Татьяна Гоголевич, Тольятти

Розы для доктора

            В то лето мне было шесть. Родители тогда впервые взяли меня с собой в отпуск и почти на все лето сняли домик в Саках.

            Крым – одно из самых длинных и сильных впечатлений моего детства. Кстати сказать, я до сих пор помню тот Крым полностью, с подробностями каждого дня, хотя прошло много лет. Особенно отчетливы – лиман с самолетами на дальнем берегу, высокая белая лестница в парке, хвоя кипарисов на розовых дорожках, мужчины и женщины в бальных костюмах вечерами на танцплощадке, черные и белые лебеди в тихом пруду.., и во всем – запахи крымских растений и моря. Море находилось километрах в семи, но присутствовало везде. Ветер приносил его в Саки, смешивал с запахами туи, тисов, кипарисов, можжевельника, и мне казалось, что так пахнут черные и белые перья лебедей и бальные платья танцующих женщин. Казалось, что запах этот проникает даже в крики фазанов и ночные звуки вальса и танго.

            Утренний рынок сильнее, чем другие места, пах морем. Живая рыба, креветки, крабы, шевелящие клешнями.., еще не покрытые лаком ракушки, фрукты, свежая зелень и многие розы в капельках воды в первые часы после рассвета рождали удивляющий, целостный аромат. Одни запахи как бы приобретали свойство других, и долгие годы после в запахе утренних роз была примесь моря, влажной чешуи и раковин. Так вот, на утреннем рынке, который сильнее, чем другие места, пах морем, было много роз, и с некоторых пор мы с папой каждое утро ходили покупать розы старенькому, очень доброму детскому стоматологу, который более 2-х недель лечил мне зубы.

                        Старик-стоматолог был невысокого роста, не намного выше меня, шестилетней, и, как я сейчас понимаю, имел золотые руки. На своей допотопной технике он совершал чудеса: за две с половиной недели он лишь однажды сделал больно (о чем предупредил заранее). Впрочем, дело заключалось не только в руках. Доктор был мягкий, интеллигентный человек. Его всегда очень чистый белый халат пах свежим крахмалом; это усиливало общее ощущение чистоты, идущее от него. И, самое главное, доктор все время, пока работал, рассказывал истории и сказки. Готовя инструменты, доктор с интересом расспрашивал меня о прошедшем накануне (меня приводили к нему рано утром) дне, а потом уже за работой, рассказывал сам. Он мог говорить о чем угодно, но так особенно, что я забывала обо всем, кроме его рассказов. Я ждала следующего утра, чтобы узнать, что будет дальше. Говоря просто, его рассказы были гораздо сильнее инструментов и бормашины. Когда все кончилось, уже со здоровыми зубами я спрашивала родителей, не пойдем ли мы к доктору. Тогда и началась история с цветами.

                        Собственно, началась она немного раньше. В семье нашей естественно было благодарить цветами (особенно определенные категории людей - врачей, педагогов, библиотекарей, например), и, после нескольких стоматологических сеансов и моих рассказов о докторе папа в первый раз отвел меня ранним утром на Сакский базар и предложил выбрать розы для доктора. А розы были разные: желтые чайные, белые, кремовые, розовые, красные, исчерна-темно-вишневые. Они все мне понравились, и я, переходя от корзины к корзине, набрала большой букет. Папа шел за мной и расплачивался, не торгуясь. Когда доктор первый раз увидел цветы, он смутился так, что очки у него полезли наверх, на белую шапочку. Он взял у меня цветы, поблагодарил, но когда за мной пришел сверкающий папа, тихо и серьезно выговорил ему. Папа все почтительно выслушал, однако через несколько дней мы опять купили доктору цветы.., и потом – когда мне вылечили зубы, и потом – когда я стала спрашивать, не увижу ли еще доктора. Папа сказал, что увидеть доктора очень просто, и мы стали ходить на рынок за цветами.

                        Торговцы и торговки розами уже хорошо нас знали и встречали улыбками. Они знали, кому мы покупаем цветы. И, хотя папа по-прежнему не торговался, самые лучшие розы нам продавали за полцены. Я помню, как папа сопротивлялся, хотел отдать за розы “как положено”, а ему говорили: “Вы ведь завтра опять придете”. “Что ж, - вздыхал с улыбкой папа, придется и завтра прийти". Розы мы по-прежнему выбирали со всего цветочного ряда. А доктора по-прежнему очень смущали розы, и с каждым разом даже сильнее. Иногда он пытался убедить меня передать папе не делать этого больше. Когда он брал цветы, у него дрожали руки и он отворачивался. Папа как-то, во время походов за цветами, сказал мне, что доктор – одинокий человек. Меня удивляло, что доктор, хотя и видел обоих моих родителей, безошибочно подозревал инициатором букетов именно папу. Папа же от него прятался, а обидеть меня отказом от цветов доктор, видимо, не решался.

                        Но вот однажды в субботу мы так же утром с папой пошли на базар, на этот раз за фруктами, потому что в субботу доктор не работал, и встретили там доктора.

                        Без халата доктор выглядел еще меньше и худее. Стоял он на базаре, залитый еще не жарким, но начинающим разогреваться солнцем, в теплой коричневой клетчатой рубашке с длинными рукавами, в шляпе, очках, с тросточкой. Все у него было коричневое: брюки, шляпа, трость.., и только в авоське зеленым пятном – зелень какая-то, длинные стрелки лука. Он увидел нас и изменился в лице. Он сказал папе, что должен с ним поговорить, и ласково попросил меня отойти. Начало разговора я слышала. “Зачем Вы это делаете?!” – почти гневно спросил доктор папу. И стал отчитывать папу. Папа слушал доктора со своей хулиганской улыбающейся почтительностью, не перебивая. (Папе в тот год было 59 лет, но доктор был старше его). Потом они стали перебивать друг друга, и доктор говорил папе что-то вроде: “Вы не имеете права это делать”, “Вы получаете не больше меня”, “Лучше купите девочке фрукты”. Потом папа обернулся, поймал меня глазами, купил петушка на палочке и попросил отойти еще дальше и подождать, пока не кончится петушок. Петушок так и остался целым. Я стояла и смотрела  на доктора и папу. Папа в своей легкой светлой рубашке и светлой шляпе (папа любил светлую одежду) казался намного выше доктора, хотя папин рост был всего 172 сантиметра. Разговора я уже не слышала. Папа говорил негромко. Он говорил довольно долго, и потом вдруг доктор заплакал. Когда меня позвали прощаться с доктором, у него уже были сухие глаза, но, когда он погладил меня по голове, он опять заплакал.

                        Потом мы шли с рынка домой, я думала о докторе, а папа молчал. Я думала, что мы почему-то обидели доктора нашими цветами. Потом я подняла голову к папе и увидела, что у него очень светлое лицо. “Мы что-то сделали неправильно?” – спросила я. “Нет, мы все сделали правильно”, - сказал папа. “Ему было неприятно?” – спросила я. “Нет, - сказал папа. – Ему было приятно”. “И мы больше не купим ему цветов?” Папа посмотрел на меня. “Купим, - сказал он, - я сам ему отнесу”.

                        На следующий день, в воскресенье, папа, уйдя из дома один, долго искал для доктора “одну вещь”. И нашел. Он вернулся со своих поисков пропыленный, уставший, но довольный. Это была темная бутылка старого крымского вина. Утром понедельника папа сам выбрал на рынке розы – однотонные, очень темные, почти черные бархатные розы низко-вишневого цвета.., в тон вина. Потом папа купил красивой белой бумаги и упаковал в розы сосуд, а розы – в бумагу. Мы дошли до старого здания поликлиники, и папа впервые оставил меня на улице, под окном у огромной туи. Его долго не было. Когда он вернулся, я сказала ему, что хочу увидеть доктора. Папа взял меня на руки, и за окном я увидела своего доктора, он стоял возле кресла с бормашиной и думал. У него было такое лицо, что хотелось или заплакать, или что-нибудь для него сделать. Я смотрела на доктора, а папа – на меня.., а потом папа, не выпуская меня из рук, ушел, он шел по узкой тропинке под окнами, мимо кипарисов и елей, и мягкие ветви хлопали его по плечам. Больше я не видела доктора.

                        Через некотое время до меня дошло, что визит к стоматологу – событие не такое приятное, как мне показалось вначале, а еще лет через 18 я узнала о Милтоне Эриксоне*, который, по сути, занимался тем же, чем и мой доктор из Сак.

                        Полагаю, что тот детский доктор (тем более, что дело происходило в 1968 году) не знал о М. Эриксоне. Может быть, он совсем не читал работ по психотерапии. Я даже думаю, что он просто был добрым доктором, которому очень не хотелось сделать ребенку больно. Уже к этому прилагался огромный, нерастраченный душевный (а может быть, правильнее сказать, - поэтический) потенциал этого человека, сообщавший всему, с чем он имел дело, оттенок волшебства, чуда. А работал он в большом вытянутом кабинете, где было много бормашин, где в других креслах детишки плакали от боли.

                        *Милтон Эриксон – психотерапевт-практик, разработавший знаменитый “эриксоновский” гипноз. “Эриксоновский” гипноз внешне кажется простым: психотерапевт рассказывает истории про свою жизнь, пересыпая рассказ как будто бы простыми байками, притчами, при этом он незаметно вводит пациента в состояние транса, а рассказы оказываются ключом к бессознательному другого человека.