Певец дури Пиcaтeль Aлeкcaндр Лeвинтoв бeceдуeт c пиcaтeлeм Вячеславом Пьецухом.

Как-то совершенно автоматически мы расположились на кухне.

- водочки? винца?

- вообще-то я не дурак выпить, но сейчас – на очистке. Нельзя.

- ну, в следующий раз, у меня фирменная – на чесноке. Писателя и его творчество определяет его жизненный путь. Расскажите о  своем жизненном пути.

- Я родился в 1946 году, 18 ноября, в Москве, на самой ее окраине – это по сути уже не Москва – за Преображенской заставой был такой район деревянных одноэтажных и двухэтажных срубов, который назывался селом Черкизово (надо же, это ж рядом с моим Измайловом, мы черкизовских и калошинских ходили бить, а потом они нас, а потом вместе с ними -- реутовских). Вот там, на Знаменской улице, я и родился. В доме, который принадлежал моей прабабке, крестьянке Серпуховского уезда Московской губернии. Она умудрилась скопить небольшой капиталец и выстроить двухэтажный сруб, который, естественно, в 1918 году был национализирован и населен всяческим людом, так что нам с матерью осталась крошечная, метров, наверно, в семь, комнатка в большой квартире. Отец нас оставил, когда мне было одиннадцать месяцев. Мы с матерью прожили уже до зрелости вдвоем в этой комнатушке, правда, потом переехали в комнату побольше. В общем, я мыкался по окраинам уже и будучи женатым человеком, у меня уже и сын родился, когда я обзавелся квартирой – теща купила – здесь, в Южном Измайлове. Мы переехали, кажется, в 1976 году и зажили уже почти на европейскую ногу.

Я самого демократического происхождения, по матери я из крестьян Серпуховского уезда, по отцу – из галицейских крестьян. Моя фамилия польская, происходит от польского «пьец» -- печь, и производная «пьецух» -- это даже не фамилия, а ругательство, означающее «человек, который лежит на печи», то есть лежебока, бездельник. Вот, что такое «пьецух». Ударение, кстати, на первом слоге.

Отец был военный летчик, потом всяческий изобретатель и выдумщик, такой полуциолковский-полукулибин. Он изобретал немыслимые летательные аппараты и кончил тем, что построил на Икшинском водохранилище дом из пустых бутылок, которые использовал вместо кирпичей. Мама всю жизнь проработала на заводе.

По образованию я – учитель истории, закончил Московский педагогический институт имени Ленина. Лет десять преподавал в школе. Выгнали, правда. За литературу же и выгнали. В то время я начал писать, и это, как ни странно, не понравилось администрации. Были самые тяжелые времена – сплошные писательские процессы, процессы над правозащитниками. Хотя я никогда не примыкал к нашей диссидентуре, и даже одно время, до зрелости, был правоверным коммунистом. Но таким коммунистом, который считал, что, кроме меня, коммунистов в этой стране нет, что коммунистическая партия – это сброд бандитов, а вот я – единственный коммунист.

Так вот, жизнь прожил очень благополучную: не голодал, не страждал, не сидел, не скитался, имел нормальную первую семью, сына. Потом начал писать, и опять все складывалось как-то благополучно. Начал писать в 1973 году, в 78 уже опубликовал первый рассказ. А если взять в предмет, что с самого начала и в любые времена я писал то, что я хотел, без оглядки на что бы то ни было, то надо сказать, что это была большая удача, успех, что это произошло так рано и безболезненно.

Первая книжка вышла в 1983 году, на том самом рубеже, который у нас означен смертью Брежнева и воцарением Андропова. Называлась она «Алфавит». Ну, как бывает у всех авторов, сейчас я был бы очень рад, если бы эта книжка вообще никогда не выходила бы (тут я вздрогнул: мне по наивности казалось до сих пор, что только мне одному мучительно стыдно за все написанное и напечатанное, а оно, оказывается, у всех так). А тогда я был безмерно горд, горд получить деньги, бешеные для меня, я таких до тех пор никогда в глаза не видел.

А потом книжки стали выходить одна за другой. Потом перестройка, и какие-либо препоны исчезли сами собой и тирания как бы рассосалась. И одно время я был даже в моде. Одна книжка, вышла в «Гослите» тиражом 350 тысяч экземпляров. Тираж огромный и, соответственно, деньги тоже огромные. Такое самоощущение значительной личности, которой «суждена роль необыкновенная». Это формула Николая Васильевича Гоголя. Потом стало тяжелее. Это, когда литература, простите за оборот речи, начала прекращать свое существование в качестве аристократического занятия. Тогда и тиражи снизились, и предложения пожиже стали и пореже случались. Но как бы то ни было, я с тех пор издал пятнадцать книг на русском языке, частично они были переведены на основные европейские языки, и где-то 6-7 книжек у меня вышло на основных европейских языках.

Ну, вот и все. Одно время я был главным редактором «Дружбы народов». Года три. Пост генеральский, как у нас считалось. Потом, когда наступила полная профессионализация, а она наступила довольно быстро, чуть ли ни с  первой книжки, я уже ничем не занимался, кроме как литературой. Премий никаких нет, хотя шесть лет был членом Комитета по Государственным премиям. Кроме журнальных премий, ну, журнальные – это, конечно, не то. Вот, считайте, и весь мой жизненный путь. 

- Российские писатели традиционно уже почти двести лет делятся на западников и почвенников. Вы кто? 

- В общем-то, не то и не другое. Но, если невозможно выйти за эти рамки, то, конечно, западник. Я все-таки всегда стремился (хотя вряд ли этого достиг, но я стремился) как-то угодить формулировке Александра Ивановича Герцена: «Русский джентльмен – гражданин мира». 

- Хорошo, есть еще одна форма деления писателей: на тех, кто принадлежит какой-нибудь школе, и на тех, кто создает свою школу. В этом отношении Вы кто? 

- Я – русский традиционалист. Я и не покушался, и не создал, и не создам. Для меня драгоценна наша литературная традиция, которая берет свое начало, в прозаической литературе во всяком случае, с Гоголя. И я вот такой квелый, такой скромный продолжатель этой великой традиции. 

- Как Вы относитесь к Интернет-литературе, коль скоро наш журнал интернетовский? 

- Вы знаете, я совершенно выпал из этой культуры. Я даже в нее и не впадал. По той простой причине, что технология моей литературной работы такова, что я без бумаги никуда. Дело в том, что у меня нет компьютера, и, соответственно, у меня нет Интернета, и поэтому я не могу иметь никакого отношения к Интернет-литературе. Единственно, я могу высказаться по поводу того, что появилось это странное явление «Интернет-литература» как доказательство того, что свобода губительна вообще, а в России в особенности, по той простой причине, что она открывает широчайшие возможности для невежды и дурака. И теперь кто угодно может написать что угодно, и читатель иногда «воленс-неволенс» вынужден это читать. И самый главный парадокс заключается в том, что как только появились совершеннейшие средства сообщения, оказалось, что людям совершенно нечего сообщать. Такой вот удивительный парадокс. Не я его открыл, еще в записках Ильфа есть прекрасные строки: «Вот, уже и радио изобрели, а счастья все нет».

Не знаю…. Новые поколения, новые вкусы. Может быть, им нравится читать текст с экрана, для меня, мне кажется, это было бы утомительно. Я привык лежать на диване с книгой, я в жизни не читал книгу сидя, я всегда читал ее лежа. Это удивительно тонкое наслаждение. 

- Хэмингуэй тоже читал почти исключительно лежа, впрочем, он и писал лежа. У него книги были везде, даже в туалете небольшая библиотека. Это я видел в его доме-музе под Гаваной. В чем, по-вашему, различие социо-культурной ситуации русской интеллигенции здесь, в России, и в эмиграции? Например, в Америке? 

- Я думаю, что там потребитель нашей культуры сам по себе культурен, и потребности его возвышенны, потому, может быть, что он «воленс-неволенс» застрял в старой традиции. Все новомодные  течения и авторы для него  откровенно неинтересны, и слава Богу. Там ведь есть, что понимать. Кто есть кто и что есть что. В этом смысле, мне кажется, что наш зарубежный читатель в выгодную сторону отличается от нашего здешнего. В массе, конечно. Ведь наверняка существует прослойка настоящего квалифицированного читателя, который так же точно безошибочно разбирается  в литературном потоке. Но вообще, средний демократический читатель, конечно, угнетающе влияет на литератора низменностью своих вкусов, убогостью своих потребностей. И здесь, в этой ситуации, ничего приятного и обнадеживающего я не нахожу. 

- Следующий вопрос примерно из этой же корзины. Интеллигенция всегда находилась в некоторой эмиграции по отношению к своему народу, и это ее позиция. Неважно, выезжает она или не выезжает и находится здесь, но она все время в эмиграции. Теперь все стало открыто и доступно, в том числе и зарубеж. И куда теперь манит интеллигенция свой народ? Какую роль играет она в освоении русскими  мирового пространства? 

- Я не знаю, я бы не взялся отвечать за всю литературу, вот разве что, за свою. Возвращаясь к самому началу Вашего вопроса, могу сказать, что всегда разделял вашу позицию, что главная задача русского художника, и писателя в особенности, -- это самоизоляция от российской действительности. Это не обязательно эмиграция. Есть масса способов самоизоляции. От водки до деревни.  Я полгода жизни живу в деревне, в апреле уезжаю и в ноябре возвращаюсь. Деревня в Тверской губернии, на берегу Волги, под Ржевом. Отличная заброшенная деревушка, ее отстроили москвичи, сейчас там 24 двора, у каждого больше двадцати соток.

- Итак, мы говорили о том,  куда теперь интеллигенция ведет свой народ. Вы сказали, что Вы за всю интеллигенцию не отвечаете, Вы только готовы ответить за себя. 

-              Если художественная интеллигенция вообще куда-нибудь ведет, и прежде вела, и теперь, то все-таки к осознанию основных ценностей бытия, к попыткам понять мир, да нет, его понять нельзя, хотя бы осознать если не весь мир, то свой микрокосм в космосе, свой беспорядок во вселенском порядке. Я не очень хорошо ориентируюсь в этих философских проблемах

-              - Начиная с девятнадцатого века, российская словесность всегда присутствовала в мировой литературе. Это было практически весь двадцатый век. После Иосифа Бродского кто сейчас претендует на мировое признание в русской литературе? 

- Я все-таки вернусь к предыдущему вопросу, я всегда отвечал на этот вопрос -- куда ведет, к чему зовет – своей формулировкой, и то не очень оригинальной. Она перекликается с Чеховым. Я говорю о том, что литература есть всего лишь источник благородного беспокойства, и больше ничего.

После Бродского, которого я невысоко ставлю, из поэтов – Саша Кушнер, наверное. Есть такой удивительный поэт – Владимир Солимон…Олег Чухонцев. Вот эта троечка сейчас очень сильная в поэзии. А в прозе, кроме Битова, я никого высоко не ставлю. Битов – и умница, и стилист. Ведь у нас даже если умница, то пишет по выражению Горького (которого я тоже не люблю) поленом. А если он не пишет поленом, то он  не умница. Вот как-то так получается. Поэтому, кроме Андрея, которого я очень высоко ставлю, я никого бы не назвал, кроме еще одного выдающегося  по-моему прозаика (редчайший случай – он абсолютно неизвестен) Владимир Бутромеев.

- Для меня Достоевский никогда не будет журналистом, а Солженицын никогда не будет писателем. Один -- мастер слова, другой – мастер факта. И в этом смысле, «Записки из мертвого дома» мог написать только Достоевский, а «Архипелаг ГУЛАГ» -- только Солженицын. Это об одном и том же, но из разного. А в чем Вы видите различие между писателем и журналистом? 

- Умственность, что называется, совершенно разного качества. То, что они называют менталитетом. Совершенно по-другому расположены извилины головного мозга. Это просто очевидно. Герцен был невероятно умным и глубоким человеком, но мог писать только революционную публицистику. Хотя чрезвычайно глубокую, чрезвычайно умную. А…. прозу писал совсем, ну, никакую. Не знаю, но совершенно другая организация головного мозга. Они как марсиане, у них разного качества психика, разная организация ума. Поэтому подход к материалу совершенно иной. Если попытаться не очень ловко найти какую-то метафору, ну, допустим, со стеклом, то журналист видит грязное стекло, а я там вижу и траву, и все, что угодно. Эта грязь меня меньше всего интересует, а его интересует, прежде всего, закоптелое стекло. 

- Что является для Вас ведущей темой, есть ли у Вас такая ведущая тема? Если сформулировать коротко: о чем и что Вы пишете? 

- О феномене русской дури. Мой главный персонаж – это русский дурак, очень широко взятый. От рафинированного русского интеллигента, как разновидности дурака, до дурака в натуральном виде. Я только этим и занимаюсь всю жизнь. Ничего другого. Но эта тема глубочайшая, и, собственно говоря, неисчерпаемая, потому что это генеральная фигура нашей жизни – дурак. Это стержень нашей жизни. 

- Вопрос странный. Что я у Вас не спросил? Чего бы Вы сами хотели у себя спросить и ответить? 

- Я Вас, наверно, огорчу: ничего. Знаете, я так неинтересно, как правило, говорю, потому что все, что у меня есть  сказать – а у меня интересных мыслей, как у всех нормальных людей, приходит за жизнь примерно с дюжину – у меня уже давно мало того, что описаны и изложены, они всячески со всех сторон рассмотрены и разжеваны, и послевкусием надо было подзаняться… Так что, в плане этого жанра, пожалуй, ничего.  

Я предложил чайку, проводил до двери, и он уехал в свое далекое Ясенево, а потом – на Волгу, подо Ржев. В Москву пришла, наконец, настоящая весна и теплынь. Пора копать огород.