Mы прoдoлжaeм публикoвaть мaтeриaлы из иммигрaнтcкиx aрxивив, кoтoрыe oбнaружил в цeркви Фатимской Богоматери  в Сан Франциско, пoдгoтoвил к пeчaти и любeзнo прeдocтaвил рeдaкции нaш пocтoянный aвтoр кaлифoрнийcкий пиcaтeль Eвгeний Зудилoв. Эту публикaцию мы пocвящaeм 135 лeтию co дня рoждeния Aлeкcaндрa Ивaнoвичa Kупринa. Андрей Седых А. И. Куприн

Был он связан с Россией такими кровными узами, что оторвавшись от родной земли уже не мог писать, сознавал это и испытывал величайшие страдания.
- Писал в Париже Тургенев, - жаловался он. - Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек, и было у него душевное спокойствие. Горький и Бунин писали на Капри прекрасные рассказы. Бунин там написал свою "Деревню". Но ведь у них было тогда чувство, что где-то, далеко, у них есть свой дом, куда можно вернуться, припасть к родной земле, набраться от нее сил... А ведь сейчас у нас чувства этого нет, и быть не может: скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая. Есть люди, которые по глупости или от отчаяния утверждают, что и без родины можно, или что родина там, где ты счастлив... Но, простите меня, все это притворяшки перед самим собой. Мне нельзя без России. Я дошел до того, что не могу спокойно письма написать туда, ком в горле... Вот уж, правда, "растворях хлеб свой слезами".
Несчастье Куприна заключалось в том, что он не мог писать по памяти, как Бунин, Шмелев, Зайцев или Ремизов. Куприн всегда должен был жить жизнью людей, о которых писал, - будь то балаклавские рыбаки или люди из "Ямы".
- Ничего никогда я не выдумывал, - говорил мне Куприн о методах своей работы. - Жил я с теми, о ком писал, впитывал их в себя, барахтался страстно в жизни. Потом все постепенно отстаивалось и нужно было только сесть за стол и взять в руки перо... А теперь что? Скука зеленая.
Это был черный день. Но бывали дни другие, спокойные, даже радостные. На широком, некрашеном столе появлялась бутылка вина и тарелка с медовыми пряниками из соседней русской лавочки. Александр Иванович разливал по стаканам и говорил с улыбкой, - он любил улыбаться и на лице его при этом появлялось какое-то детское выражение:
- Ну, поздороваемся!
Закусывали пряником, и сразу повеселевший Куприн начинал вспоминать прошлое. Рассказывал он охотно, не повышая голоса, скороговоркой:
- Первый гонорар, - нет, это, брат, не забудешь! Десять рублей прислали мне из журнала. Огромнейшая была тогда сумма... Я на эти деньги купил матери козловые ботинки, а на оставшийся рубль пошел в манеж и поскакал. Люблю лошадей!
С этим первым рассказом, который принес ему десять рублей гонорару, вышла большая неприятность. Куприн был тогда еще в юнкерском училище, и когда пришел номер с рассказом, юнкера вызвали к начальству.
- Куприн, ваш рассказ?
- Так точно!
- В карцер!
Так сказать, в назидание на будущее время: не печатайся без разрешения начальства!
Сидя в карцере, Куприн от скуки прочитал свой рассказ отставному солдату, старому училищному дядьке. Выслушал он внимательно и сказал юному автору, ждавшему комплиментов: - Здорово написано, ваше благородие! А только понять ничего нельзя.
Александр Иванович очень любил молодых и всячески им помогал. Пришел я к нему за интервью для иллюстрированного журнала, - был тогда безусым юношей, а Куприн усадил меня, как почетного гостя, в мягкое кресло, сам сел на стул, обласкал, и вдруг оказалось, что читал какие то мои очерки и очень хвалит. Это была очень характерная черта его - благородство и благожелательность, постоянная готовность помочь начинающему писателю. Года два спустя, когда мы сдружились, он сам предложил написать предисловие к моей книге "Париж ночью" и предисловие вышло лестное. Перед этим долго и строго меня допрашивал:
- Почему беллетристику не пишете? Пора переходить на рассказы.
- Да я очень люблю газету, Александр Иванович. И журналистика - занятное ремесло.
Куприн поднял свое татарское, скуластое лицо с широким, сломанным и несколько приплюснутым носом и начал смеяться:
- Ну, вам виднее! Хороший журналист всегда лучше посредственного писателя... А вы, все-таки, попробуйте. Может выйти.
Оригинал написанного им предисловия сохранился у меня до сих пор, в нем он высказывает ту же мысль о преимуществах журналиста перед беллетристом. Предисловие написано тем корявым почерком, который так был характерен для последних лет Куприна. Строчки сползают куда-то вниз, и всюду - бесчисленные вставки и помарки ("Без помарок не умею"). К сожалению, хранившаяся у меня пачка отобранных, самых интересных писем Куприна погибла в 1940 году, попав во время обыска в руки агентов гестапо. Уцелело лишь несколько писем, случайно бывших в общем архиве. Вот одно из них, без даты, вероятно относящееся к 1929 году. Я запрашивал Александра Ивановича, над чем он работает? Ответ был написан в духе шутливом:
"Над чем я работаю? Над письменным столом. На нем у меня около тысячи самых разнообразных предметов. Каждое утро, не внимая моим ежедневным мольбам, наша Мария Михайловна приводит этот стол в симметрический порядок, я же трачу целых двенадцать часов на то, чтобы привести его в привычный и удобный для моих занятий беспорядок. А на завтра то же самое.
Что я задумал? Поехать на Таити. Об этом я думаю непрерывно с 1899 года, но никак не удается".
В молодости Куприн жил буйно, был страшен во хмелю, злоупотреблял своей физической силой и временами делал вещи бессмысленные и даже жестокие. Таким я его не знал, - мы познакомились поздно, в Париже, и тогда Александр Иванович уже был совсем иным, - годы и болезнь сломили его, он сделался мягким и ласковым.
Жил Куприн по соседству, очень близко от Булонского леса, и я часто к нему заходил. Осенью в его комнате, оклееной белыми обоями с цветочками, пахло гниющими листьями и теплой, влажной землей. Кот "Ю-ю", которого потом тоже увезли в Россию, вместе с хозяином, мирно спал на столе, развалившись на рукописях, на больших белых листах, исписанных почерком человека, которому уже плохо повинуется рука.
- Презирает меня кот, - жаловался Александр Иванович. - Презирает. А почему - не знаю. Должно быть, за поведение...
Кота своего он обожал и тот держал себя в доме настоящим тираном, разгуливал по столу во время обеда, норовил лизнуть с тарелки. Такой же кот был и у Н. А. Тэффи, также разгуливал он свободно по столу, обнюхивал печенье, и Надежда Александровна негодовала, что я после этого не хочу есть это печенье, за которым она специально ходила в хорошую кондитерскую... Любил еще Куприн птиц, собак, лошадей, - я ни разу не видел, чтобы он прошел мимо пса на улице, не погладив его. Но настоящей страстью были лошади, - он искренне был убежден, что лучшее в "Анне Карениной" - это лошадь Вронского "Фру-Фру" и описание его скачки.
- У меня эта любовь к лошадям в крови, от татарских предков, - вполне серьезно говорил он. - Мать была урожденная княжна Куланчакова. А по татарски "куланчак" означает - жеребец... Я с детства на лошадях по степи гонял, да как!
Многие находили, что в Куприне было что то от большого "зверя". Тэффи мне говорила:
- Вы обратите внимание, как он всегда принюхивается к людям! Потянет носом и конец, - знает, что за человек.
Тэффи вообще Александра Ивановича очень любила и она первая дала мне правильное определение его двойной натуры:
- Он - грубый и нежный.
Во время прогулок Куприн всегда что-нибудь вспоминал, или изображал в лицах. Раз неожиданно начал меня уверять, что в юнкерскую школу попал по недоразумению - с детства мечтал стать лесничим, ходить с собакой и с ружьем по лесу. Потом, подав в отставку и уйдя из полка, увлекся авиацией и едва не погиб, - случилось это во время полета с приятелем, борцом Заикиным.
- Аэроплан тяпнулся, сплошная яичница, а мы - живы. До сих пор не пойму, каким образом. Должно быть, Николай Угодник спас... Заикина знаете?
О Заикине знал я лишь по наслышке, но портрет борца висел в кабинете Куприна на почетном месте, рядом с Репиным.
- Да... Ушел я, значит, в отставку и с жадностью набросился на жизнь. Чего только не видел, чем не занимался! Был я землемером. В Полесьи выступал предсказателем. Артистом был в городе Сумы. Изображал больше лакеев и рабов. А потом с балаклавскими рыбаками связался, славные были ребята. Кирпичи на козе таскал, арбузы в Киеве грузил. Был я псаломщиком, махорку сажал, в Москве продавал замечательное изобретение "Пудр-клозет" инженера Тимаховича. Преподавал в училище для слепых, а когда меня оттуда выгнали, пошел на рельсо-прокатный завод.
Писать я серьезно стал только присмотревшись к жизни, набравшись впечатлений. Литературой занялся случайно. Скажу правду, писать не люблю, трудно мне писать, а рассказывать люблю, и жизнь тоже люблю. И еще люблю простых людей, есть у меня доступ к простым сердцам.
Он говорил правду. В нашем квартале Куприна знали все садовники, а с одним из них он совсем сдружился, - кажется, по линии выпивки. Звали его Пьер. Этот Пьер напивался, как дрозд, а затем приставал к Куприну:
- Мэтр, я не Пьер. Я - Артур.
Как так? А очень просто. Когда трезвый, то Пьер. А как напьется - раздвоение личности, и уже он не Пьер, а какой-то второй, таинственный Артур... И Куприн восхищался:
- Ведь какая фантазия, а?!
Недавно я прочел, что именно в этот период парижской жизни была у Куприна некая сердечная тайна. В течение ряда лет 13-го января, в канун русского Нового года, он уходил в маленькое бистро и там, "один, сидя за бутылкой вина, писал нежно и почтительно любовное письмо к женщине, которую очень мало знал, но которую любил скрытой любовью". Возможно, именно к этой тайной и безнадежной любви и относится одно его стихотворение, опубликованное уже после его смерти в журнале "Огонек". ("Огонек", 1958 г. № 6.)

НАВСЕГДА

"Ты смешон с седыми волосами..."
Что на это я могу сказать?
Что любовь и смерть владеет нами?
Что велений их не избежать?
Нет. Я скрою под учтивой маской
Запоздалую любовь мою-
Развлеку тебя забавной сказкой,
Песенку веселую спою.
Локтем опершись на подоконник,
Смотришь ты в душистый, темный сад.
Да. Я видел: молод твой поклонник.
Строен он, и ловок, и богат.
Все твердят, что вы друг другу пара,
Между вами только восемь лет.
Я тебе для свадебного дара
Присмотрел рубиновый браслет. ..,;
Жизнью новой, светлой и пригожей,
Заживешь в довольстве и в любви
Дочь родится на тебя похожей.
Не забудь же, в кумовья зови.
Твой двойник!
Я чувствую заране -
Будет ласкова ко мне она.
В широте любовь не знает граней.
Сказано: "Как смерть она сильна".
И никто на свете не узнает,
Что годами, каждый час и миг,
От любви томится и страдает
Вежливый, внимательный старик.
Но когда потоком жгучей лавы
Путь твой перережет гневный Рок,
Я охотно, только для забавы,
Беззаботно лягу поперек.

Существовала ли в действительности эта женщина? Не знаю. Куприн был человеком по рыцарски целомудренным и никого не пускал в тайники души своей. О многом из своего прошлого он вообще не любил рассказывать, был временами скрытен. Но как странно: и в "Гранатовом браслете", написанном еще в России, в период его большой славы, и в парижском стихотворении состарившегося Куприна - одна и та же тема, один и тот же трагический лейтмотив: неразделенная, какая-то экзальтированная и возвышающая любовь к недоступной женщине.
Иногда в полдень мы шли в знакомое бистро на улице Доктора Бланша. Александр Иванович, кажется, любил это бистро потому, что название улицы напоминало ему о любимом Мопассане. Куприн шел в помятой, криво надетой шляпе, татарские его глазки весело улыбались, и он все жаловался, что из него "никак старик не выходит".
Бистро было маленькое, с цинковой стойкой. Сюда заглядывали каменщики в белых фартуках, маляры, - народ мастеровой, любящий выпить и поговорить. Куприна все здесь знали, здоровались и запросто называли "мосье Александр". На столе тотчас же появлялись две внушительного размера рюмки с кальвадосом, желтоватой нормандской водкой, от которой захватывает дух и огонь проходить по всему телу. Хозяйка, мадам Мари, была женщиной приветливой, Куприн пытался сказать ей какой-то комплимент на своем необыкновенном и живописном французском языке. Хозяин знал свое дело, внимательно следил за рюмками и во время наливал по второй. В те годы Александр Иванович еще пил, но от второй рюмки он уже хмелел... Развязка приближалась быстро. Появился склероз и мучительная болезнь, перемещение сетчатой оболочки. Встречи наши стали происходить значительно реже. Помню последнюю прогулку. Он пришел на свидание в своем просторном, коричневом пальто, как то сбившемся на бок. Седая бороденка клином была всклокочена, выцветшая шляпа носила уж очень беженский вид.
- Возьмите меня под руку, - сказал Куприн. - Ходить прямо я еще могу, а вот поворачивать - боюсь, не уверен. И зайдем, знаете, в лавочку к Суханычу.
- А вам можно, Александр Иванович?
- Теперь все можно! - махнул он рукой.
Зашли в русскую лавочку, Куприн съел пирожок и слегка дрожавшей рукой поднес ко рту и опрокинул рюмку водки. В лавке было шумно, тесно, приезжали закусить русские шофферы, толпились покупатели, и какая-то древняя старуха-француженка с подозрительным видом рассматривала через лорнетку непонятные ей пирожки, а хозяин, - тот самый, о котором часто писал Ремизов, - упитанный и краснощекий, на смешанном французско-нижегородском языке говорил:
- Прене, мадам. Сэ бон!

В "Воспоминаниях" Бунина есть несколько страшных строк - рассказ, относящийся именно к этому периоду: "...я как то встретил его на улице и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза".
Старые друзья навещали его редко, да он и не всегда их узнавал. Пришел как-то Б. К. Зайцев. Поздоровались. Куприн сидел в кресле и явно не понимал, кто это. Жена, Елизавета Маврикиевна, сказала:
- Папочка, это Борис Константинович пришел тебя проведать... Борис Константинович Зайцев!
Тут только он вспомнил и начал разговаривать... В последний раз зашел я к нему за несколько недель до отъезда. Спросил о здоровьи, потом о работе, - пишет ли? Спрашивать было грешно, - какое уж тут могло быть писание! Куприн поник головой и буркнул в ответ: - Все это никому не нужно. Не могу я больше писать... Баста!
Потом его увезли в Россию.

Недавно я прочел у Телешова о последних месяцах жизни Куприна. Поселили его в каком-то подмосковном доме отдыха для писателей. Приехали туда в гости матросы-балтийцы. День был хороший, пели хором на лужайке, устроили игры. Александра Ивановича тоже вынесли в кресле на лужайку. Матросы подходили к нему, пожимали руку, говорили, что читали его "Поединок" и другие вещи, благодарили. Куприн молчал и вдруг громко заплакал.
Так он и умер - успокоенный и примиренный. Теперь закрываю глаза и стараюсь представить себе мертвого Александра Ивановича, и не могу: идет по улице улыбающийся человек с татарским, широкоскулым лицом, в помятой, криво надетой шляпе, - живой Куприн.