Нинa
Гoрлaнoвa, Bячecлaв Букур, Пeрмь
Cтoрoжeвыe зaпиcки
Прoдoлжeниe. Нaчaлo в № 06.07(78)
Ну, даст мне семья
выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у
жены что-то дрожит словно. Это нагружает жизнь интересной тяжестью,
хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по
лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой
добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся
выше – другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин
один раз увидел – оцепенел… А под батареей, у входа на чердак, лежал
сам владелец костылей, выкрикивая люто:
- Я ни-ког-да до этого не опущусь! –
Потом он жалобно захрапел: - Пиу, пиу…
Вдруг раздалось несколько
однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат! Я
закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры
перед дверью. Но запах от бомжа быстро начала просачиваться в
квартиру.
- Да, это будет посильнее «Фауста» Гете!
– сказал я.
- Сейчас я уберу, - забегала нервно жена,
– ему ведь еще хуже…
- Скоро все бомжи сюда соберутся! –
начала надевать дубленку младшая дочь.
- Нет, к нам приедут тусоваться возле
чердака интеллектуалы из Парижа в белых шарфах, благоухая одеколоном
«Прощай, оружие», - поправил я ее.
Средняя дочь в это время
говорила по телефону: «Береза, ты – дуб!» Ну, это она своему
однокурснику – Березину. Но зачем так-то? А, вот в чем дело! Ведущий
МузТВ браво машет с экрана: «Жду звонка, как пинка!» Ну, известно:
рыба гниет с головы.
А десять лет тому назад
девочки подражали не ведущему МузТВ, а мне, изображая, что они
работают преподавателями иврита, как папа – понарошке, но похоже
произносили: «Да-ха, та-ху-эт…» А вот уже ушли в университет,
оставив на столе бумажку с розовыми отпечатками улыбок. Они так
объясняют эти отпечатки: чтоб не жирно губы выглядели. И эти улыбки
каждый день словно призывают не ссориться, а все-таки дорожить друг
другом… Я вырубил телевизор в мечтах спокойно позавтракать.
Но, оказывается, в
открытую дверь вошел уже Плаксин, одобрительно посмеиваясь над
ситуацией: запах фекалий - какой глухой постмодерн! После того, как
Юрка Юркович закодировался, лицо его приобрело беспрерывно ироничный
вид. На первых порах это казалось лучше, чем прежнее – опустошенное,
вроде разнесенное вдребезги алкогольным взрывом. Там были следы
торопливой ночной штопки – усталые дежурные хирурги, конечно, мало
старались, когда к ним доставляли Плаксина то почти без брови, то с
прохудившимся черепом, но если бы вовсе не старались, разве бы мы
его сейчас видели?
-
Летом было еще хуже! – сказал я. –
Из-за бомжа тут мухи, и не просто мухи, а совокупляющиеся, и не
просто совокупляющиеся, а все время совокупляющиеся – ренессансно, и
не просто ренессансно, а сверхренесансно, две сидят, а сверху третья
садится, выталкивает нижнюю, потом очередная прилетает и опять
выталкивает нижнюю…
-
И так они без конца? – друг мой руками
показал, как верхняя ладонь заходит за нижнюю, а та – снова вниз
идет. – Видел я только что: Нинико убирает на лестнице - борется с
последствиями распада СССР. Думала ли она, борясь с коммунизмом, что
последствия будут такими – миллионы бомжей и беспризорников!
Ну, конечно, Нинико вошла
тут и, привычно собирая воздух в пучки, стала бросать его в
Плаксина: «Смиряться надо, наше дело – смиряться, значит, на то воля
Божья!» При этом она резко двигала головой, и то одна, то другая
сережка на длинной цепочке била ее по зубам. Мне стало жаль и жену,
и друга, у которого во взгляде сквозило снисхождение: «Я умнее всех
двух тысяч лет христианства».
- Почему к чаю нет
печенья? – спросил он (после кодирования Юрка Юркович о себе такого
высокого мнения – это все равно, как если б президент США посетил
наш дом: мы должны выложиться, принимая высокого гостя, за печеньем
сбегать).
Я думал, что на этот раз
обойдется без чтения очередной главы его романа. Неделю назад мой
друг решил разбогатеть и начал писать детектив с претензией на то,
чтобы затмить Акунина и Юзефовича. Правда, мы в прошлый раз дали
понять, что это его личное дело. Мы ему дали понять, а он не взял
понять… Голос Юрки Юрковича резал, как алмаз: «Точно – разбогатею!
Главная тема ведь – гомосексуалисты».
-
Зачем тебе они?
-
Название: «Голубой дом», - не слушая
ничего, продолжал он.
Не известно, что хуже: то
ли пьющий Плаксин, то ли этот - закодировался и пишет о проблемах
мужеложства. Честно говоря, с тех пор, как лет десять назад семейная
жизнь его дала последнюю искру и потухла, мало какая любовь
волновала Юрку Юрковича. Любимый орган может спать спокойно. А
свежий интерес к деньгам – он сумеет ли какой-то отблеск страсти
навести на весь текст?
- Понимаешь, я сейчас не в
форме, завтра приходи, - сказал я.
- Минь, пока ты зависаешь
над чаем, расскажу один эпизод. Хочу отшлифовать.
И тут я увидел его
заштопанный галстук. Жизнерадостная моль проела его, видимо, в двух
местах. Волны прошли по моему сердцу: тоски, нежности, снова тоски.
Как живем! Мне Нинико тоже все время штопает одежду. Бывает такое:
ты хочешь распространять себя во все стороны…согреть тех, кто
пришел, но уже нет сил, так хотя бы изображу.
-
Итак, господин автор,
вы придумали профессию главному герою? Понял: он ремонтирует «желтую
сборку». Теперь вот что: невозможно сочувствовать персонажу по
фамилии Мышкодоев!
-
А смеяться? - с надеждой спросил Юрка
Юркович.
-
Так ты не Ильф-Петров… Он будет
Топтыгов? Толпыго! Ладно. Да, внешность помню - вылитый президент
США. Именно о таком любовнике, похожем на главу супердержавы,
мечтает кто-то из налоговиков. Ему предлагали и похожего на Саддама,
и всех-всех, но уперся – нет, только на президента США: «Душка!
Ночей из-за него не сплю, противного!»
- Можно, я «душку» позаимствую?.. –
Плаксин сделал закорючку в тексте. - И вот изящные люди из «Голубого
дома» начинают часто приходить к герою.
- Ковбоистому…
- Да, ковбоистому. Это я тоже запишу. Он,
как дурак, сначала обрадовался: клиенты постоянные! Они то компьютер
приносили в починку, то видик. А потом эти глаза, источающие мед,
ему стали подозрительны. Тут важно, - все больше воспалялся Плаксин,
- показать, как их намеки, становясь настойчивее, переходят в прямое
предложение голубого сотрудничества! Вот где можно блеснуть
мастерством!
- Ради чего стараться? А,
да, деньги-деньги… – устало кивал я.
- Наш герой – ходок, первое время он
прячется у своих многочисленных подруг. И вот сейчас я пишу сцену…
- Похищения, - сказал я.
- Миша! А как ты угадал? Да, сцену
похищения сестры, - и Плаксин стал читать своим магнетизирующим
голосом: - Самвел сидел перед телевизором, и красные рыбки усталости
плавали у него во взгляде, который метался, как шарик на резинке,
все более приходя к средней линии. Он смотрел на экран, а рука,
объявив на миг о независимости, потянулась к бедру подруги.
Скрываться – это такая тяжелая работа.
Буквально у меня чесотка
началась по всему телу. Что же это такое: только что в гостях был
друг, прочел пару фраз и вот уже – скунс словесный. Хочется взвыть и
убежать на берег Средиземного моря – тоска!
Ведь в любом романе ценен
не лабиринт, а выход из него! Или хотя бы – поиски выхода. Плаксин
же пишет не для того, чтобы понять или согреть мир, а для денег.
Однако заштопанный
галстук Плаксина умолял меня: надо, надо еще потерпеть! И я
вспомнил, какие удивительные элегии писал он в двадцать лет: один
раз мы были в бане, и у него пошли стихи – намыленный, Юра стал
ходить между лавками и что-то бормотать (народ разбежался – приняли
его за сумасшедшего).
Эх, разгулялся
д’разгулялся декабрьский ветер,
Не жалко ему да не жалко
деревьев,
Тем более – хрупких веток
И птичьих перьев.
Ну, так хоть я их
пожалею,
А больше ничего не смею…
И в тот же миг мне
показалось, что не было этой сцены в бане, а просто где-то что-то
такое прочитано… Из последних сил решил еще пару минут имитировать
внимание: «Почему Самвел - кавказец он?»
- Нет, у него сложнее: в
одном из сюжетных кувырканий - в Афганистане - с другом поменялись
именами.
Сразу стало понятно: друг
приедет из независимой Армении и спасет героя. Только если я это
озвучу, читка закончится еще позже. Пусть уж скорее грянет буря. Но
жена вдруг сказала Плаксину: «Ты хочешь, чтоб мироздание надорвалось
ради тебя! А Миша сегодня не спал: сутки через двое теперь сторожит
синагогу».
-
Разве я имею что-то против - меня
самого звали «мордовский еврей» за то, что приехал из Мордовии! Но
опять ты, Миша, не на своем месте…
-
А каждый не на своем месте. Человек
ведь шире мира, поэтому он не может встроиться! Не мир спасется, а
человек, который любовью больше мира.
Зачем-то каждый ищет свое
место, поскребывая своим голосом по нашим перепонкам, спросил
Плаксин. Да, ответил я, долго ищет, а потом уже не хватает времени
на этом месте много сделать… Люди используются так, как если бы для
обогрева избы топили печь деньгами.
-
А кто виноват – Адам! Почему страдать
должен мир: ты это понимаешь, Миша?
-
Мы не все должны понимать…
-
Знакомьтесь: это Штырбу – он преподает
иврит, а его национальность – думатель…
Тут же мороз на окне
ставил опыт по зарождению кристаллической жизни. Расщеплялись
серебряные жилки, пытаясь выполнить указания бородатого дедушки.
Казалось: вот-вот искристое напряжение вздрогнет, все зашумит, и на
чешуйчатую поляну выйдет стадо мамонтов. Но ничего не получилось. В
бешенстве бросив свою красную шапку оземь, старик топтал ее, а потом
невесомо удалился и вдруг с треском задел за угол соседнего дома.
-
В мозгу так быстро сменяются картины,
что кажется: весь мир остановился и ждет, когда ты все промыслишь.
-
Да кто ты такой, - вспыхнула жена, -
чтобы мир ждал, пока ты там что-то провернешь в своем сознании!
-
Нинико, тебе только что сказали:
человек больше мира. Ты не поняла, что ли? - губами Плаксина вдруг
овладел какой-то сомнительный ангелок, выделанный не в высших
мастерских.
Нечего тут смеяться – с
трудом от слез удерживаешься, настолько большая ответственность
наваливается. Хотелось поставить на место поддельного ангелочка, но
тогда Юрка Юркович еще задержится поспорить: лучше промолчу…
Выходя от нас, Плаксин
встретился взглядом с бомжем, как с собой прошлым. Торжественная
какая-то зеркальная встреча. Юрка Юркович всматривался в свое визави
с теплой грустью: пришлось расстаться с таким алкогольным уютом! А
бомж посмотрел вопросительно: откуда эти трезвые люди берутся в
большом количестве, вообще, чем они занимаются, если не обжигают
своих гортаней приятными потоками…
Минуту попутешествовав по
рисунку обоев в китайском стиле (он уводил в шелковую страну), я
заснул и словно в ту же секунду проснулся от слов жены:
-
Миша, быстро вставай – уже три часа!
Нинико очень спешит
всегда, очень, словно говоря: «Давай сразу всю жизнь проживем!», а я
ей: «Может, все-таки – год за годом?» В четыре часа она уехала в
университет, где уже который год преподает на факультете
журналистики. Ну, и мне тоже пора выходить - к Грише. Вчера у
синагогинь пил чай (две из них – мои бывшие ученицы, десять лет
назад учившие иврит), и Дина Штерн попросила меня порепетировать по
русскому языку Гришу, сына ее подруги Тамары Химич.
Посреди разбора
сложноподчиненного предложения, в котором говорилось о запрете на
клонирование, полился разговор о судьбах человечества.
-
Без клонирования как? - озаботился
Гриша. - Скоро Солнце погаснет, и только генная инженерия может
создать таких людей, которые выживут при вакууме и низких
температурах.
Черные очи пылают
пламенем прогресса, по лицу бродят краски борца - вот бы Циолковский
и Федоров порадовались! Призрак космизма, наверное, никогда в России
не рассеется. Я решил схватку с космизмом начать с осторожного
демонтажа Гришиной утопии: конечно, солнце погаснет страшно быстро –
через пять миллиардов лет! Но конец света наступит еще быстрее. Если
же не запретят клонирование человека, конец света наступит буквально
послезавтра! И спасется, может, лишь полмира…
Учебник покорно ждал,
когда к нему вернутся, а тут еще послышались шаги Тамары. Сейчас
войдет и спросит, почему это на ее деньги просвещают сына не в
русском языке, а в судьбах мира.
-
Полмира – это мне не нравится, -
протянул Гриша.
-
Полмира – какого рода? – подсек я его
посреди рассуждений.
А квартира у них –
квартира хорошая такая! Она делала все, чтобы восстановить
потрепанные нервные клетки: мягко пучились диваны, кресла страдали
уютным ожирением, подлокотники их округлены в вечных жестах
угождения, вся электронная гвардия припала к столам в нетерпении
чего-нибудь повычислять, проинформировать, запоказывать двигающиеся
картинки, засканировать…
-
Сочини предложения с наречиями: С ХОДУ,
С МАХУ, СРАЗУ, ВПОТЬМАХ и В
СЕРДЦАХ.
-
Давно пора это унифицировать! Тенденция
видна: слитно писать. Надо идти навстречу тенденции. Ну, конечно,
реформа обойдется дорого, - и вдруг он грустно замечтал, - жить бы в
каменном веке, там очень простой язык!
От возмущения я снова
отодвинул учебник в сторону: эти сказки о прогрессе меня уже
достали! Забыв о бесконечном будущем, мы нырнули в бездонное
прошлое.
Сознание первобытного
человека какое: умер старый вождь - нужны новые слова, ведь то, чего
касался вождь – табу!
Ученые до сих пор не
могут объяснить некоторые процессы в старославянском языке. Дело в
том, что в древнем сознании все связано со всем! Допустим, произнес
некто случайно вместо одной гласной другую, а в этот миг пошел
долгожданный дождь – все, решили так и произносить, мол, сие
приносит удачу…
- Сегодня ночью встану и все наречия
выучу, - пообещал Гриша.
- Зачем же ночью?
- А я всегда так делаю: встаю и два часа
занимаюсь.
Нинико вечером спросила о
Грише: как он – способный или нет. Не то слово, говорю, гений
просто! Ночью встает и учит. Думаю: это наш будущий премьер-министр.
- Ты что! Российский премьер должен плохо
говорить по-русски, - устало возражала жена. – Зря Гриша учит: это
закрывает ему путь к карьере…
Прoдoлжeниe cлeдуeт.
|