Нoвыe cтрoки нoвoгo вeкa

Юрий Беликов, Пeрмь

Юрий Беликов родился в городе Чусовом Пермской области в 1958 году. Автор двух книг стихов «Пульс птицы» и «Прости, Леонардо!». Получил Гран-при и звание «Махатма российских поэтов» на первом Всесоюзном фестивале поэтических искусств «Цветущий посох», проходившем на Алтае. В начале 90-х был самым юным членом редколлегии журнала «Юность», где открыл рубрику «Русская провинция». В газете «Трибуна» вел рубрику «Приют неизвестных поэтов». Составил и издал книгу с одноименным названием, куда вошли произведения 40 авторов глубинной России. Основал движение «дикоросов - тех бесприютных творцов, кто «не рассчитывает на приход садовника и любовь Родины». За это и был уволен в очередной раз. В Великих Луках награжден Орденом-знаком Велимира «Крест поэта», вручающийся «за утверждение идеалов великой русской литературы». Разными составителями стихи включались в «Антологию русского лиризма. ХХ век», «Самиздат века, «Антологию русского верлибра». Живет в Перми. 

У МЕНЯ ИСЧЕЗАЕТ ИМЯ

* * *

У меня исчезает имя.

Чёрные буквы его сливаются –

так слипаются сладкие собаки

да гробы почивших схимников,

поставленные друг на друга

на дне монастыря.

Исчезает у меня имя…

Это свалка велосипедов:

не понять, где цепь, где колеса,

где звонок, а где руль.

Имя у меня исчезает!

Ах, возьмите имяискатель,

Землю справа и слева обшарьте –

мое имя не зафонит:

только тёмная мышь еще не замерзшей водицы

пискнет в заледеневшем ручье.

Что ж, дерзни, мое имя, исчезнуть!

Как дерзало ты разрастаться

в ту пустынную пору, когда

имена исчезали иные.

Больше тень твоя не видна,

так изволь обратиться в огонь!..

О, блаженство неузнаванья!

Все равно что истома славы:

ты идешь и всех узнаешь,

словно все узнают тебя.

Ты цепляешь шары новогодние

на тенелюбивые елочки,

сам же не застеклён, как берёза,

и сквозь имя твоё просвечивают

звёзды, звери, свистящие травы,

подбородки других имён…

* * *

Мир возвращает мне мою же страсть.

Уже задрожала тетива дальнего космоса,

вобравшего голограмму моей тоски,

уже, ломая руки и стеная,

спешит к подъезду обезумевшая женщина

и пальцы обжигает «молнией» на косметичке,

и тушит их о пепельницу дверного звонка.

Уже полупрозрачная потаскуха,

растворявшаяся на моем диване,

моментально мутнеет,

и я открываю дверь,

и в комнату вонзается ласточка коротеньких ножниц.

Уже я сам стою перед загнанной дверью,

в чьих внутренностях замочных,

урча, копошится пятнистый «афганец».

До чего наивен и пунктуален космос –

стоит только поднять морду вверх и завыть,

как небо пришлет заплаканную служанку,

сотканную по вашему образу и подобию -

оборотное зеркальце из космической косметички.

Попросите у космоса милости ужаса –

и она, искривившись в ребристом пространстве,

оглушит вас нечаянным очарованием!..

Подойди ко мне, скулящая двойняшка.

Дай уколюсь о твое колье,

дай разорву его одним махом,

чтоб созвездие Близнецов,

под которым рождён еще Пушкин,

от меня отступилось…

* * *

Я – всего лишь пугливая тень

собственных стихотворений,

Бог знает, когда написанных

и, Бог знает, кому посвященных.

Меня узнают на улице

взрослые дети моих постаревших любовниц,

подходят, демонстрируют свой стихотворный прикид,

и я про себя отмечаю,

что у стихов, Бог знает, когда написанных

и, Бог знает, кому посвященных,

оказывается, тоже могут быть дети.

Однако в кофейню нам лучше не забредать –

здесь варят отвратительную песенку

из зерен моих метафор,

растёртых до неузнаваемости

моим безголосым дружком.

Впрочем, как там в оригинале?..

И взрослые дети моих постаревших любовниц,

переждав землетрясение ложки,

не достигающей рта,

перехватывают её и попеременно кормят

меня какими-то приторными словами,

и спрашивают: «Это вы написали?»,

и я, передернув затвор кадыка,

им говорю: «Не я!»

А потом, прогнав по сосудам

золотые плоты алкоголя,

становлюсь назидательным: «Дети!

Упаси вас Господь

от ошибочного удовольствия

лицезреть, как творенья переживают творца.

Если б вы представляли, как это невыносимо,

когда дятел вечности

долбит твою сердцевину

и там ничего не находит.

Отойдите. Не переношу дятлов!»

* * *

Глубокая осень.

Вытекшими глазами от дыма сырого костра

Разглядываю, как чёрная нитка суровая

в пространство иглы не вдевается.

Так не вдевается стая гусей перелетных

В игольный разрез октября.

Глубокая осень.

Вода в котелке замёрзла.

Поставлю его на огонь, полью блаженную воду

на розовые ладони проснувшейся маленькой женщины,

окаменело сидящей на беспробудном бревне,

облизанном Сылвой.

Вчера мы пихтовым лапником

смели последние угли

и на прогретую землю

палатку поставили. Свечу в палатке зажгли,

чтоб видеть друг друга. И звери

всю ночь смотрели театр

теней человечьих.

Глубокая осень.

Вот гуси вошли в поднебесье

и гоготом штопают разъехавшиеся просторы.

Я тоже штаны зашиваю.

Совсем не годятся штаны.

Часа через два

мы вскинем привычно котомки

и на проселке, где нету почти попуток,

угрюмый фургон остановим,

и я рядом с приторно-теплой,

холодеющей тушей коровы

в оцинкованном дребезге буду

уже нелюбимую женщину

в объятьях своих согревать.

ПИСЬМО ВОСКРЕСШЕМУ ДРУГУ

Сашка, я встретил тебя на Кипре.

Ах, ресторан «Филоксения»,

где красное вино,

выжатое из винограда ступнями рабов древнеримских,

можно заесть апельсином,

только что срезанным с ветки,

или же апельсин,

только что срезанный с ветки,

красным запить вином,

выжатым из винограда ступнями рабов древнеримских!

Когда чернокудрые мальчики

с синими глазами

поставили на наши столики

по третьему кувшину

и, развернув мою спину,

с эстрады брызнула музыка,

Сашка, я увидел тебя!

Как будто бы захотев обнять,

но так и не решаясь дотронуться

до вздрагивающих плеч

сразу двух гречанок,

с волнующимися руками

ты танцевал «Сиртаки».

Сашка, это был именно ты!

Сашка, я сейчас понимаю,

почему тебя схоронили на кладбище,

которое именуется Южным.

Уралец, откуда в твоих стихах

столько солнца?

Отчего, говоря про осенний куст,

ты писал:

«Катался куст, как апельсин»?

А Сашка уже распалил публику,

а Сашка уже подлетел к нашему столику

и увлек за собою в танец

мою кунгурскую подругу,

и, когда та, восхищенно дыша,

приколола к его колотящейся рубашке

значок под названием «Пермь»,

загадочно улыбнулся

и скрылся в аплодисментах.

И тут я впервые понял:

Художники незаметно

Уходят в свои картины,

расставленные по свету.

Я рад за тебя, Сашка:

на Кипре такое море,

которое мне встречалось

только в твоих стихах!

Что сказать тебе на прощанье?

После нашей немыслимой встречи

На столе моем атлас мира

книги прочие заменил.

Я теперь с интересом читаю

собственные стихи:

любопытно, в какой стране

меня встретят мои друзья?