Aлeкcaндр Kрaмeр, Любек, Германия.                                                           Чернобыльские Эпизоды     НАГРАДА  Сашко Подопригора (сержант Подопригора Александр Андреевич), рыжеватый с вислыми «вусамы» украинец, фамилии своей громкой внешне явно не соответствовал. Худой, невысокий, сверх всякой меры подвижный, был он великий трудяга и на все руки мастер. Я на своем веку мастеров повидал – слава Богу, но таких, как Сашко.... Механик, сантехник, электрик, столяр, плотник, токарь, каменщик, сварщик... И каждый раз открывалось, что и это Сашко умеет, и это умеет тоже... Да не просто умеет, а классно. В свободное время, к примеру, за месяц, построил с подручными баню – с душем, бассейном и сауной – от фундамента – до котла, да такую, что потом в нашу часть все начальство с округи по субботам съезжалось - попариться. Было ли что, чего руки его не могли, узнать нам не удалось – времени не хватило. А кроме того, работал Сашко красиво. Описать это толком трудно. Ну вот легко выходило все, не напряжно, хоть сам становись – да делай. Потому, наверное, и помощников в любом деле было всегда у Сашко навалом, как с той же баней. Порой даже больше, чем нужно. Смешно иногда выходило. Стоит, например, Сашко и движок командирского «газика» ладит, а вокруг мужиков штук пять, как ассистенты вокруг хирурга, и он ими командует: то то подай, а то это. Закончит Сашко работу, а все ее обсуждают, довольные, что так здорово все получилось. А он рад больше всех и аж сияет, довольный. Тщеславный был – страшно, но по делу, ничего тут не скажешь.             Правда, был у Сашко один недостаток, или, как бы это помягче, слабость. Любил он, между делом, «украинських писэнь спиваты»; но беда была в том, что слуха не было вовсе, а голос был, несмотря на невидную стать, как у трубы иерихонской и гнусного тембра к тому же. А еще, для того, чтобы петь, нужна была ему публика, и как только публика исчезала, пение само собой прекращалось. Так мужики наловчились, только Сашко «заспивае», испаряться мгновенно по всяким своим неотложным надобностям. На том оно и кончалось, ко всеобщему облегчению.             Именно в это время неисправных машин, что в чернобыльской зараженной зоне работали, стало больше, чем годных, и решили тогда положение это исправить абсолютно по-нашенски: зараженную, вышедшую из строя и поэтому списанную, технику разобрать, то, что полностью непригодно для использования, захоронить, а то, что еще поработает, поставить на «чистую», но неисправную технику. Не совсем, правда, «чистую», но все же почище, чем списанная. Сказано – сделано. Набрали ударную группу, и в эту команду «ух!» попал и Сашко, разумеется.   Идиотское дело! Бездарное! Но и бездарное дело можно делать по-всякому. А тут как раз приезжает в Чернобыль штабной генерал, со свитой и прочим народом. Едет он в рабочую зону, попадает в парк зараженных машин и видит, как Сашко работает. О том, что Сашко делает, ему, видимо, не доложили. Но тут было важно именно как, а не что, и это как  –  впечатляло. Впечатленный донельзя, пожал генерал грязную Сашкину руку и приказал немедленно грамоту выдать. На том щедроты и кончились, но Сашке на вечерней поверке всего батальона приказ зачитали и грамоту выдали, к полнейшему, правда, равнодушию всего остального состава. И все-таки...             А дней через десять после получения грамоты вызывают Сашка Подопригору в штаб и вручают ему телеграмму командира подводной лодки, где сын его служит. Там говорится, что матрос Подопригора отличился в походе и в награду ему предоставлен десятидневный отпуск. В связи с этим, командование лодки ходатайствует перед командованием батальона о предоставлении отпуска сержанту Подопригоре для поездки на встречу с сыном. Сроки должны быть выдержаны точно, поскольку лодка вскоре уходит в североморский порт и оттуда в новый поход. Вот так.             Уже через час в батальоне все знали об этом. Сашко носился по всей жилой зоне как заводной и сиял, как новый подшипник. Был он нормальный, не очень счастливый сорокалетний мужик. Жена у него умерла, когда сыну не было двенадцати, и с тех пор он воспитывал мальчишку один. Второй раз не женился. Не вышло. И тут радость такая, ведь год уже сына не видел! На радостях раздобыл Сашко пару бутылок водки и с друзьями-приятелями они ее усидели. От нечаянной радости и от выпитой водки взыграла в Сашко душа его украинская и потянуло «спиваты». И он «заспивав»! В час ночи. Во всю мощь своих легких. Аж из штаба дежурный примчался.             А наутро вызвал Сашка командир нашей роты Зданович – голубоглазый тихоня с внешностью иезуита – поставил по стойке «смирно» (сороколетнего дядьку) и с ухмылочкой сообщил, что здесь, дескать, нет гауптвахты, но сержант Подопригора должен и будет наказан, а потому ни к какому сыну он, мать его, не поедет.             Сашко стал белый как стенка и страшный как смерть, рванулся... и если б не два офицера, что вместе с капитаном Здановичем в командирском вагончике жили, не знаю, чтоб было. Его вывели силой, усадили на лавочку, и он просидел там полдня, тупо глядя в пространство перед собой.             К сыну Сашко не пустили. Не помогли ни просьбы, ни уговоры его сослуживцев. Все три недели до конца срока службы он в жилой зоне обкладывал дерном дорожки, потому что технику перебирать отказался. Сказал, что не автомеханик, и ни на какие угрозы Здановича не реагировал. Он был столяр, и призван был как столяр, а столяры, как известно, машины не ремонтируют.     ИЗВЕСТИЕ 1   Всякий раз, возвращаясь из тридцатикилометровой, рабочей, зоны в зону жилую мы должны были принести свои дозиметры в штаб, в секретную часть, для снятия показаний. В «секретке», тесноватой сумеречной каморке, сидел «секретчик» Ляшенко, который совал дозиметр для проформы в специальный прибор, но какую бы дозу облучения прибор ни показывал, писал ту, что было приказано высшим начальством, то есть вранье, после чего возвращал дозиметр обратно владельцу с неизменною присказкой: «Поиздэшь ще трошкы», - и каждый раз скалился от собственого осроумия.   2   Мы с зампотехом нашей роты, Колей Зинченко, лежали одетые поверх одеял на полках вагончика, служившего нам жилищем, и «травили баланду». До вечерней поверки оставалось еще больше часа и мы, как могли, убивали вяло текущее время. Неожиданно в дверь постучали. Мы разом крикнули: «Можно!» -  дверь отворилась и в светлом проеме появился штабной «секретчик» Ляшенко – белобрысый детина мясной породы с сонной овечьей мордой. Морда открыла пасть и проблеяла равнодушной скороговоркой: «Старший прапорщык Зинченко йдыть до штабу в вас маты померла»,- и Ляшенко исчез, стукнув дверью. Коля схватился, с маху ударился головой о верхнюю полку, ударом его отшвырнуло обратно, он вновь попытался встать, но не смог и беззвучно заплакал, беспомощно и по-детски утирая глаза кулаками. Я лежал стиснув зубы, боясь пошевелиться, но краем глаза все-таки видел в окно вагончика, как Ляшенко, бодро пиная сапогом невидимый камешек, движется по направлению к штабу – писать дальше вранье в секретную книгу.   КУРАЖ Дозу свою я набрал, в рабочую зону мне ездить было больше нельзя, а до отъезда ого-го еще сколько времени было, и стал я ходить, то есть не добровольно, конечно, в  наряд на КПП жилой зоны – сутки-двое. Противно, конечно, но не вагоны грузить, терпеть можно.  Однажды, летние сумерки еще только наметились, сидели мы ужинали в вагончике-караулке, все трое, а пост без присмотра остался: служба во всем здесь была какая-то не всамделишняя, будто игра в солдатики, ну мы себе всякие вольности и позволяли неуставные, и все знали об этом, и помалкивали, чтобы не раздражать понапрасну бездельничающие массы. Да, так вот, ужин наш был в самом разгаре, когда вдруг подъезжает к нашему КПП незнакомый «газик», мне в окошко вагончика хорошо было видно, вылазит довольно неловко из «газика» тощий рыжий майор и начинает с места в карьер орать, «как скаженный», аж вагончик подпрыгнул. Я, конечно, выскакиваю к нему в три прыжка, даже ложку положить не успел, пытаюсь узнать что такое, а майор слова вставить мне не дает, кроет в бога, в душу и в мать... ему некогда, значит!  Я стою себе с ложкой и слушаю, жду, когда кончит. Оторался нетерпеливец, я ему и говорю: «Представьтесь, пожалуйста, и доложите о цели визита». Да знал я об этой цели! Суббота была, а у нас классная баня в батальоне имелась. Вот по субботам да воскресеньям и съезжалось начальство местное к нам в эту баньку попариться. Делов куча. А мой гипотетический банепоклонник опять начинает орать в бога, в душу и в мать, извините за рифму. Закончил. Я ему снова спокойно: «Кто, да куда?» Вытаскивает майор из кармана с брезгливой гримасой красную книжечку и сует мне прямо под нос. Читаю: «Майор КГБ тра-та-та», делов-то. Рычит, пока я читаю, что к начальнику штаба. Так бы сразу и начали, говорю, вам по дороге все прямо и прямо, метров триста, идите; а он снова в ор: «Открывайте шлагбаум, мать вашу, я на машине.» «На машине, - отвечаю ему,- не пущу, въезд на территорию жилой зоны запрещен посторонним». Между нами, я запросто мог бы его на машине пустить, ну, сам виноват, нечего на меня не по делу орать, даже если он и майор, даже если и из КГБ. Нету такого права ни у кого, ни у военных нет, ни у штатских. Все по людски надо делать, такие дела. Тут кагэбист надулся, стал краснее заката, и давай, слюной брызжа, вперемежку с матерной бранью выкрикивать: «Да с тобой!.. Да тебя!... Да тебе!..» В руках у меня ни ружья, ни гранаты, только ложка наперевес, а между нами висит тонкая жердочка, в красно-белую полоску  раскрашенная, и меня довольно надежно от кагэбешника этого защищает, потому как часовой на посту, всем известно, – лицо неприкосновенное. Я, потому, на мат его ноль внимания и спокойненько жду, когда он из себя весь пар таким образом выпустит. Дослушал я и говорю: «Я сейчас доложу о вас в сектор (блеф конечно, не было у меня с сектором связи), патруль вызову (блеф еще больший, да я сильно в кураж вошел) и пускай тогда в секторе разбираются, кто вы, что и зачем, и на каком основании начальника караула на посту оскорбляете. Хотите – отправляйтесь пешком, повторяю: недалеко здесь совсем, прямо по этой дорожке. Не хотите – ваше право. Начальник штаба уехал, ждите, когда вернется, проедете вместе с ним». Мой закатноликий майор стал похож на солнце пустыни; от злости, вижу, аж веко задергалось, неврастеник, но деваться-то некуда, пошкандыбал он к штабу пешочком, как миленький. А наутро вызвали меня в штаб. Я пришел, доложился. Начальник штаба, майор Гринько (мы его «сивым студнем» между собой окрестили) оторвался от какой-то там писанины, выпятил все свои пять подбородков, вперил в меня тяжелый, угрожающий взгляд, и проскрежетал: «Ты чего, лейтенант, майора вчера не пустил ко мне на машине?» «Потому, что орал, угрожал и хамил... », - начал я резко... «Отставить! – рявкнул Гринько, и аж весь передернулся в бешеном раже, и вдруг перешел на страшный свистящий шепот, - майор Афган прошел, протез носит, а ты сучий...»  Я вдруг резко оглох......за окнами сиял всеми красками яркий июльский день... лейтенант Витковский прикалывал «боевой листок» на доску информации... дворняги Радик и Доза дремали на солнышке... майор беззвучно грохал кулаком по столу...  А у меня в голове вдруг засела  странная мысль, что я никогда уже больше не услышу звук человеческой речи, и это меня почему-то совершенно не беспокоило.