Джек НЕЙXАУЗЕН, Майами-Торонто-Нью-Йорк –Сингапур.

ЭХО МОЕГО ДВОРА

Продолжение. Начало в #05(101), 2009г

Прощаясь с Лусисами, я должен ещё рассказать об одном «секрете» этой квартиры. В «девичьей» комнате там жила Сара – немолодая пианистка-ленинградка, сосланная ещё до войны в Магадан. Освобожденная где-то в середине 50-х годов, без права жить у себя в Ленинграде, она каким-то образом попала в Ригу, и Лусисы сдали ей комнатушку. Возможно, они даже и не брали у неё денег, так как люто ненавидели советскую власть, a Сара была жертвой «красного колеса». Лусисы считали себя тоже униженными и порабощёнными (как и большинство латышей), так что в ней они видели «свою»... У Сары не осталось в живых никого из родных, кроме сына в Магадане. Почему он не с ней, как была сослана Сара и за что, моя мама, дружившая с ней, конечно, знала. Но мне об этом никогда не рассказала. Увидев эту скромную, маленькую женщину с грустными глазами, любой бы понял, что она – одна из многочисленных жертв «власти народа». Квартирантка Лусисов никогда не принимала приглашений ни на какие семейные праздники. Меня обычно после наших «гулянок» всегда посылали отнести Саре что-то из еды. Постучу в комнатку, дверь приоткроется, отдам всё и услышу тихое: «Спасибо, Яшенька».

            Иногда я заходил к Саре вместе с мамой, предварительно получив от неё указания: «Ничего не трогай! Если Сара предложит что-то сладкое, вежливо откажись!» Как тактична была моя мама! Она прекрасно знала, что Сара с трудом сводила концы с концами, ведь со своим советским «волчьим паспортом» получить нормальную работу она не могла. Я помню её комнатку, маленькую и чистую. Всё в ней было чуть ли не стерильным. Много книг, аккуратно сложенных в стопку, одна на другую. Помню одну-единственную фотографию на столике возле кровати. На снимке - молодая Сара в белом платье, вся она какая-то лёгкая, улыбается, рядом с ней интересный мужчина в военной форме и мальчик лет трех-четырех. Фотография старая, чёрно-белая, но как-то странно раскрашенная: лица у всех розоватые. Позже, в разных альбомах я видел похожие «художественные» фотографии. Обычно во время нашего визита Сара сидела на кровати, а мама рядом, на единственном стуле, и они еле слышно разговаривали о чём-то. Я устраивался у окна – на подоконнике теснятся голуби, Сара их всегда подкармливала. К нам она заходила нечасто, да и вообще почти не покидала свою комнатушку. Во время её редких визитов закрывалась дверь в столовую, где Сара с папой и мамой вели за чаем долгие разговоры. Приоткрывалась дверь, когда мама шла на кухню за чем-то съестным и, увидев меня, на ходу делала строгие глаза, прижимая палец ко рту: «Ш-ш-ш...» Я молчал, ни о чём не расспрашивал.

            Нельзя будет считать повествование о нашем этаже достаточно полным, если не расскажу ещё про чердак и общий лестничный балкон – они играли в детской жизни немаловажную роль. Минуя небольшой лестничный пролёт, поднимемся к тяжёлой железной двери (свидетелем скольких поцелуев она была!) Ключ от чердака, большой и тяжёлый, дверь ворчливо скрипит... Мы на пороге полутёмного царства – свет пробивается только через щели люков, слышно, как на крыше воркуют голуби. У входа зажигаю свечку или усиленно работаю «жучком» (помните, это такой фонарик, с трудом загоравшийся, если его «накачивали», сжимая и разжимая пальцы). Поэтому я предпочитал свечку. Накапав на балку воск, быстро прижимаю к нему свечку. Держится! Из эмалированного таза беру бельё и начинаю развешивать его на веревке, скупо пользуясь деревянными прищепками, – их мало, а мокрых вещей много! Процесс стирки в 50–60-х годах был простой: на кухонную плиту ставили бак, в котором «варилось» белое бельё. Стиральный порошок тогда заменяло чёрное хозяйственное мыло, нарезанное маленькими кусочками или размельченное на тёрке. Пар, вода, корыто с железной рубчатой стиральной доской – мама старательно трёт каждую вещь. Её руки становятся от воды мраморно-белыми и морщинистыми. Я, как всегда, маме помогаю: стираю всякие мелкие вещи – носки, майки, носовые платки…

            Чердак был особенно привлекателен зимой – хоть и замерзал тут до костей, интересно было снимать с веревок промороженные вещи, которые нехотя сгибались, точнее – с трудом складывались. Чердак всегда был причиной легких споров между жильцами: «Заберите свое бельё – уже готово!», «Сколько вы будете там свои тряпки держать?!», «Вы что думаете, чердак только ваш?»

            На чердак обитатели дома обычно выносили из квартир старые книги, чемоданы и другое ненужное барахло. Ваш покорный слуга вместе с друзьями всё это с интересом обследовал. Летом под крышей пахло пылью и старыми газетами – они имели особый запах! Попадались довоенные издания, с разными рекламными объявлениями, не всегда понятного содержания, но привлекавшими изображениями полураздетых дам, обязательно в чёрных чулках «в сеточку».

            Летом мальчишки вылезали через люки на крышу дома и лежали на горячей жести (конечно же, эти вылазки совершались втайне от взрослых, и родителям трудно было нас здесь обнаружить). Уже тогда в крови было желание быть загорелыми и оттого – еще более мужественными! Общий балкон также был местом для солнечных ванн: оголяли свои худые тела выше пояса и сидели, как истуканы, пока не поджаримся.. Признáюсь вам сейчас и в некоторых более серьезных прегрешениях: ещё мы стреляли сверху из рогаток по голубям, а я как-то выбил окно в квартире напротив – хозяева, конечно, устроили скандал… Но, как говорится, не было бы в жизни бóльших неприятностей!

            О, вспомнилось ещё нечто интересное: в стене напротив была замурована бутылка из-под шампанского. Папа говорил, что строители таким хитроумным способом «отомстили» владельцам дома (может, те мало им заплатили?), и когда был сильный ветер, в «квартире с бутылкой» как будто кто-то завывал! Представляете, как это её жильцам было приятно! Правда это или нет, не знаю, но, будучи недавно в Риге, сделал с «моего» балкона фотографию этой достопримечательности!

            Рассказав почти обо всех запомнившихся мне обитателях нашего дома и о его «тайнах», я не могу обойти своим вниманием дворничиху. Несмотря на прикованного к постели мужа, эта старуха с испитой физиономией имела железный характер. Она была всюду! С метлой и со шлангом, за спиной каждого почтальона, водопроводчика или электрика. Это она показала мне «фокус», как, просунув между стеклышком и корпусом электросчётчика кусочек фотопленки, можно остановить «накручивающее рубли» колёсико, и предупредила, что с таким хитрым приспособлением в квартире надо внимательно следить, кто стучит в дверь: «Русские тебе покажут, если поймают!» Это слово «русские» применялось ко всему послевоенному, непонятному, новому, одним словом, – красно-советскому. Я пустил среди соседей слух, что муж нашей дворничихи, служивший в немецкой армии, был ранен под Сталинградом. Всегда хотелось досадить представителям этого «дворницкого племени», так как я наслушался немало рассказов о том, как вели себя рижские дворники в фашистское время. Хорошего в их поступках было мало... Квартира нашей дворничихи была заполнена «разношёрстной» мебелью и всевозможным домашним скарбом. По словам папы, всё это было добыто ею из брошенных бывшими жильцами квартир, чаще всего – еврейских.

            Но, несмотря на такое неприглядное прошлое, дворничиха всегда находила во мне внимательного слушателя. Под рюмку она вела долгие рассказы (прерываемые кашлем «раненого» мужа и его просьбами дать выпить) о старом времени, «нетронутом» русскими (под эти словом подразумевались коммунисты, домоуправление, райком, почтальон и все неместные пришельцы!) С каким удовольствием она произносила старые названия улиц, парков, латышских и немецких блюд!

            Дворничиха рассказывала мне, что когда «немцы ушли» (по-моему, при этом она даже слезу пустила), осталось много оставленных в спешке «барских» квартир. Заселили в них офицеров и солдат с женами, и откуда им, бедным, было знать, что к чему здесь, в этой загранице?! Так вот, некоторые жены советских военнослужщих на танцы ходили в нижнем бельё – «комбинашках»! Дворничиха клялась, что видела это собственными глазами, да и сама продавала русским «дамочкам» всякие нарядные ночные рубашки. Папа мой, коренной рижанин, несмотря на ненависть к дворничихе, подверждал, что всё это – не миф, а действительно «имело место быть».

На снимке: Рига, 50-е годы, Бастионная горка. Фото из архива Владимира Соркина, Москва.