4(88) Апрeль 2008

 

Новое имя

Алексей Август, г. Курган

 

 

РОДИНА И КАДЕТ 

   

        Язычок пламени погас, так и не успев толком разгореться, и фитиль напоследок пустил вверх тонкую струйку сажистого дыма. Аркаша Кадет снял стекло, открыл лампу, принес из сумеречного пристроя в кухню квадратную жестяную коробку с закручивающейся крышкой, в которой когда-то держалось масло «Шелл», и аккуратно налил из нее в лампу керосина. Поболтав затем коробку, он примерно определил, сколько осталось запаса. Керосина в пятилитровой банке плескалось всего на одну четверть, поэтому Аркадий подумал, что нужно будет на неделе в районе еще прикупить…

        Электричества на брошенном людьми острове давно не было. Власти его отключили за ненадобностью, после того как в смутные девяностые годы небольшое предприятие, ведшее при совдепии на острове добычу торфа, окончательно разорилось и съехало отсюда, оставив после себя на берегу ржавый дебаркадер, запущенное здание крохотной конторы, барак, в котором жили рабочие, и несколько обветшалых строений складского назначения с различным, оказавшимся ненужным начальству имуществом.

        С тех лет на некогда болотистом острове, образовавшемся в давнюю эпоху в водах большущего сибирского озера под названием Чебырь, три года никто кроме одного единственного человека не жил. Человека этого еще во времена функционирования торфяной артели мужики нарекли Петром Родиной. Был Петро среднего роста, жилист и еще крепок, не взирая на возраст, малоразговорчивого одинокого нрава иногда доходившего до темной никому непонятной угрюмости. В прежнюю пору он работал в хозяйстве на колесном тракторе – возил на телеге с высокими бортами к дебаркадеру напластанный толстыми ломтями торф, - всю жизнь прожил без семьи, бобылем, и когда мужики от безденежья принялись бежать с острова, Родина, как ни подбивали его товарищи присоединиться к ним, наотрез отказался. Всякий раз Петро заявлял, что останется жить на острове потому как это «родина моя здешняя», вся жизнь его – выкрикивал он с крыльца барака, зло расчувствовавшись и изрядно захмелев от поддельной водки, - прошла в этих местах и некуда ему «тепереча ехать». Да и не нужен он никому в чужих краях в его то пятьдесят шесть лет. Так Родина и поступил, как кричал собутыльникам – плюнул на все и обустроился на опустевшем острове. Не стал перебираться на «большую землю». Взял себе под жилье рабочий барак, наладил в нем незатейливый быт и сделался местным «робинзоном». Питался рыбой и картошкой, которую вместе с другими овощами выращивал на скудном огородике, ну еще летом подъедался грибами да ягодами, ежели год выпадал урожайный. Очень редко и с великой неохотой, по теплой погоде, раз в один-два месяца, Петро выплывал с острова по хозяйственной надобности на латанной дюралевой лодке с самодельными веслами и к вечеру возвращался обратно. Зимой же ходил на большую землю на снегоступах.

        А два года назад на Чебыре объявился еще один «робинзон» - пришлый горожанин Аркадий. Не приняла новая жизнь Аркадия, выкинула, выскребла его, не по ней он оказался вытесан, не по ней скроен. Мыслил не так, поступал не так, приспосабливался не так, как бы надо было, как многие приспосабливались. В общем жил Аркадий во всем этом наступившем новом кругом не так. Вот потому и подался он из города в глухомань таежную искать свой угол. Был Аркадий по возрасту близок к летам Родины, такого же, как тот, среднего роста, только немного сухощавей. Хоть и не столь смурной, но все ж тоже порядком молчаливый. Приплыл он с земли в начале июня со щенком-подростком запазухой на крутобортой «деревяшке» снабженной чихающим «Вихрем», упросив за полтинник местного жителя из приозерной деревеньки отвезти его на находившийся в трехстах метрах от берега островок.

        Родина принял горожанина внешне сдержанно, ни с радостью ни с недовольством. Безучастно. Мол, приплыл - живи, коли хочешь. Попервости уступил соседнюю со своей клетушку в бараке и по одной ему известной причине прозвал нового поселенца необычно - Аркашей Кадетом. Может решил так окрестить из-за зеленой рубахи и армейских ботинок, что постоянно таскал Аркадий, а может еще по какой примете, тот не ведал. К полученному от угрюмого знакомца прозвищу Аркаша отнесся спокойно, без обиды и раздражения. Наоборот, оно даже в глубине его самосознания несколько льстило ему, ведь слыхал он, что «кадет» - слово военное, а стало быть, для русского человека никак не может быть оскорбительным.

        Про пришлоe Кадета Родина мало что знал, про себя тоже немного рассказывал. Даже фамилии не назвал, по привычке представился: «Петро Родина». В сложившихся между ними отношениях какое-то время напряжения не возникало. Жили обычными соседями, каждый сам по себе. Однако так продолжалось недолго. Постепенно Родина, по мнению Кадета, начал метить на роль может и не хозяина острова, так, по крайней мере, на его старожила и коменданта барака. То Родина недовольным командиром распоряжение по неметеному полу накажет, то вечером в кухне лампу жечь не дает, а то ни с того ни с сего замкнет на цепь лодку и велит без его спроса не трогать.

        Объяснение такому поведению Родины было простое. Обитал Петро на острове давно, в квартиру к себе Кадета он пустил, а не тот его, и потому про себя считал, что первоочередное слово должно быть только за ним.  Спокойный по натуре Аркаша Кадет, сколько мог терпел, не спорил с Петром, принимал его поступки за чудачества, которых у него самого тоже порядком хватало, но когда дело до дележки сохранившегося на складе мотка веревки дошло, разгорячился и переволок нехитрый свой скарб из барака в заброшенную конторку, отстоящую от дома Родины в некотором отдалении, на южной стороне острова. Рядом с конторой разбил несколько грядок, починил найденную на складе дыроватую лодчонку и стал поживать обособленно.

        Изредка они все же продолжали ходить друг к дружке в гости. Делились за чаем скупыми новостями и со значением обсуждали, в какой части озера лучше в это время брать налима или судака, а где искать карпа. Но постепенно их встречи сделались редкими. Шажок за шажком они отвыкали от общения. За столом во дворе конторы могли сидеть молчком долго, со стылыми лицами, изучая глазами грубо оструганные доски и греть о жестяные кружки обветренные ладони. Для порядка еще махали руками издали приветственно, а после расходились каждый по своим делам. Возникший разлад между мужиками вроде бы и приутих, словно погасший без дров костер, не давал живого пламени, да как потом оказалось, все ж забрался невысказанными недомолвками в души, продолжал тлеть не сгоревшим углем до неопределенного срока.  

        Окончательный разлом произошел у них прошлой осенью, когда Аркаша по незнанию срубил на склоне молодой кедр, посаженный там Родиной. Родина отыскал невесть откуда взявшееся, редкое в этих местах подросшее деревце, в подлеске, среди частого молодняка, недалеко от дебаркадера. Никогда не замечал, а тут на тебе – стоит. Может, кто из рабочих орехами насорил, а может и специально мужики на остров саженец привезли. Об этом Петро не ведал. Выкопал его аккуратно и пересадил в чистом месте на склоне, чтобы с озера кедр видать было. А Кадет взял и срубил его по глупости своей городской под огородные нужды. Не думал он, что то дерево для Родины значение имеет. Увидав пенек, разозленный Петро влетел на двор конторы с перекошенным нервно лицом и застал Аркадия, скребущим его кедр на лавке ножиком. Плюнул он тогда с досады, выматерился на дурака-горожанина и, не слушая от того оправданий пошел к себе. После этого происшествия они почти год как не только не разговаривали, но и не здоровались друг с другом. Смотрели хмуро с расстояния, да поднимаясь вечерами от озера по склону, кидали черствые взгляды на светившиеся слабым керосиновым огоньком соседские окна…

        …Кадет глубоко вздохнул, припомнив этот давнишний случай, и отнес жестяную банку в дощатый пристрой конторы. «Вот же как бывает, - размышлял он, - и на клочке земли двое людей промеж себя не могут миролюбиво жить. И делить то вроде нечего, а вот нет, не ладится никак. Натура наша людская, непокорная и заносчивая, вечно норовит себя выше ближнего поставить. Даже сознавая неправоту свою, ни за что не уступит, пыжится и локтями в бока пыряет».

        После инцидента с кедром, совестясь и сознавая в глубине сердца вину, он целый день пролазил по острову, в надежде отыскать другое такое же деревце, да все тщетно. Под вечер, измотанный ходьбой и изъеденный назойливым гнусом, обозлился Аркадий и на себя за мягкотелость и на Петро Родину за надменность. Послал все к лешему, бросил поиски и решил, что не в кедре дело, а в непреклонной и необъяснимой неуступчивости человеческого характера. В гордыне. Видно все дело в том, утвердился он в окончательной мысли, кто распоряжаться на их островке будет, кто останется его хозяином.

        Кадет тщательно вытер тряпицей руки после жирной керосинной банки, бросил ветошь на узкую закраину пыльного оконца и вышел из заваленного старьем пристроя на улицу. К нему тут же, вывалив из пасти длинный розовый язык и радостно болтая из стороны в сторону тяжелым хвостом, подбежал лохматый Баламут. Отряхнувшись, пес поднялся на задние лапы и, с преданностью заглядывая в лицо хозяину, оперся передними ногами Аркадию на живот.

        - Отстань, Баламут! Ну-ка хватит! – недовольно прицыкнул на него Аркадий.

        Пес послушно опустился на землю и, не обидевшись, продолжал с любовью смотреть на человека, неустанно вертя хвостом.

        - Стой спокойно я тебя посмотрю, – приказал Кадет. Он охлопал после сорных собачьих лап рубаху, присел на корточки, взял в ладони голову Баламута и принялся внимательно изучать на его морде длинную, подживающую царапину, проверяя, не загноилась ли.

        - Проходит? – спросил он, обращаясь то ли к собаке, то ли к самому себе. – Кажись проходит. Вечно носит тебя, приблуда. Где морду оцарапал, а? Выколешь глаза, дурень, кормить не стану, – напоследок шутливо пригрозил Кадет и ласково потрепал, зажмурившегося от удовольствия пса по загривку.

        Прежде чем Кадет успел подняться, разомлевший от внимания хозяина Баламут в очередной раз потянулся к нему лизаться.

        - Отстань! – снова сердито шикнул на него Аркадий.

        Собака виновато покосилась на человека, мотнула головой, отбиваясь от комарья, и нехотя отошла в сторону. Кадет выпрямился. В раздумье оглядев сосны, росшие вокруг конторского двора, он посмотрел на вечеряющее небо и, не спеша, направился к берегу, где у него была оставлена лодка. Баламут, рыская по кустам, увязался за ним.

        Спустившись со склона к воде,  Кадет в озадаченности остановился. Зачем пришел? На берегу у него забот не было. Мокрую сеть растянул на кольях сушиться сразу же, как только выплыл с озера. Судаков и двух небольших карпов, тоже давно бросил в погруженный в воду садок из железных прутьев. Он постоял с минуту, размышляя, потом вдруг понял, что сошел к озеру для того, чтобы взглянуть на барак Родины, на его окна.

        Строения на острове были расположены бестолково. Таким образом, что их можно было увидеть, только с берега, либо с лодки, с воды. Дом Петра, если смотреть с озера на остров, стоял правее и ниже конторы, ближе к береговой линии, метрах в семидесяти от дебаркадера, поэтому со двора конторы барак был недосягаем взгляду из-за часто растущих деревьев. Аркадий прошел по росистой траве, для удобства забрался на суглинистый бугорок и, щурясь, всмотрелся в окутанное сгущающимися сумерками здание. Барак смутно чернел на озеро безжизненными окнами. «Керосин что ли сберегает? Сидит в потемках, – гадал Аркадий, – уплыть никуда не уплыл, дюралька вон на месте лежит». От долгого напряжения его глаза заслезились, он с силой потер их пальцами и опять бросил взгляд на лодку, которая выделялась вдали светлым алюминиевым пятном. Он ее уже три дня наблюдал в таком вот нетронутом положении. Лодка была вытащена на песок, в нескольких метрах от края воды. Петро на ней в эти дни точно ни разу не выплывал, не то он бы приметил. И огня в его окнах Кадет тоже в эти дни не видел. Ни огня, ни дыма из трубы, а вчера ведь прилично похолодало – конец августа, осень уж скоро, - он то свою печурку на ночь протапливал. И сегодня не жарко, тоже придется немножко щепок с торфом бросить. «Может шарахается где-нибудь по острову? – решил напоследок Кадет и сам же себе возразил. – Опять же что ему по темноте-то бродить?»

        Потом Кадет вернулся домой, хотел, было скосить литовкой наросший вокруг конторской избы бурьян, да из-за быстро опускавшейся на землю густой холодной ночи отложил работу до утра. С полчаса Аркадий сидел за столом на улице, зябко запахнув полы старого ватника. Гладил, примостившегося между коленей, довольного Баламута по лобастой голове, и прислушивался к доносившимся из чащи деревьев лесным звукам. Когда мрак окончательно зачернил все вокруг, а над деревьями выползла тусклая половинка ущербной луны, Аркадий поднялся с лавки, снова спустился к озеру и стал всматриваться в сторону барака. Долго, с натугой. Так ничего и, не разобрав в ночной темени, и не понимая, почему внутри него сегодня весь день зреет неспокойное чувство, он крикнул к себе нюхавшегося по берегу пса и пошел в дом спать.

        Утром Кадет встал чуть свет. Солнце еще не взошло. Ночью он спал плохо, поверхностно, все время ворочался, и когда в собранных из стеклянных лоскутов окнах конторы едва заструилась сырая рассветная серость, не выдержал, поднялся с кровати, быстро оделся, привязал во дворе к будке подскочившего Баламута и направился к бараку.

        Поначалу он двигался ходко, размашисто, даже слегка взмок под телогрейкой, но, уже почти подойдя к дому Родины, с сомнением остановился, накрошил из плоской жестяной коробочки в газетную бумажку саморощенного табаку, закурил и, навалившись на сосну, принялся цедить сквозь губы крепкий желтоватый дымок, одновременно остро вглядываясь в пустой петровский двор. Не докурив цигарку, Кадет бросил ее под ноги и, злясь на себя за минутное малодушие, прежним широким шагом пошел к бревенчатому строению.

        Облупленная, выкрашенная в коричневый цвет дверь оказалась едва притворенной. Когда Кадет приоткрыл ее, мимо его ног от стены внутрь дома проворно юркнул большой серый кот, живший у Петра еще со времен артели. Аркадий, не заметивший кота сразу, вздрогнул от неожиданности и невольно чертыхнулся. «Намерзлась за ночь животина, вот в тепло и лезет сломя голову, - мелькнуло у него в уме». Он проводил вихляющего кота глазами, затем миновал открытые сенцы и шагнул в коридор.

        Внутри было тихо, тускло и прохладно. Не топлено. Кадет, осматриваясь, на секунду задержался в коридоре, потом заглянул в захламленную кухоньку – подле миски у умывальника, тычась носом в высохшие рыбьи головы, вился заскочивший кот, - и проследовал к комнате, где при нем проживал Родина. Там он его и обнаружил.

        Петро лежал на железной кровати одетый. В синей рубахе с драным воротом и брезентовой куртке, плохо укрытый скомканным стеганым одеялом, прожженным в нескольких местах - это еще при действующем торфяном хозяйстве, мужики имели привычку сушить его на печке да по недосмотру обычно прокарауливали. Возле кровати, на грязном полу, валялись скинутые кирзачи. Тут же стоял пустой стеклянный графин без пробки. Глаза Петра были прикрыты, лицо выглядело осунувшимся, посеревшим, стариковским. Оно густо заросло неопрятной жесткой щетиной. Правая рука вытянулась вдоль тела, а левая лежала согнутой на груди. Кадет осторожно вошел в комнату и, в нерешительности помешкав, сел на приставленный к противоположной от кровати стене деревянный табурет, рядом с самодельным тумбовым столом, над которым к штукатурке был пришпилен маленькими гвоздиками вырванный из журнала старый календарь. На столе на сложенной вдвое газете была рассыпана высохшая картофельная кожура, стояли стакан со свечным огарком в нем и зеленая эмалированная кружка с плесневелыми остатками дикой малины на дне. Воздух в помещении был спертым. Дурно пахло мочой. Родина, видимо заслышав шаги Кадета и стук отодвигаемой табуретки, приоткрыл веки и, миг поблуждав глазами по комнате, уперся воспаленным взглядом в Аркадия.

        - Ты, Кадет? – тихо и, как почудилось Аркадию, вымученно спросил он.  

        - Здравствуй, Петро, – хрипло ответил Кадет, прислушиваясь к своему голосу. – Ты что бороду ростишь?

        - Ты, Аркаша? – снова, уже требовательно, повторил Родина. – Это ты?

        - Да я это, я. Гадаешь, не привиделся ли?

        - Можешь и привидеться. Третий день сегодня пойдет, как лежу, не встаю. Хрен его знает, кто померещится. Я уж думал ты не придешь, подохну здесь один, как зверь дикий.

        - Захворал что ли?

        - Ногу я себе, Кадет, подломил сильно, крышу зачинить перед осенью полез. Да голову обнесло зыбью, я и сорвался… Ударился о кусок двутавра, помнишь, что вдоль стены лежит. Еле сюда дополз...

        Родина замолчал, переводя дыхание. Аркадий тоже не произносил ни звука, ждал, что Петро дальше скажет.

        - Она распухла в бедре, выше колена, и посинела как баклажан. Видно там я ее изувечил. Кость наружу не выперла, но болит нога спасу нет. Пол тела болит… Может раздробил, а? На другую тоже встать не могу, а то бы доковылял до тебя. Сразу внутря стреляет, будто железным ломом кто бьет... Меня то в жар, то в холод вносит, – продолжил Петро, отдохнув. – Пока сапоги стащил - намучился, и в сапогах тоже тяжко… Я их потихоньку, с передыхом…

        - Которая нога? – спросил Кадет.

        - Правая. Я попервости тебя кричал что есть мочи, аж осип. Потом устал, бросил. Решил, осерчал ты на меня, слышишь, что кричу, да не идешь... Мы ж с тобой год как не якшаемся.

        Кадет промолчал. Нахмурившись, вынул коробочку с табаком, принялся вертеть сигаретку.

        - Дай мне тоже покурить, Кадет. Сверни, извелся я без курева. Что при мне было кончилось, а до мешка в кухне не добраться.

        Аркадий протянул Родине сделанную цигарку, поднес зажженную спичку и стал крутить другую, просыпая, от возникшего в руках волнения, крупинки молотых листьев мимо бумажки.

        - Ни табаку, ни еды… ни воды. Хорошо в графине было, да стоял он от меня недалече, растянул на два дня. Покурю, принеси мне попить, ладно.

        Кадет кивнул, поднялся и, взяв с пола графин, ушел в кухню за водой. Возвратившись, он молчком протянул его Петру. Родина затушил бычок о стену, бросил его на пол и, крепко ухватившись жилистой рукой за горлышко, жадно припал к бутыли губами. Аркадий продолжал стоять рядом с кроватью больного и, наблюдая, как струйки воды сбегают по углам рта Петра, льются на его шею и грудь, терпеливо ждал, когда тот досыта напьется. Наконец Родина отнял от губ графин, отдышался и, словно боясь, расставаться с водой сказал:

        - Ты садись, я после еще попью, пускай у меня побудет.

        Аркадий кивнул и, приблизившись к окну, распахнул форточку, затем снова опустился на табуретку. В комнату хлынул свежий воздух.

        - Тяжелый дух здесь, да? Я то принюхался, не чую, – промолвил Родина медленно, – под себя делаю. Штаны до коленок сволок, повернусь чуть на сторону и мочусь на пол. Стыдно, а как быть? Совредил я себя... Ладно еще по-другому ходить нечем, столько ден не питался… Силенок совсем не осталось.

        Родина умолк, уткнулся тоскливыми, задумчивыми глазами в створ двери. Он лежал так - не моргая, совсем неподвижно и без звука, - длительное время. Графин опер о край кровати, чуть привалив на себя, левой рукой по-прежнему продолжая цепко сжимать гладкое горлышко. В какую-то минуту Аркадий насторожился, вдруг засомневавшись, не помер ли случаем Родина - кто его знает, что у него в организме происходит. Сидя на табурете, он подался в сторону Петра, желая заглянуть ему в лицо. В этот момент Родина, угадав краем зрения движение Кадета, повернул голову.

        - Будешь еще пить? А то давай сюда посудину, – нарочито грубо спросил Аркадий и снова сел прямо.

        - Попью, - Родина прильнул к бутыли, но, перестав пить, так и не отдал графин Кадету, а опустил вниз руку и осторожно, чтобы не опрокинуть, поставил его на пол, после устало окинул Аркадия взглядом:

        - А ты, Кадет, все так и таскаешь свою болотную рубаху. И боты военные на тебе?

        Аркадий не ответил, поднялся, отошел к окну, под распахнутую форточку и сдержанно сказал:

        - Я не слышал, как ты кричал меня, Петро.

        - Конечно не слыхал, – согласился Родина хворым голосом. – Где тут услышишь, в бараке стены толстенные да ветер на улице верно. Деревья тоже шумят, и волна на озере бьет. Я уж после додумался, что кричать тебя без толку, дома далече друг от друга стоят. Есть ветер-то на дворе?

        - Есть небольшой.

        - Холодно? Я ночью застыл как кутенок… Кутался в одеяло, кутался, а все равно зябну… Похолодало или это у меня жар?

        - Прохладно, – протянул Аркадий, разглядывая за стеклами покачивающиеся из стороны в сторону кусты, возле которых скакала огромная, нагулявшаяся к зиме сорока. – Вторую ночь у себя протапливаю.

        - Непривычно слышать мне твой голос, Кадет. Столько времени мы друг к другу не ходили… Нужно мне было дураку к тебе сразу ползти, как с крыши упал, по первости силы еще имелись, а я сюда в нору к себе… Заползти заполз, а снова выползти уж тяги нет. А ты как ко мне пришел ежели не слыхал криков?

        - Света в окнах вечерами у тебя не видел. Еще приметил, что несколько дней лодка нетронутая на одном месте лежит, вот и догадался, что что-то не так. Если б лодки не было - не пришел бы, решил бы, что ты на землю умотал, – объяснил Аркадий.

        Родина вздохнул и умаяно опустил веки.

        - Не спал путем я, Аркаша, – будто оправдываясь за свою квелость, проговорил он. – Ногу постоянно ломит. Вроде задремлю, забудусь, но только повернусь ненароком чуток, тут же просыпаюсь от болей. Хорошо вместо сетки на кровати доски лежат, сетка б ногу сдавливала.  

        Аркадий опять сел на табурет, скрестил на груди руки.

        - Ладом нужно было жить, Петро. Когда люди ладом живут, всем выгода, – нехотя пробурчал он.

        - Ладом… - невесело усмехнулся Родина с прикрытыми глазами. – Не получалось у нас ладом, Кадет, сам знаешь. А как ты кедр мой срубил, так у меня и вовсе в голове смешалось. Не из-за кедра, нет. Дерево что, деревьев вона полно… Я решил нрав ты свой передо мною корчишь, мол, вот я как, что хочу, то и делаю. Думал намеренно ты его уничтожил, кедр, чтобы насолить мне. Ты мне скажи щас, Кадет, как на духу, нарочно кедр мой подрубил, чтобы характер свой показать? Чтоб унизить меня?

        - Нет, – негромко, как бы через силу, ответил Аркадий.

        - Я даже попервости, как кровь в голову вдарила, спалить твою контору хотел и Баламута петлей удавить, – как будто не услышав сказанного ответа, продолжил говорить Родина. - Вот как во мне злоба на тебя взыграла. Думал - ты мой кедр на загородку для грядок пустил, а я твое хозяйство пеплом по ветру… И хозяйство и пса.

        - А пса за что?! – выпалил Кадет сквозь зачастившее дыхание, как-то враз ожесточившись.

        - А кедр за что? – Родина разомкнул веки и скосился на него с кровати.

        - Считал, коли спалишь избу и собаку убьешь – уплыву я с острова совсем?! – Аркадий сжал челюсти так, что на кирпичных от загара и ветра скулах выступили белые пятна и, не мигая, вперился в лицо Родины. – Мыслил одному здесь остаться?! А ведь мне плыть то, Петро, некуда. Как и тебе! Мы тут вдвоем этот клубок распутать не можем, а на земле людей много, там вовсе не разобраться. Не уплыл бы я все равно, зазря бы Баламута угробил.

        - Да не было, Кадет, у меня никакого такого умышления, чтоб выгнать тебя. Говорю же, злоба одолела. А когда человек озлобится, ему разное в ум лезет, – Родина приподнял правую руку и слабо отмахнулся ею, подтверждая этим жестом искренность своих слов. – И все недоброе…

        Он замолчал, нащупал на полу графин и глотнул воды, смачивая пересохшее горло. Потом попробовал лечь на подушке повыше, принялся ворочаться под одеялом, но, застонав, перестал ерзать, подтянул одеяло на грудь. Кадет, прокручивая заново в памяти картины прошлогодних событий, следил, как Родина поправляет узловатыми пальцами сползшее одеяло. Справившись, Петро принялся напряженно глядеть перед собой. Оба не говорили. Тягостная пауза растянулась меж ними на несколько длинных минут.

        - Чего ж не сжег? – Аркадий помуслил губами самокрутку и закурил, не предлагая курить Родине.

        Петро молчал, смотрел куда-то в неясность, сквозь оштукатуренные стены барака, застывшим взглядом и карябал грязным ногтем большого пальца сальный воротник куртки. В комнату через окно, сквозь редкие деревья и ветви кустарника проникали первые лучи взбирающегося на небо робкого утреннего солнца. Они падали на стену у кровати, высвечивая комнату изнутри. В форточку доносился чуть слышный говор листвы. Аркадий напряженно ждал, вслушивался, редко потягивая махру.

        - Почему не сжег, Петро? – уже настойчивее снова спросил он в нетерпении.

        - Не знаю, - признался Родина, - сам не знаю. Видно кто пронес, а после поостыл, и уже запалу не хватало для того. Мысли еще оставались, а запал ушел.

        Они опять умолкли. Кадет докурил до половины и протянул тлеющую цигарку Петру.

        - Сжечь не пробовал, а Баламута твоего караулил, – повинился Родина, часто глотая дым. - Подзывал его, да он ко мне не пошел, может, почуял плохое от меня, убежал. Пес у тебя, Аркаша, дельный, с пониманием, не пустобрех и не со всякой руки кормится.

        - Когда подзывал? – Кадет вжался в табурет.

        - Да не ершись, давно было. Сразу, как ты кедр срубил.

        - Больше не караулил?

        - Нет, один раз только. Не пошел он и тем спас себя. А ты кота моего поблизости случаем не видал? Нету его где-то. Ночью слышал, как он мяучит, кликал его, кликал, он мяучит, а не идет. Не в доме стало быть, на улице что ли.

        - Видел.

        - Видал? Где?

        - Тут он в доме.

        - В дому? – недоверчиво протянул с кровати Петро. – Я ж кыскал его, был бы в дому - пришел.

        - На улице твой кот плутал, а как я дверь отворил, шмыгнул в барак, чуть с ног меня не сшиб домовой.

        - На кухне наверно. Я пока один лежал, думал, хоть бы кот ко мне пришел, все не так маятно было б.

        - Кота звал, а моего Баламута убить хотел, – с сердцем напомнил Кадет.

        - Хотел, – подтвердил Родина. – А кто виноват? А, Кадет? Я один, что ли виноват? Ответь мне щас, как себе бы ответил.

        Аркадий промолчал, наклонившись, тяжело оперся локтями о колени. Уронив кисти между ног, он принялся задумчиво изучать глазами затоптанные, землистые половицы.

        - Чего не говоришь? – Родина попытался приподняться на руках, но охнул и, перекривившись от боли, повалился на подушку.

        Кадет посмотрел на больного и, не проявляя в лице участия в его немочи, жестко сказал:

        - Ты, Петро, теперь все правильно объясняешь. А раньше что же? Сжечь хотел? А если б сжег?! Сам говоришь, как кто пронес. А если б не пронес?!

        Родина опустил веки, положил на глаза ладонь и сказал изнеможенно, но очень спокойно:

        - Да ты не думай, я тебя, Кадет, не жалоблю. Не для того рассказал, как хотел спалить твой дом и собаку задавить, чтобы ты пожалел меня… Сказал все начистоту, чтоб ты знал, как все это во мне происходило, а что тогда было в душе, того уж нет, выдохлось... Не тот характер у меня, Аркаша, хоть я и лежу сейчас полудохлый, чтоб жалиться.

        - Зачем же кричал меня, лежа здесь, коли такой горделивый? – почти выкрикнул Аркадий. Он вдруг взъярился, перестал сдерживать наросший внутренний накал, нервно вскочил с табурета и стал около кровати, нависнув над Родиной.

        - Уж не за тем, чтобы слезу из тебя давить, Аркаш. Сам видишь, обезножил я, подмога мне требуется. Изувечил себя. А захочешь ли помогать мне, Кадет, тебе решать. Никому другому. Вдвоем мы здесь на острове… Я на тебя не озлюсь…

        - Не озлишься, стало быть?!

        Аркадий в глухом бешенстве решительно взялся застегивать пуговицы на фуфайке, но, приготовившись, он все же еще продолжал стоять рядом с кроватью, выжидая, когда Родина уберет с глаз руку и посмотрит на него.

        В дверь комнаты, крадучись, заглянул кот, однако, заметив Аркадия, тут же снова исчез. Наконец Петро отвел от лица ладонь. С минуту они неотрывно и молча, смотрели друг на друга, затем Родина, стараясь сохранять голос ровным, без надежды произнес:

        - Пошел что ли? 

        - Пошел. 

        Родина, справляясь с возникшими внутри него чувствами, несколько секунд не говорил.

        - Ладно, коли пошел, иди… - со сдерживаемой горечью вымолвил он. - Ты, Аркаша, вот что, оставь мне курева, все легче будет. Спички у меня в кармане имеются.

        Кадет вынул из телогрейки плоскую коробочку и протянул ее Родине.

        - Добро, - Родина кивнул, положив коробку на одеяло.

        - Еще чего? - Кадет продолжал глядеть на лежащего.

        - Еще лампу с кухни принеси сюда и дверь в дом оставь открытой, чтоб кот на улицу выбежать смог. Только привали ее чем-нибудь от ветра.

        - Лампу?

        - В потемках лежать маетно, - объяснил Родина, - ночью жечь ее буду.

        - Хорошо, принесу.

        Аркадий сходил за пузатой керосиновой лампой с низкой закопченной колбой, которую отыскал в кухне на подоконнике.

        - Придвинь табуретку ко мне, Кадет, и поставь на нее, - попросил Петро.

        Аркадий и эту просьбу выполнил.

        - Ну все, иди.

        В знак того, что говорить больше не о чем, Родина закрыл глаза. Лицо его стало неподвижным и безмятежным. Он будто сразу позабыл про находившегося рядом Кадета и, утомившись от всего сказанного прежде, желал теперь одного - отдохнуть. Аркадий еще некоторое время смотрел на Петра, а потом вышел из комнаты.

        Домой Кадет брел медленно, тяжело, одолеваемый противоречивыми, тягостными думами. Пробираясь по заросшей тропинке через редкий подлесок, он с усилием переставлял ноги, в которые казалось кто насыпал мокрый озерный песок. Несколько раз, пока деревья не закрыли за его спиной видимость, он подавлял внутри себя острое желание обернуться и бросить взгляд на оставленный позади барак. Но уже на подходе к конторе, когда впереди радостно закружил возле будки привязанный на цепь Баламут, Аркадий стал, и, развернувшись, больше не колеблясь, быстрым шагом заспешил к дому Родины.

        Он влетел к Петру со сбитым, прерывистым дыханием, остановился в распахнутом проеме двери и, столкнувшись взглядом с глазами Родины, первую секунду не знал, что сказать. На груди у Петра сидел настороженный внезапным появлением человека кот, которого Родина тихонько обнимал одной рукою, и, впившись диковатыми глазами в Кадета, угрожающе прижимал уши. В маленькой комнатке теперь заметно пахло керосином. Лампа все еще стояла на табурете, но уже была раскрыта. Вынутый фитиль с верхней крышкой и расколотое стекло валялись на полу.

        - Ты, Петро, не торопись, а, - начал Аркадий, тяжело отдыхиваясь, - подожди меня чуток. Я сейчас домой скоро сбегаю и тебе поесть принесу. Груздянка там у меня вчерашняя в кастрюльке. Похлебаешь жидкого, полегчает, и мы подумаем, как тебя сподручней до лодки доставить, чтоб ногу, поврежденную, не бередить. На землю плыть надо, Петро, в больницу. Слышь, Петро? На землю поплывем. Чего молчишь? Ответь?!

        Родина беззвучно опустил в согласии веки.

        - Ну вот, хорошо, - Кадет приблизился к табурету и, стараясь не расплескать керосин неверными от бега и дрожи руками, взял лампу. – А лампу я заберу, Петро, она тебе пока без надобности. Снесу на кухню. Я скоро, жди.

        Родина с благодарностью снова едва приметно кивнул.

        На пороге Аркадий задержался и, немного помедлив, добавил:

        - Раньше, когда ты меня кричал, Петро, я ведь не ведал, что с тобою, что лежишь здесь такой… Не слышал я, правда. А теперь знаю, что худо тебе, потому жди меня, к доктору тебя повезем... Жди. 

 

 

 

 

Copyright © 2001-2008 Florida Rus Inc.,
Пeрeпeчaткa мaтeриaлoв журнaла "Флoридa"  рaзрeшaeтcя c oбязaтeльнoй ccылкoй нa издaние.
Best viewed in IE 6. Design by Florida-rus.com, Contact ashwarts@yahoo.com