Вячеслав Букур, Нина Горланова, Пeрмь

Сторожевые записки

-  Без меня рынок неполный! – вздохнул я и взял в руки телефонную трубку – опять нужно куда-то наниматься.

 Газета, в которой я работал, закрылась в начале этого года. В эпоху рынка иные мелкие издания мельтешили, как микробы, поглощая друг друга.

 В общем, к следующему дню у меня сформировался огромный пакет предложений: сторож в православном храме или сторож в синагоге.

 Прибежавши к храму (пообщавшись с Нинико, женой моей, потом несколько часов бегаю, намагниченный ею), услышал звон колоколов: от него голуби снялись со своих мест и полетели вокруг церкви, а потом снова уселись на свои места. Я простоял службу, черпая силы из океаноподобного баса архидьякона, а потом подошел к настоятелю спросить о работе.

-  Мы приняли человека только что - часа два назад, - сказал он, давая мне благословенье. – Не держатся сторожа! То ли предыдущий проспал, то ли пропьянствовал - украли несколько дорогих крещальных купелей.

 Я быстро зашагал к синагоге, обогнав мужчину, который вел за руку трехлетнего ребенка. «Пойми: обстоятельства выше нас!» - говорил отец сыну. Да уж, жизнь приковала меня к своей колеснице и тащит по кругу. Но нет, тут что-то не так. Ну, вечером сяду, подумаю и опровергну. Сейчас некогда – я уже у синагоги.

 Лет десять не был здесь, а когда-то преподавал иврит! Последнее, что помню из событий тех дней – с кражей тоже связано: украли Тору, драгоценную старинную, на кошерном пергаменте! Пришли молиться новые иудаисты, спросили, где Тора хранится, и… она исчезла вместе с ними. Старых евреев провели, как детей. Ну, ПОСЛЕ ЭТОГО не говорите мне никогда о всемирном сионистском заговоре! В религиозной общине украли самое дорогое – священный рукописный свиток. О краже заявили в Интерпол, но ни один масон палец о палец не ударил, чтобы помочь.

 Правда, все это случилось еще в старой синагоге – возле рынка. Ее называли партизанской избушкой – за ветхость. Когда я в первый раз вошел туда и оперся о закопченную стену, она зашаталась. Такое вот святилище было – на курьих ножках. Но во время перестройки удалось отсудить уже эту дореволюционную синагогу у Академии наук – вырвать из загребущих научных когтей…

 Конечно, там знают, что я не еврей, но преподавал же я иврит, будучи наполовину молдаванином и наполовину русским! Может, и в сторожа подойду?

 И точно – подошел! Жилистый бодряк в фуражке речного флота сказал, чтобы я завтра же, в пятницу, выходил на работу, и вообще где меня носило - они уже заждались! При звуках его мягкого голоса я вздрогнул – это же Борис Штерн, знаменитый капитан! Просто я никогда его не видел в такой щегольской темно-синей форме. Фуражка с вздыбленной тульей и золотистым речным значком очень шла к его драчливым усам.

-  Зарплата небольшая – восемьсот рублей, но можно подработать. Куда делся твой иврит? – строго спросил Борис.

-  Аиврит шели ло нээльма, - ответил я. (Мой иврит не исчез).- Работал грузчиком, потом в газете. Мне казалось, что все почти уехали в Израиль!

-  В Перми было семь тысяч евреев, - сказал капитан. – Пять тысяч уехало, восемь тысяч осталось. Приходят люди и с документами в руках доказывают, что они – евреи.

 Вдруг мы не заметили, как наскоро обсудили несколько запредельных проблем. А должен ли еврей-космонавт соблюдать субботу? Не должен, ведь угроза жизни отменяет все постановления.

 Да, кстати, Борис раскрыл Талмуд и зачитал, что и евреи, и пришельцы должны покрывать голову в синагоге и не писать в праздничные дни.

-  А читать можно?

-  Да, читайте.

 Внутри голос жены твердил не умолкая: «Теперь молчи! Молчи и иди домой!» Но радость от обретения работы неодолимо вырвалась в виде вопроса: «Зачем разделять молочную и мясную пищу - вы лично за мистическую или этнографическую точку зрения?». Борис Штерн закатил гроздья глаз под самый козырек:

-  Вот придет Машиах (Мессия) и все вам объяснит. Так будете преподавать иврит? Набирается группа, с понедельника можете начинать.

 Я спешил обрадовать жену (нашел сразу две работы!) и спрямил путь, нырнув во двор. Вместо деревянного дома с кружевными наличниками что вижу? Эльсинор! Здание из перекормленного кирпича с башенками - только гномы могут нести там сторожевую службу. А куда я положил свою кипу кип – надо раскопать: завтра надену белую или – с рисунком деревенского половика. И тут над ухом грянуло:

-  Михаил, занимаешься по-прежнему аикидо?

-  Клим, какое аикидо - денег… уже нет сил ковать. Для оплаты занятий. Я с завтрашнего дня буду сторожить синагогу. А ты все в ФСБ?

 - Да, вот только что из командировки. В Чечне был, - и он приподнял шапку, показав бугорчатый шрам. – Видишь: привет от Басаева. Чеченцы - во всем мире один только такой народ, у которого доблестью считается украсть, обмануть, убить!

-  Ты не прав! У всех народов это было, но мы прошли уже простодушную стадию.

-  Михаил, если б ты видел этих уродов, так бы не рассуждал!

 Глаза у Клима с бегучей шкалой: от мученически вопрошающих – до допрашивающих и вплоть до ареста. Я в последнее время стал экономить силы для этой маленькой, но интересной жизни, поэтому перевел разговор на другую тему: ну, сейчас-то ФСБ не будет интеллигентов преследовать? Он отмахнулся, как от застарелого зуда: да кому вы теперь нужны, и раньше не надо было за вами гоняться, а заняться бы тогда еще борьбой с терроризмом.

 - Мне уже капитана дали, - вдруг просветлел он лицом.

 Не успел я рассказать жене, как космонавт-иудей должен вести себя в субботу – звонок. Незнакомый голос сделал действительность до неприятности разнообразной:

-  Михаил? Вас беспокоят из ФСБ.

-  Простите, откуда?

-  Из Федеральной службы безопасности. Я – коллега Клима, старший лейтенант Пидлисный. Знаете: сейчас нас не интересует сионизм, а только криминальные дела – евреев, русских, всех. Я сижу на связях Ближнего Востока… не хотели бы вы рассказывать нам, о чем в синагоге говорят, какие впечатления у тех, кто приехал из Израиля?

-  Не хотел бы, - с иголками под кожей ответил я.

 Как человек разумный понимаю, что без тайных источников информации не обходится ни одно государство, однако оставшееся от советской жизни презрение к информаторам… тяжело, в общем. Я хотел рассказать все Нинико, но язык словно провалился внутрь горла.

 Жена посмотрела на меня. Еще раз посмотрела на меня. И смотрела, и смотрела. Ее глаза – в кавычках словно. Не морщины еще, а кавычки… милые. Потом вскочила – одни глаза! «Миша, что за предложение ты получил?» Вот, сказал я, быстро работают в ФСБ: только успел до дому дойти, а они уже решили, что я буду их сигнализатором.

 И тут раздался опять звонок, другой незнакомый голос:

-  Михаил Иванович, вы будете иврит преподавать?

 - Да.

-  Ваши ученики для чего его учат - чтобы в Израиль переехать?

-  Угу.

-  Так не с котомками же они туда поедут? Я торгую очень хорошими чемоданами швейцарского производства! Ваш процент будет пять.

Я отказался и положил трубку, а жена заметила:

-  ФСБ работает быстро, но некоторые коммерсанты не отстают.

 Пятница. Половичковая кипа на моей голове. Сторож Александр Вольфович Сендерецкий, ходячий кряж такой, радостно сказал мне навстречу:

-  Наконец-то нас будет трое! А то опенисели (слово было другое), - увидев оторопь в моем взгляде, он сказал: - Это я с русского на военный перешел, простите! В армии ведь матом не ругаются, а разговаривают. Ушел в отставку - должность генеральскую давали, а чин по-прежнему подполковника. И думаю, вы даже не спросите, почему, Михаил Иванович, видя мой мясистый нос. Ну и х… им в затылок!

 Затем он показал мне всю микровселенную сторожа. В каждой комнате стояла своя невидимая вода: в комнате охраны – что-то сторожевое, в читальном зале - тишина перед заплывом в даль узнавания, а в молельном зале – ощущение того, что остались наслоившиеся отпечатки присутствий, трепетов. А на кухне реяли уютные запахи: женщины взбадривали пищу то ли корицей, то ли гвоздикой, в общем, небесное и земное сплавлялись в воздухе нерушимо. Александр еще протянул мне «Черновик записей сторожей», большей частью исписанный его прекрасным почерком, где буквы стояли в строю, как солдаты: «А здесь нужно отмечать, когда повара уходят и приходят».

 Старики, идущие на молитву медленным штурмом по мраморной лестнице, останавливались иногда, чтобы быстро откусить от воздуха. Ну, уж я-то с каждым десятилетием буду все быстрее взлетать по ступенькам: воробышком, ястребом, орлом! Эх, Миша-Миша, истощаются твои поля юмора!..

 Старики переговаривались громко, как грибники, потому что плохо слышали. Но чем они ближе подходили к молельному залу, тем бодрее становились. А у самого входа в него голоса вообще взметнулись, чуть ли не до Божественного Уха. И вдруг – резкая тишина, потому что они вошли туда. А один – самый из них бравый, прямой, тут же сел покурить.

-  Это для того, чтобы отдышаться, - пояснил он и спросил между двумя смачными затяжками: - А ид?

-  Нет, я русский. Но преподаю иврит.

-  Он русский – иврит преподает! – сказал старец Всеобщему Собеседнику наискось и вверх и развел руками – на правой не было среднего пальца.

- Ицик, перестань курить: ты забываешь, где находишься! – закричал заполошно поднимающийся старичок.

-  Залман, ребе делает для меня исключение, - сказал Ицик, высясь в виде величавого бюста, - я – его правая рука (насмешливым взглядом он скользил по грани правды и неправды: хотите – принимайте это за шутку).

 Если бы Портос был евреем, он в старости, наверное, так же бы пошучивал со своим другом д'Артаньяном.

-                      Этот осколок недавно только проснулся, - продолжил беседу со мной Ицик. – Чем он все эти годы занимался? Из-за него теперь не разрешают машину водить, говорят: нога слабая, плохо выжимает газ! Уже очередь подошла как фронтовику, цвет можно выбрать – или вороного цвета, или салатного…

 Только старики приступили к молитве, прибежал снизу сердитый кладовщик: что-то к ним протекает – нужно проверить. Помешкав, я все же прошел через молельный зал к трубам и, раз уж они не текли, по пути прослушал проповедь.

 Раввин говорил о споре мудрецов Талмуда. Кого в первую очередь спасать из двоих тонущих – еврея или гоя? Одни считали, что – представителя избранного народа именно за то, что он избранный. Другие – что непременно гоя, чтобы не думали плохо о евреях. А вывод был простой: надо вытаскивать из воды в первую очередь того, кто ближе к берегу…

 Когда старики после молитвы сели за трапезу, из кухни вышла красивая башня женской плоти и подала мне тарелку с куском курицы и рисом. Потом она достала зеркальце и потрогала брови, свеженакрашенные в парикмахерской: «Такие крылья! Крылья!» - словно подбадривая себя, вслух пропела она. «Я позвоню?» - спросила она и растерянным голосом попросила: «Алло, можно Лизу?» И вдруг, переменив будто не только голос, но и горло, бронхи и все тело, закричала в отчаянии:

-  Лизка! Сука! Это Хая тебе звонит. Не приходи на молитву! Ленчика моего увела да еще в храм ходишь – он ведь был такой хороший, - тоскливо она протянула в конце. И вдруг снова сменила тон: - Я тебя убью! Нет, не убью, у меня есть трое знакомых парней, я им заплачу, они тебя побьют, такая красавица будешь! Отдай Ленчика.

 Я, в изумлении от выброса страстей, взмолился: не богохульствуйте в своем храме! В ответ Хая принялась мне разумно все объяснять:

 - Она Ленчика увела от семьи! Я-то его не уводила от семьи: его на всех хватало…

 Ну, разумеется, соперница Лиза приняла вызов: пришла вечером вместе с новозавоеванным Ленчиком на молитву. У нее была такая же палеолитическая красота, как и у Хаи, только волосы авантюрно очень коротко обстрижены, нежно усиливая притяжение хозяйки их. Они еще покрашены в какой-то лунный цвет. Хая появилась, горько глядя на меня (зачем ты ее пустил), потом села наискосок от Лизы и помолчала. Вдруг резко вскрикнула: «Отдавай за Ленчика кольцо!»

-  А ты, оказывается, не такая дура! С печаткой именной - память о маме, не отдам.

 Хая с отчаянием оглядела ее всю:

-  Тогда… отдавай сумку!

-  Эту не могу, а дома посмотрю, - миролюбиво отвечала Лиза.

 Предмет раздора, отзывающийся на имя Ленчик, посидел, поулыбался и пошел на молитву, приняв вид: «А, кому достанусь – тому и ладно!» Хая бешено вела переговоры о сумке, чтоб потом глядеть на ее тисненую кожу и презрительно вспоминать Ленчика, который другой цены не достоин в жизни, мерзавец, соблазнитель, без тебя обойдусь!

 Только поздно вечером в синагоге образовался кусок тишины, и я решил устроить смотр своего рабочего места. У входа в сторожевую комнату висела доска объявлений: «Наконец-то мы нашли хормейстера! Приходите попеть», «Для жизни на Земле обетованной ищу женщину соответствующей национальности», «Куплю шекели»… В самой комнате толпилось все: от грешного до святого. В углу стоял телевизор, а в противоположном углу, в сейфе, лежал свиток Торы – на махровом чистом полотенце. И серебряная рука с величественно воздетым пальцем терпеливо ждала до утра, когда ею будут водить по священным строкам.

 Отложив в сторону взятого в библиотеке Даймонта («Евреи, Бог и история»), я открыл блокнот «Черновых записей охраны». Сендерецкий писал красивыми печатными буквами:

 «Принял дежурство. Не работают сигнализация, телефон и директор синагоги. Вызвал дежурного техника по сигнализации, а к директору кого вызвать, не знаю».

 Да, народ Книги – каждый хочет продолжать Книгу собой или через себя.

Я еще полистал. Бросились в глаза задумчиво идущие строки: «Хорошо помню своего армейского старшину батареи управления, призванного с Закарпатья! Он каждое утро, прохаживаясь перед строем в безупречно отглаженном диагоналевом мундире и хромовых сапогах, разговор начинал с одного и того же:

-  А Сендерский при утреннем подъеме опять за поушами мандавошек шукал!»

 Сегодня утром ведь я его спросил: «Рая Сендерецкая кем-то вам приходится?».

-  Сестра, на пять месяцев моложе…

-  ?

-  Двоюродная.

 Я пытался ему объяснить, как Рая умудрялась передать в лекциях это ощущение серебряного века: грозы пополам с тлением! Тут у Александра лицо несколько раз быстро просветлело и затемнилось:

-  Мне тоже хотелось стать филологом, учился целый год заочно, но из армии каждый раз с боем на сессию приходилось прорываться, просто оставляя куски самого себя! - видно было, что слово в Сендерецком бурлит, корешками туда-сюда стреляет, еще вот удобрений просвещения ему подсыпать, и полезли бы пышные купы глаголов!

 Ночью звонил прямоугольный голос, служебный: «Проверьте все - у вас сработала сигнализация». Я добросовестно обошел синагогу: никого нет.

-  Позвоните на пульт, - потребовал милиционер.

 Вы ночевали в большом пустом помещении когда-нибудь? Там отсутствие живой души ужаснее присутствия призраков! Все время какие-то автономные воздушные потоки шелестят, имитируя шепот, здание потихоньку садится, неравномерно потягиваясь, как бы располагаясь на долгий сон. При этом подпороговые звуки раздражают слух. Если ты задремал, они плетут сюжеты сновидений, и вот уже мои ноги неравномерно шагают вниз по лестнице, а я стараюсь открыть тюбик суперклея, чтобы склеить там что-то…

 В шесть часов ожил домофон и голосом директора сказал: «Миша, впусти». Борис Штерн в своей темно-синей форме и в фуражке с кокардой свирепо поздоровался и спросил, как прошла ночь.

 - Да вот – хотели синагогу унести, но я не дал.

- Ну и ну! – властно начал он возмущаться, тыча указательными пальцами, словно укрощая еврейскую вольницу (такое ощущение, что он с трудом удерживается, чтобы не повесить кого-нибудь мысленно на рее, а вообще все было похоже на стрельбу по-македонски). – Эти евреи чего только не придумают! Шестьсот тринадцать запретов и предписаний! Причем запретов больше. Какой тоталитаризм! – кричал он внутрь пустой утренней синагоги, как-то игнорируя надпись справа от ларца с Торой: «ПОМНИ, ПЕРЕД КЕМ ТЫ СТОИШЬ».

-  Вы тут антисемитом не станьте невзначай, - сказал я. - На такой вредной работе.

-  А кто мне возместит потерю веры в еврейство! Оклад, который я здесь получаю, не покроет крушения моих иллюзий! Почему-то русская женщина может работать на кухне – это кошерно, а открывать в праздник должен я приходить! Вставать в пять утра! – и он отправился в сторожевую комнату досыпать до утренней молитвы.

 У меня создалось такое ощущение, что актер работал над своей ролью, набрасывая краски. Но это репетиция, а вскоре он выступит перед настоящими ценителями.

 Я стоял и смотрел на непобеленный потолок синагоги – слишком что-то обширная память о разрушенном Иерусалиме! Ведь нужно правоверному иудею оставлять участок примерно в три ладони – неотремонтированным. Но начали подходить на молитву старики и объяснили мне, что просто не хватает средств построить высокие леса. Ну, я надеюсь, что на стаканы-то хватает, которые еврейские женихи должны бить на свадьбах, чтобы напомнить всем о разрушении Храма.

 …и вдруг посреди синагоги поплыла деревенская горница моего детства, свадебный стол, а над ним – пылающие самогонным духом вятские глаза. И тут мужики взмывают еще выше! Это они встают – прикипают губами к стаканам и … весело отбрасывают их вниз, вызывая в моей груди изумление: значит, взрослые тоже иногда забавляются, а не просто скучные и всегда работают? Потом гости стали бить тарелки, а кто-то кричал: «Бей мельче – будет жить легче!» Невеста все добросовестно подметала, не упуская ни одного осколка (ведь каждый из них: это будущая увесистая семейная денежка). Кто-то заметил, что тарелка вдребезги – это целка вдребезги, а значит, продолжение рода.

 Почему-то я стал рассказывать Ицику, усевшемуся покурить, про персидских ткачей, которые тоже вплетают в ковры нитку другого цвета, чтоб не получилось совершенства – нельзя конкурировать с Всевышним.

-  Вот ты все знаешь, а скажи: что Залман нарушает, поднимаясь по лестнице?

-  Ничего, - растерянно ответил я.

-  Эх ты! Не зря со мной сам ребе советуется! Залман же с сумкой идет – работу делает, а в субботу нельзя ничего переносить!

 Потом старики, как всегда перед молитвой, взяли общую тему для рассуждения. Звуковая картина этого собрания была такой: абсолютная тишина, бодрый голос излагает тезис, потом дикие крики, кажется – смертоубийство близится, затем резко все стихает, и звучит другой голос.

-  А можно ли в субботу с женой?

-  Я у ребе спрашивал. Он сказал: не только можно, но и нужно. Кто уклоняется, тот нарушает великий шабес.

-  А хорошо, Нафтали, что твоя жена не ходит молиться, а то бы она каждую субботу требовала: нужно, нужно!

-  А твоя, Залман, уже и не требует – знает, что бесполезно!

 Тут крики, мелькание кинжалов в голосах. Потом в тишине повисает задумчивый вопрос:

-  А как насчет резиновых изделий – в субботу можно?

-  Ты думаешь: в другие дни разрешено!

-  Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед – намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что – сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость! Звонил? (Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня).

-  Звонил вчера.

-  Ну и как теща?

-  Бегает, как падла.

 Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля – от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле – пожалуйста! – поставили вместо них металлокерамические. Вот тогда-то она и заносилась по дому и по жизни Макса…

-  Старость не радость – правда ведь, Михаил Иванович? – вдруг закончил Макс.

- Тебе виднее, - сказал я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).

 И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских – в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.

-          Русские не пили бы, так были бы и покрепче, - ответила Нинико.

                     Прoдoлжeниe в cлeдующeм нoмeрe