. По-молдавски я буду просто Михай...
—
Виноград-то, наверное, в Молдове
растет? — глубокомысленно предположил
сын.
—
Растут там гроздии и иные прозябания, — провозгласил я, округло
подняв руку над головой. — Да, надо ехать, чтобы хоть старость
прожить не
в советии!
—
Ты понял, в чем будет смысл жизни? — кричала жена. — Все границы
перед Западом откроются из Молдовы... Через Румынию мы уедем, куда
захотим...
—
За что убили Чаушеску, ведь он ни в чем не виноват — с ним поступили
очень резко, в живот направив автомат, — пропел я.
—
Вечно ты со своим Еременко! — махнула рукой жена.
—
Это Иртеньев... Помню, в семнадцатом веке был Великий Господарь
Молдовы и Валахии — Влад Цепеш. Крут был, за нравственность сильно
боролся. Если жена изменила мужу — засыпать ей в причинное место
горячих
углей. И звали его Дракула, что в переводе с румынского — черт. Так
что
история Молдовы мало чем отличается от истории России.
—
Ну, когда это было! С тех пор эта
жестокая энергия выветрилась.
Жизнь всегда имеет
тенденцию склеиваться, срастаться, как ни перебивай ей суставы. Вот
хотели ехать в Израиль — раздумали, а жизнь склеивается, в
Молдавию собираемся. Я написал родителям, что сейчас преподаю иврит, нет
ли такой же работы у них,
но едва ли что они поймут, для них — простых
людей — это так замысловато, как
истмат или сопромат. Иврит какой-то...
Иногда жена продолжает
возмущаться тем, что я выучил иврит, но стоит
сказать, что Господь ее любит,
она усмиряет несколько свой гнев. Да, лучше
людей узнал, но какой ценой! А
познание вообще бесценно, — говорю я.
Однажды она ворвалась в квартиру и с лету бросила в меня две горсти
воздуха:
—
Сейчас ты отпадешь! Что я знаю! Футерман, говорят, был связан с КГБ,
поэтому и еврейский центр не регистрировали, он и добиться хотел,
чтобы ты
не преподавал язык... или денег для КГБ, Или для себя? Ну что —
отпал?
—
Я бы отпал, да у меня еще плодоножка не сгнила.
—
Чисто молдавский юмор, плодово-ягодный.
—
А все-таки зря мы в Израиль
раздумали ехать, дорогая жена, там
энергетический центр Земли,
подкачка энергией!
—
Начитался Вознесенского: подкачка!
И в Молдавии хорошо.
Не стал я ей уж рассказывать. А встретил недавно своего ученика.
Воронов
его фамилия. Блондин, но еврей. Говорит: теща была при смерти, два
года лежала. Ее до Израиля чтоб довезти, в Москве к родственникам в
больницу
определили, накачали витаминами и прочее, под руки, в поту, вели ее
в
самолет... через неделю звонит из Иерусалима! Уже гуляет сама. Точно
—
подкачка...
Вдруг пришел Макс Солохин. Наша университетская звезда в физике. Я
помню, как они в математической школе в седьмом классе ходили с
братом по
коридору и ручки перехватывали (то правая сверху, то левая), как
профессора
в кино.
«Возьмем тройной интеграл...» И эти светила эмигрируют из страны! А
ведь деньги, по-моему, должны
быть обеспечены не золотым запасом, а
мозговым достоянием государства.
Где еще такая утечка мозгов, как у нас? Не так давно, года три
назад, Макс давал телеграмму Горбачеву: «Михаил Сергеевич,
необходимо встретиться в интересах государства». Приехали гэбисты, в
чем дело, а он им: вы разве Михаил Сергеич?.. И вот уже
просит помощи: жена вдруг уперлась
— как бросить родные могилы! Да и мать у жены русская,
микроинфаркт сразу, как узнала,
что дочь уезжает. Пусть Нинико с нею
поговорит! Уговорит!
—
Я сам поговорю, скажу ей, что
родных могил может быть еще больше,
если здесь остаться.
Теперь считается как? Евреи делятся на храбрых и очень храбрых. Храбрые
— это те, кто уезжает, очень храбрые — которые остаются. Там рядом
Саддам, здесь — страх гражданской войны и голода. Кстати, Саддам в
переводе с арабского — битва...
Я давно понял, что у спиртного есть какие-то излучения, а у людей,
живущих
в совке, — специальный орган, ловящий эти излучения. Стоит появиться
бутылке на столе, как все знакомые, которые идут по своим делам,
вдруг
меняют траекторию и закругляют ее к заветной точке. Этот странный
феномен
еще ждет своего Ньютона. Или скорее Эйнштейна. Я принял бокал белого
столового (в память о так и не построенном у нас обществе развитого
максизма-солохизма)
и подумал: а почему Ньютон — Исаак, а Эйнштейн — Альберт.
Было б
органичнее так: Исаак Эйнштейн и Альберт Ньютон. Я уже
чувствовал, что в этот момент
Плаксин где-то медленно изламывал свою траекторию и
направлялся к нам. Макс Солохин
открыл рот, чтобы провозгласить следующий
тост, но открылась дверь — сосед
снизу стоял со спущенной с правого плеча рубахой, его сухощавый
дельтоид лоснился от масла.
—
Что, Толя? — спросил я его.
—
Самка, — отвечал он, показывая плечо. — Въелась чуть не до кости!
—
Клещ! — радостно вскрикнула Нинико, потому что ей не хватало врага
здесь, в этой обстановке, глаза ее вспыхнули, она схватила иголку,
окунула ее
в спирт и быстро углубилась в плечо соседа.
—
Я уж его керосином, я его маслом — не выходит! — радостно сообщил
Толя.
—
Что ты хочешь? — лихорадочно углубляясь в плечо, говорила жена
моя. — Ведь у нее шесть челюстей!
Макс Солохин вдруг удивился: если клещи — значит, весна, и зима уже
миновала, как странно...
—
Ну, и ты что — будешь тосковать по клещам на берегу Средиземного
моря? Ничего, мы тебе пришлем. — Жена победоносно крутанула в ране и
наконец высоко подняла измученное насекомое. — На анализ!
—
Сейчас побегу, сдам, — сказал Толя, но не сдвинулся с места.
—
Подожди! Спиртом обработаю, — закричала жена, как будто он в самом
деле уже бежал.
—
Спиртом — только изнутри. Надо выжигать
врага. — И Толя, не целясь, на
расстоянии, запрокинув голову, бросил в себя рюмку спирта, который
пролетел каким-то
синеватым куском и навсегда исчез в прокуренном рту.
—
Поздравляю вас, господа, в городе холера. — Шатаясь, вошел Плаксин
— явно он направлялся куда-то в другое место, но по закону, который
еще
откроют, свернул на излучение спиртного у нас. — А вы все еще едете
в
Молдову? Слышу, сегодня по радио говорят...
—
Человеческим голосом? — едко перебила его Нинико.
—
Ну, в общем... что погромы начались. Русских бьют.
—
Пить меньше надо, — оборвала его
Нинико. — Какие погромы?!
Макс Солохин, однако, подтвердил: да, он тоже слышал, по крайней
мере про русского,
которого побили за то, что он с акцентом говорил по-молдавски.
И около ста человек
ранено...
Жена тут же бросилась на меня:
—
Вот! Твои молдаване! Сто человек
ранено! За что избили русского,
который, видите ли, с акцентом!
—
Ты чего? Я вообще не молдаванин. Я не хочу быть молдаванином.
—
А твои русичи лучше? — поинтересовался Макс Солохин.
—
Я и русским быть не хочу. Я отныне объявляю себя безродным космополитом.
А что — я серьезно! Бедный отец, на старости лет захотел на родину,
а матери-то там каково сейчас... вятская она.
Дочери заплакали и стали распаковывать своих кукол, и тут пришел
Грабовский. Теперь ему нужна была справка, что это именно про него
написано в статье «Русские на
Стене Плача». У него собеседование в посольстве США,
и там могут спросить, были ли
преследования. К счастью, жена уже выпила
два бокала и быстро выдала
Грабовскому нужную бумажку — печать у нее
всегда с собой. К тому же
появились два журналиста-митька, а эти митьковствующие
вечно восхищаются жандармами: мол, были образованные, учили
шесть языков, мазурку танцевали.
Я лично не люблю Третье отделение всей
душой — зачем они революцию
допустили!.. Сволочи!
—
Мы, митьки, должны каждую минуту радоваться, а ты, Минь, все
ругаешься: сволочи да сволочи!
—
По-моему, дзен так проповедовал: радоваться каждую минуту.
—
Так митьки — следующая стадия развития дзен. Если вам плохо, вы
должны радоваться, что еще не так плохо, как могло бы быть, —
говорил
Футлик, но лицо его при этом было такое мрачное, что не скажешь про
него:
это человек, любящий ловить кайф. Он скорее походил на старого
ворчуна. —
Сдавал я статью в «Вечерку» про наших израильтян. Там ответственный
секретарь подписывал ее в печать и говорил: «Когда я стоял в
полутора
километрах от Хайфы как командир артиллерийского подразделения, не
думал я, что в 1990-м году подпишу в печать статью о хороших
израильтянах».
Сосед Толя тоже решил участвовать в разговоре. Он сказал вдруг:
—
Вчера хоронили начальника цеха. Так он из гроба выпал.
—
Ну что, выпал и что? — спросила Нинико.
Толя припал ей на грудь и пьяно-страстно запричитал:
—
Я такой русский, такой русский, охeрeннo
русский!
—
Ну и что? — спросил один из митьков, кажется, Рабинович. — А я
еврей.
Я знаешь сколько зарабатываю в газете! Еще столько же — в
кооперативе.
—
А я... я — такое говно, что вам и не снилось, — откровенно заявил
пьяный
Толя, всхлипывая.
—
Я содержу одну семью, вторую семью, еще у меня — любовница!
—
А я... я могу такую подлянку сделать, вам и не снилось...
—
Думаю всем сыновьям скоро по квартире сделать, — загнул Рабинович
(сыновья его еще ходят в детский сад!).
—
А я... А ну их на фиг, этих детей...
Рабинович, побежденный широтой русской души, схватился за виски. А
Макс Солохин заметил: Бердяев уверял, что есть много общего между
славянской
и еврейской душами. Надо искать!
—
А Костя не ценит Бердяева, —
заметил Плаксин.
—
Как! — вскинулся Макс Солохин. —
Слушай, давай сейчас поедем и
прочистим ему мозги — с истинно
римской лапидарностью и силой!
Вывалились
на улицу. Вокруг шумело что-то зеленое.
—
Рынок подрезал экономическую селезенку «Вечерки»...
—
Он не КортасAр,
а КортAсар!..
—
Господа, вы что, против плюрализма? За однозначность?..
—
Я не хочу никуда уезжать, ничего я не чувствую, что еду на какую-то
родину! Просто ради детей, от погромов и унижений... Как без Миньки
буду
там жить — не представляю...
Бред нашей действительности продолжал оставаться тяжелым.
—
Да вот Грузия отделится, мы уедем
с Нинико туда, к родным...
Надо ли описывать те месяцы, когда Грузия отделилась и начались
сначала
абхазские, а потом и осетинские события. Эта история кажется
известной,
потому что в мозгу для нее все уже готово. Воображение все берет из
действительности. Кончилось тем, что жена моя тоже объявила: хочет
быть безродной космополиткой! Не хочет быть грузинкой.
И снится мне сон. Будто бы все безродные космополиты объединились в
республику Космополитию. Или Космополитанию? И выселяют всех некосмополитов.
Берут анализ крови, находят компонент К — оставляют. Не находят —
выселяют. Конфискация имущества, конечно, слезы, поджоги. В крике я
проснулся. Тоталитарное сознание продолжало сидеть где-то в
подсознании на
корточках и варило свой бесконечный чифир. А жена где? Я вышел на
кухню:
она курила и бесшумно лила слезы. Что случилось? — Как что? Цены
повысили,
а дети-то меньше есть не будут. На что жить?
—
Яков меня в грузчики может взять, он так и не уехал. Да и зачем: у
него
здесь свой магазин теперь.
—
Правда? Вот как хорошо... А ты не горюй, Миша, ты все равно ведь у
меня гений!
—
Ну да, единственный гений среди грузчиков и единственный грузчик
среди гениев.
—
А Плаксин вообще чуть не погиб, а ты — всего лишь грузчиком!
С Плаксиным произошла такая история: он выпил, заснул на диване с
зажженной сигаретой, и начался пожар. А Юра был не один. Его друг,
про
которого Плаксин никогда-никогда не говорил, что он — слишком
нормален,
от дыма ушел на кухню, там высунулся в форточку и так, высунувшись,
продолжал читать Хлебникова. Когда Плаксин очнулся от боли, уже
нужно было прыгать в окно. У него сломано одиннадцать ребер, лежит в
реанимации. А когда пожарные
спросили у его друга, почему он не спасал Юру, тот ответил:
«Я пытался было... но там так
дымно — совершенно нечем дышать!»
Однажды в магазине я увидел Столярова — я как раз выкатил в отдел
тележку с колбасой.
— Ну! —
вскричал он. — Опять ты у них, у этих евреев, в рабстве? Ничего
лучшего не выслужил у них? Опять
они хозяева, а мы...
Я повернулся и ушел. На таких, как хозяин Яков, только и надеяться.
Он
уже прикупил еще магазин — готовой одежды, в Австрию поехал за
товаром.
Не на меня же надеяться? А для меня начался новый виток жизни,
который тоже обещал что-то в ней объяснить мне.
|