Михаил Шульман , Нью-Йoрк 8 АВГУСТА

Он сидел один на крохотной дачной веранде. Внизу на травке копошились женщины: дочка, внучка и правнучка. Малышка, едва научившаяся ходить, вперевалочку гонялась за веселым рыжим котом и радостно повизгивала, мама и бабушка умильно приглядывали за ней.

8 августа он почитал днем своего второго рождения, и в этот день всегда основательно пил. Друзья знали это, всегда собирались у него, гудели заполночь, а коли под выходной, то и до утра.

Сегодня уже некому было собираться: иных уж нет, а те далече ( как Сади, скорее всего, никогда не говорил ) , и он сидел один за непочатой бутылкой водки. В этот день не хотелось пить в одиночку, как в будни, и он терпеливо ждал, когда малышка ухайдакается и уснет, а женщины подсядут к нему и они вместе пообедают и выпьют. За то, что ровно 61 год назад, 8 августа 1943-го, судьба подарила ему жизнь, пусть искалеченную, но жизнь.

...Шел третий день наступления на Смоленск. К ночи бой стих, рота дивизионных разведчиков свалилась в отбитую у немцев траншею . И , поскольку приказа топать дальше не было, измотанные вконец солдаты тут же и засыпали в обнимку с автоматами, кто к чему сумел прислониться.

Передовая была километрах в трех западнее. Там, за перелеском, была деревня с каким-то японским названием - Рисава, и он, двадцатилетний сержант, сквозь дрему пытался додуматься, откуда здесь, на Смоленщине, такое японское слово. Так и не додумался, решил, что на карте ошибка. И только много лет спустя, вчитываясь в биографии поэтов Михаила Исаковского и Александра Твардовского, встретил ту самую Рисаву - оказывается, оба они из тех мест.

Утром Рисаву взяли без боя: немцы сами ушли. И когда рота шагала мимо того, что когда-то было деревней, в ней не было ни единого шевеления, ни петуха, ни даже вороны, только кое-где из высоченного бурьяна торчали обгорелые печные трубы. Подумалось: а вернется ли когда-нибудь сюда жизнь? Может, и тех людей никого не осталось, а новые захотят ли селиться на пожарище?

Многие годы после войны он собирался приехать туда: ведь и недалеко, всего километров двести-двести пятьдесят восточнее родного города, где он прожил почти всю жизнь, и "Запорожец" вполне бы их осилил, да все как-то не выходило. То недосуг, то болячки, то напарника в дорогу не подберешь, а одному несподручно: в дороге, или, точнее, на смоленском бездорожье, всякое случается. Машина-то подстать хозяину - инвалидная.

Хо, смоленские дороги! Они, эти дороги, слышали столько солдатских проклятий, что их достало бы еще на две войны. "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?"- писал один известный поэт другому поэту. У солдат это звучало проще: "Создал бог небо и землю, а черт Дорогобуж, Ельню и всю Смоленскую губернию".

А когда его, иссеченного осколками, везли в госпиталь, вот когда он по-настоящему оценил смоленские дороги. В медсанбате тяжело раненных уложили в кузов обыкновенной полуторки, без всяких подстилок и плотненько уложили, чтоб больше влезло - наступление ведь, раненых не успевали вывозить.

А дорога - поперечный бревенчатый настил, уложенный поверх вдрызг разбитой лесной колеи. Полуторка прыгает на бревнах, в кузове вой, стоны, проклятья шоферу. Аська, ротная медсестра, перевязывала под огнем, наспех, лишь бы не кровило, прямо с обрывками белья и маскхалата - бинты присохли, каждый толчок - пытка.

Кто-то не выдержал, забарабанил кулаком по кабине:

- Ты, хрен моржовый, не дрова везешь!

- Братцы, - чуть не плачет шофер, - так же ж по бревнам же! И рессоры, мать их! Я же ж и так на первой-второй передаче ползу, а надо быстрее, пока "Юнкерсы" не налетели, разбомбят к чертовой матери, тут же ж и укрыться негде, ни в кусты съехать! Не обижайтесь, братцы!

Казалось, этой клятой дороге не будет конца, как не будет конца той адской боли, что заполнила его целиком.

И опять кто-то остервенело заколотил по кабине, из нее недовольно высунулся сопровождающий санитар.

- Погляди, - прохрипел кто-то, - кажись, вон тот помер!

Санитар вылез , осмотрел забинтованного по самую макушку - точно, помер. Вдвоем с шофером вытащили покойника, уложили в кювет, присыпали палой листвой, сверху положили пилотку. Шофер перекрестился, поехали дальше.

Потом еще одного.

И еще.

И пока машина тряслась на этой адской дороге, сквозь боль сверлила единственная мысль: а на каком километре меня? Я ж разведчик, все документы сдал перед боем, при мне никаких бумаг - кто я? Еще один неизвестныйсолдат...На каком километре? Врешь, я дотяну, я дотяну...

- Дед! - весело крикнула внучка. - Смотри, к нам гости!

Старик выбрался на крыльцо, взглянул туда, куда смотрели женщины. Полдесятка огромных черных птиц оккупировали огороженный сеткой участок и нахально терзали хозяйские помидоры.

" От оленей Даник свои помидоры защитил, - засмеялся старик, - а про этих черных штурмовиков забыл!"

Проковылял к участку, взмахнул костылем раз и другой - огромные тяжелые птицы возмущенно залопотали и неожиданно легко взлетели.

Дикие индейки! Сказать бы кому на родине, в Беларуси, что здесь, всего в сотне миль от Нью Йорка, индюки, как вороны, стаями летают по лесу - никто не поверит. А давеча оленья семейка - олениха и двое телят - лакомилась хозяйской клубникой. А третьего дня ночью приходил медведь, разорил мусорный бак. Черный такой медведь с белой манишкой, не очень большой, чуть побольше датского дога. Даник, хозяин дачи, предупреждал ведь, что крышки баков нужно хорошо завинчивать, да старик пренебрег советом, пришлось мишку костылем прогонять, как этих индеек.

Дикая страна эта Америка, совсем дикая! И ндейки летают, олени по двору, как домашние, бродят, стаи серых гусей вдоль скоростных дорог да и в самом Нью Йорке спокойно травку щиплют - и никакая цивилизация их не берет! Вернее, нет на них цивилизации, не доросла до нее хваленая Америка! У нас бы этого безобразия и дня не стерпели - для этих диких тварей, что ли, клубника и помидоры высажены? И вообще, нечего без дела по лесам шастать, коли твое место в кастрюле! Развели тут, понимаешь, буржуины лесную демократию! Даже в нью - йоркском зоопарке, в Бронксе, устроили так, что не звери в клетках, а совсем наоборот: это ты в клетке, в своей машине, они же на воле. Обезьяны прыгают на капот, требуют угощения, жираф из поднебесья наклонился, машет огромным синим языком - морковку ему подай.

Малышка - человечек необычайно деятельный, годовалая непоседа, только поспевай следить, какую травинку она сует в свой двузубый ротик, и, ухватив деда за палец, тащит его то за бабочкой, то к сидящей на цепи соседской собаке. Очень требовательная женщина, вот уж достанется кому-то. В прабабушку Веру, царствие ей небесное, характер уже явно намечается.

-Ну, с праздником тебя! - подняла рюмку дочка.

- И чтоб на Леркиной свадьбе погулял! - добавила внучка. - А что? Тебе будет всего лишь сто, мне, наверно, сорок пять, маме семьдесят!

- И все вместе спляшем "семь сорок"! - усмехнулся старик. - Конечно, если вы в тот хлопотный день просто вспомните обо мне .

Подумалось вдруг, что хорошо бы, если б та свадьба пришлась на 8 августа, тогда уж точно вспомнили бы. Но, кажется, в августе свадеб не бывает. А может, и хорошо, что не бывает, это лишь для меня 8 августа что-то значит, всего лишь для меня.

А тогда, 8 августа 1943-го, денек выдался суматошный. Разведроту, как всегда, держали поблизости от штаба дивизии, километрах в трех-четырех от наступающих полков, и весь день гоняли туда-сюда по одному, по двое со всякими поручениями - просто в качестве связных или провожатых.

В полдень, как раз когда притаранили термос ы с пшенной кашей, его вызвал ротный - так и не довелось пожрать.

- Смотри сюда, - показал ротный рощицу на карте. - Там должен наступать батальон 113-го полка, связи с ним нет, а там затихло. Понял?

- Так точно, понял: узнать и доложить.

- Смотри сюда, - повторил ротный, тыча пальцем в карту. - Значит, тут должен быть этот батальон, перед ним поле и деревня Насоново, в ней немцы. А правее?

- На карте вон болото правее.

- Вот и проверь, не водятся ли черти в том болоте и насколько оно проходимо. С тобой Галахин и Харламов. Все.

- Есть.

- Дед, что задумался? - толкнула под локоть внучка. - Малышка уснула, пошли и мы вздремнем, а?

- Я еще не устал, - усмехнулся старик и погладил рукой бутылку. - Еще побеседую с этой подружкой. Где там мама? Выпьем еще по капле?

- А нитроглицерин с собой? Смотри мне! - погрозила пальцем.

- Ладно, ладно, я свою меру знаю!

- Знает он! Только учти, эдесь не город, "Скорая" при случае приедет не скоро!

- Не бурчи, не хочешь посидеть со мной - топай к маме!

Покосился вслед ушедшей. Нашли, чем пугать - "Скорой"! Не пугай старую бабу этим самым - она и не то видала! Налил полную стопку, неспешно выпил, занюхал корочкой.

...Пропавший батальон они нашли на опушке рощицы. Впереди было широкое поле, вылезать туда, на открытое место, этому батальону явно не хотелось.

- Эй, где тут у вас КП?

Широкоскулый узкоглазый парень растерянно заморгал.

- Ни знай. Камандыр нету. Там!

Там это оказалось нигде. Не было здесь командного пункта, на его месте зияла неглубокая воронка, рядом валялся обломок полевого телефона и чья-то нога в кирзовом сапоге.

- Весело здесь было утром! - покрутил головой Галахин.- То-то они притихли!

Харламов успел обегать всю позицию, доложил:

- Нет здесь никакого батальона и офицеров ни одного!

- Твою мать, дела! - покрутил головой Галахин. - Принимай команду, сержант, Героя дадут!

- И мудаль во всю задницу!. Много их здесь?

- Не считал, но рота, может, и наберется, - пожал плечами Харламов. - Раненые есть. В основном киргизы, еще какие-то узкопленочные, по-русски моя твоя понимай нет - и все дела!

- Ладно. Беги доложишь, что наступать здесь некому, и про раненых не забудь. Нам с Галахиным еще болотных чертей искать!

...Женщины выбрались из дома с другого крыльца, крикнули, что идут собирать чернику, малышку берут с собой.

Черника была сразу же за сараем - высокие, выше человеческого роста, кусты, принагни ветку и прямо губами собирай. И кланяться не надо. Вот бы еще и землянику такую же. Размечтался. Еще неизвестно, произрастает ли она в этих краях.

Уже слегка завечерело, день 8 августа завершался, а он еще не помянул друзей из разведроты, хотя, по правде, помнил немногих. Так уж получалось, что близко ни с кем не сходился, хотя по характеру всегда был общительным и покладистым. С офицерами, видимо, не получалось оттого, что он был много грамотнее их - студент литфака, а у них редко бывало больше восьми классов, а кто ж любит подчиненных, которые куда грамотнее тебя . X отя он свою образованность всегда прятал, не выставлял напоказ, так она сама, как шило из мешка, нет-нет да и колола кому-то глаза С солдатами отношения были ровные, нормальные, только и всего, и вспомнить мог разве что несколько лиц из своего отделения. И то не всех. В пехоте-матушке люди менялись часто.

Вот старшего сержанта Ивана Огиренко, молчаливого, всегда уравновешенного, очень толкового помкомвзвода, он уважал , и отношения у них были теплыми, друг друга они понимали. Жив ли он, нет ли, кто знает, но за него он сегодня выпьет. И еще обязательно за сержанта Колю Базеева. Парень какой-то редкой национальности - ойрот, они живут где-то на горном Алтае, прирожденные охотники. Коля очень славный, отзывчивый на добро парень, только абсолютно неграмотный: ни прочесть письмо из дому, ни ответить сам не мог, потому и прилепился душой к студенту-грамотею. И читал он тому Коле все письма да раз по десять - каждое словечко обдумывалось Колей, у каждого находился какой-то потаенный смысл, который открывался не сразу. И ответы Коля обдумывал, ну , а студент, само собой, развивал коротенькую Колину мысль - и оба были довольны. Может, поэтому именно Коля Базеев тащил его, раненого, на закорках часа два или даже больше - время тогда , кажется, остановилось, и дорога казалась бесконечной. Тем более, она простреливалась, и одна пуля все же догнала, ужалила в бок.

Где ты есть, Коля? В последнем письме из роты, полученном еще в госпитале, писали, что Коле выбило левый глаз - домой он, стало быть, вернулся.

За тебя, Коля, дай бог, чтобы ты еще жил и охотился на своем Алтае!

Вот и все, пожалуй. А , нет, есть еще и Ванька Поликарпов, тверяк - ну, этот помнится потому, что был почти официальным стукачом у особиста. Рыжий капитан-особист в разведроту наведывался почти ежедневно за отчетом, и сержант Поликарпов выкладывал, кто чего сказал, чего домой написал, чем недоволен. Не буду я за тебя пить, дятел.

...Сосед на крохотном тракторе выкашивал свой участок. Трактор - какой-то трактореныш -недоросток, не больше двухтумбового письменного стола - негромко урча, кругами лихо носился по участку, из-под него била веселая зеленая струя. Острый запах скошенной травы кружил голову. Пахло родиной.

Мне бы такой, вздохнул старик, в мою Александровку! И не пришлось бы корячиться на своих сотках: к нему же все причиндалы даются: плужок, культиватор и еще с десяток всяких приспособлений, о чем мы и понятия не имеем.

Милая твоя Александровка, скорее всего, уже умерла: в ней и до Чернобыля было всего 20 дворов, а когда уезжал, оставалось всего одиннадцать - старики, которым некуда и незачем было уезжать.

Вот ойроты, наверно, никуда не уезжают. Народ лесной, охотники. И, скорее всего, язычники. У того же Коли крестика на шее не было, а христианское имя сотворил какой-нибудь военкоматский писарь, поскольку не мог толком ни произнести, ни записать его родовое .

О писаря, творцы имен и судеб! Кузину старика Двосю в эвакуации сельский писарь обвинил в намеренном искажении: знать, за тобой грешки водятся. коль свое имя прячешь! Дома-то как тебя кличут? А соседи? Ага, Дуськой, вот! Стало быть, ты не какая-то Двося, а Евдокия, так и запишем! И, довольный своей шерлокхолмсовской проницательностью, выдал паспорт Евдокии Меерсон. А после войны в родном белорусском городе другой местный пинкертон, уже городской, с удовольствием разоблачил жидовку, пытающуюся скрыть свое жидовство под именем христианской святой! Но его не проведешь, кто-кто, а уж он-то жидов знает! И записал ее Дверой, хоть она таковой никогда и не была. А к старости у нее накопилась куча документов для собеса: городской архив во время войны сгорел, так метрики не было, зато была справка из школы, которая свидетельствовала, что Двося закончила семилетку; по другой справке в колхозе работала Евдокия; наконец из эвакуации вернулась Двера - вот забавы было собесовским чиновникам: поди докажи, что ты это ты. Особенно, если чиновник с удовольствием смотрит, как эта хитрая жидва корчится на собственном крючке - а не хитри, не хитри! Так и не дотянула Двося до пенсии, аж пока не уехала в Израиль.

Малограмотная она была, Двося наша, семилетку с трудом закончила и по натуре - безропотная, не умела за себя постоять. Ее интересы редко перелетали забор ее двора, а вот в религию как-то не ударилась. Скорее всего потому, что в ее окружении не было верующих людей, к тому же следование религиозным заветам означало конфликт с советской властью. А власти Двося боялась. Она знала, что власть жестока и беспощадна. Беспощадность всячески декларировалась этой властью, слово "беспощадность" было ключевым, это был принцип власти, ее родовой признак. Любая воинская или комсомольско-патриотическая песня не могла обойтись без этого слова:

Эх, бей, винтовка...без пощады по врагу!

...беспощадным огнем...

...пощады нет врагам!..

Советская власть - наследница всех бунтов русской истории от Разина и Пугачева до октября 1917-го. Не зря же умница Пушкин определил русский бунт как бессмысленный и беспощадный. Бессмысленный потому, что почти все русские бунты были только "против" и не имели сколько-нибудь четко очерченного "за". Всплеск гнева, иногда буря, ураган - стихия всегда беспощадна. Ну вот, самый большой бунт, бунт 1917-го, и породил самую большую беспощадность, ни один царь не пролил столько крови, даже все вместе взятые столько не пролили, сколько властвующие большевики.

Беспощадность однако была какой-то избирательной: пленных немцев все же щадили, пленных польских офицеров и японцев нет. Своих - тем более нет.

Не потому ли сейчас многие стали Бога искать, что полностью разуверились в возможностях земных властителей? А ведь когда еще и Горький, и Луначарский Бога искали. Не нашли. А с дьяволом смирились, стали играть в его игру? Выходит, так. Хотя молодежь... А что молодежь? Она-то как раз ищет, взыскует града. И, когда энергия бьет через край, находит себя в фашизме. И не где-то на краю света, а на родине, и не чьи-то там особые детки, а внуки тех, кто спасал отчизну от фашистов, чьими костями усеяно пол Европы и вся Колыма. Флаги со свастикой. "Майн кампф на пр и лавках". Искаженные ненавистью дико орущие пасти бритоголовых. И сочувственное бездействие властей.

Вот те и итог. Вот почему ты в им миграции. Кто-то сказал: родина - это то место, где ты не будешь похоронен. Это про тебя сказано.

Страшно все же помирать, а? Вот так, честно - страшно? Умирать, видимо, не страшно: ведь сколько раз приходилось терять сознание, а это , по сути , та же смерть. Страшно Великое Ничто, которое там, ЗА. Как же это Я - и ничто? Пусть любая реинкарнация, превратиться хоть в собаку, хоть в летучую мышь, но никак не исчезнуть бесследно. Вот он, главный страх-то.

Но не весь, есть еще и другой. Лето 41-го, уличный бой в Могилеве, окоп на городском валу рядом с общественной уборной, а она в виде маленького замка с зубчатой , похожей на кремлевскую стеной. В окопе десять ополченцев, обстрел - носа не высунуть, визг осколков, грохот, пули шмякают в бруствер. И откуда ни возьмись - понос. В окопе рядом с товарищами испражниться - невозможное свинство, а, выскочив, едва успеешь сдернуть штаны - и убьют в такой вот героической позе. И страшно, что убьют, и что умрешь засранцем. О , то был страх!

Чудом не убило.

И все же самый страшный страх - страх забвения. Не случайно ведь в заупокойной православной молитве поют "Вечна-ая па-амять". Утешение.

- - Дед, заснул? На-ка куртку, похолодало, не простынь!

Старик очнулся, благодарно кивнул внучке. И в самом дел e , даже не заметил, как стемнело, а ночи в августе уже прo хл a дные.

- Там по телеку уже твой любимый бокс начался. Идешь? А то мы с мамой...

- Иду, иду!

Старик поднялся, но уходить не спешил.

В темноте лес придвинулся , стоял черной зубчатой стеной, и в черноте, то там, то здесь вспыхивали искорки, беспорядочно, но довольно много - светлячки. Когда-то он ловил этих крохотных жучков, подолгу раазглядывал, пытаясь разгадать природу их света, так и не разгадал.

" А ведь эта черная стена и веселые искорки на ней - картина всей моей жизни!" - мелькнула озорная мысль, старик засмеялся и вздохнул.

Вот и кончилось 8 августа. Будет ли следующее - Бог весть, стоит ли гадать? Достаточно того, что будет девятое.

Октябрь 2004г