|
Еще за милю до моста Вереззано-бридж начался трафик: сотни машин
длинной пестрой гусеницей ползли по Белт-парквэй, время от времени
останавливаясь, как бы в раздумье, перед высоченной загогулиной предмостного
пандуса, а на самом мосту уже чувствовали себя вольготнее, уже не позли, а
проносились. И сразу за мостом гусеница разом замедляла ход, как-то ухитрялась
разделиться, и уже полдесятка, а то и больше гусениц ползли к пропускной арке,
платили толлы - дань за проезд - и, вырвавшись за шлагбаум, разом превращались
в жуков, обретали крылья и неслись во весь опор по дорогам острова
Стейтен-Айланд до следующего моста, за коим начинался штат Нью Джерси.
"Гости съезжались на дачу", мелькнула пушкинская фраза - Григорий Львович
усмехнулся и попытался вообразить трафик пушкинских времен: расхлябанный
осенний проселок, коляски, кареты, рыдваны в затылок друг другу, орущие кучера
на козлах, щелкающие бичи...
Гостей, наверно, на той пушкинской даче было не так уж и много, от силы
экипажей 10-15. Интересно, а там, куда мы едем, гостей будет столько же или
больше? Собственно, мы едем не на дачу - они же там постоянно живут, в том
поселке на лесистых холмах, а на работу ездят в Джерси-сити.
Они - это внук Григория Львовича Фимка, переименованный на американский лад в
Джима, его жена Салли и ее родители. Их шотландские имена Григорий Львович
никак не мог запомнить, и потому не выпускал из руки шпаргалки, в коей рукой
Фимки было начертано Малколм и Джаннифер, и всю дорогу обдумывал, как же ему
обращаться к ним без имен. Ничего не придумал, наконец решил, что раз он все
равно по-английски не говорит, значит, не обойтись без переводчика, то есть
дочки, сына или того же Фимки, а уж они сами вставят, где надо, имя.
Гости съезжались на дачу... У Пушкина эта фраза загадочна, звучит несколько
даже тревожно, там что-то должно было произойти. И, скорее всего, трагическое,
а произошло, нет ли, мы так никогда и не узнаем - не успел Александр Сергеевич
рассказать.
Ну, в нашей поездке ничего загадочного нет, усмехнулся про себя Г.Л., мы едем
пожирать индейку, сегодня День Благодарения, и вся Америка пожирает индеек.
Машина то мчалась, то ползла в плотном потоке охотников до индюшатины, Г.Л.
рассеянно смотрел на дорогу. Денек был серенький, холодный, тоскливые
индустриальные пейзажи как бы вращались на огромном карусельном кругу, так что
временами казалось, будто машина стоит и никогда не доберется до места.
Дорогу знал один лишь Володя, сын Г.Л., которого американцы тоже перекрестили в
Уолтера. Уолтер о чем-то болтал с сестрой, сидевшей на заднем сиденье,
заболтался и вдруг выругался: проскочил нужный экзит, то бишь съезд с хайвэя.
Пришлось пилить еще добрый десяток миль до места, где можно развернуться в
обратном направлении и вновь искать тот клятый экзит.
Г.Л. задремал и очнулся, когда машина уже петляла по горбатой улице поселка с
таким мудреным английским названием, что натощак и не выговоришь.
Впрочем, отметил про себя Г.Л., улица была несколько условной -
скорее уж извивающаяся асфальтированная лесная дорога, сбегающая вниз от одной
широкой магистрали до другой такой же магистрали, а редкие двухэтажные дома
стояли от нее поодаль на холмах, почти скрытые за высоченными деревьями.
Володя нашел нужный поворотик, машина вскарабкалась на холм прямо к дому. Чуть
пониже стоял дом поменьше, как сын-подросток, но тоже в два этажа, а еще ниже
за ними зеленела лужайка с непременным бассейном. Бассейн по осеннему времени
был пуст.
- Вот это и есть резиденция Фимки? - кивнул Г.Л. на дом-подросток. - И они
здесь с Салли вдвоем на двух этажах?
- Ну, зачем же вдвоем? - усмехнулся сын. - В доме, кроме них, еще шесть душ
обитает: две кошки и четыре собаки!
- Ага, - хмыкнул Г.Л. - Это уже население! Кто только убирает за всем этим
зверьем?
- Здесь самообслуживание - свободный выход во двор!
Дорожка меж двумя домами до упора была заставлена машинами. Для Г.Л. они были
всего лишь машинами, но сын с первого взгляда определил, что это аристократы
автомобильного племени, среди которых его скромный пожилой "понтиак" был похож
на титулярного советника, случайно затесавшегося в генеральскую среду.
Г.Л. усмехнулся внезапно пришедшему сравнению: ну, раз уж "гости съезжались на
дачу", значит, и какие-то чиновно-титулованные особы там были, сановные и не
очень. И экипажи у них, естественно, были разные: у кого-то коляска-двуколка,
запряженная невзрачной кобылкой, рядом солидная карета, пара гнедых,
расфуфыренный кучер на козлах. И драма , возможно, должна была разыграться по
типу "он был титулярный советник - она генеральская дочь, хотел он в любви
объясниться, она прогнала его прочь". Слишком романсно, это не Пушкин. Эх,
Александр Сергеич, Александр Сергеич, ну что вам стоило написать хотя бы еще
одну фразу!
На крыльце "старшего" дома возник Фимка, то бишь Джим. Или Джеймс? Впрочем,
какая разница, если он не Фимка.
- Ну, молодцы, что приехали! - весело залопотал он, по очереди обнимая и
лобызая деда, отца, тетку, кузена. - Все уже собрались, вы в самый раз!
- Что, уже и за столом сидят? - с деланным ужасом вопросил Г.Л.
- За каким столом? - удивился Фимка. - Дед, у американцев не бывает общего
стола! Где есть место сесть, там и стол! Пошли, раздевалка сразу налево, там же
и туалет, я провожу! Вы как раз вовремя: обед еще не начался, только пьют!
- Ну вот! - огорчился Г.Л.- А я ни одного тоста не сумею ни сказать, ни понять!
Еще ненароком ляпнешь не то, обидишь кого-нибудь!
-Дед, не делай ветер! - засмеялся Фимка. - Здесь не принято произносить тосты,
люди просто пьют, кто что хочет и сколько хочет - просто и мудро!
Просто-то оно просто, но вряд ли мудро: исчезает отличие
праздничного застолья от обычной будничной пьянки. Или по будням они не пьют? А
Хемингуэй? Он же пил всегда, по поводу и без повода. Что это он, дай бог
памяти, пил? Ну, в "Островах в океане"? Дайкири какое-то замороженное. Сидел в
кабаке и без конца тянул какую-то дрянь со льдом. Нет чтоб сразу выпить водки,
закусить - и по домам.
На первом этаже оказалось пять комнат, в первой от входа стоял большой стол,
уставленный бутылками, рядом улыбался рослый седовласый мужчина, одетый
по-домашнему: белая сорочка, простенький джемперок, ни тебе смокинга или еще
чего-нибудь в этом же роде, не говоря уже о галстуке - словом, без всего того,
чего Г.Л. так боялся. Г.Л было принял его за человека из приглашеннной обслуги,
но вовремя сообразил, что именно те как раз и бывают в строгой форме и
непременно при "бабочках".
Оказалось, это сам хозяин лично встречал каждого гостя, сам сбивал названный
гостем коктейль, вручал стакан и, проводив приветливой улыбкой, предоставлял
его самому себе.
Г.Л. понимал в коктейлях еще меньше, чем в винах, а спросить просто водки
постеснялся: ну как, в самом деле, сидеть где-нибудь на диване со стаканом
водки в руке? Ни тебе селедочки, ни маринованного грибка - у американцев эти
наши деликатесы почему-то считаются несъедобными.
Огромная батарея разнофигурных бутылок с яркими наклейками внушала что-то вроде
ужаса своей неизвестностью и непредсказуемостью в смысле воздействия: впервые
ведь в чужом доме, и гости все незнакомые, и чего и сколько можно пить, чтоб
ненароком не перехватить лишку.
- Фима, подскажи! - шепнул он внуку.
- Водку с томатным соком будешь? - и, уловив ответный кивок деда, перевел
хозяину: - BloodyMary!
- О’кей! - радостно улыбнулся тот, ловко приготовил смесь, набросал в высокий
стакан льда, вручил гостю, что-то сказал Фимке и занялся следующим, более
мудреным коктейлем.
- Малколм сказал, чтобы ты, как только опустошишь этот стакан, не забыл послать
за следующим! - перевел внук. - Пойдeм вон в ту гостиную, там посвободнее!
- Как ты это штуку обозвал? - Г.Л. приподнял свой стакан. – Бляди в меру?
- Да ты что, дед? - раcсмеялся Фимка. - Блэд по-английски кровь, коктейль
называется Кровавая Мери!
- Понял, - кивнул Г.Л. и усмехнулся промелькнувшей мысли: а ведь в этом
звучании есть что-то от первоначальной догадки. Г.Л. отхлебнул и решил, что
лучше бы все же не смешивать: попивать водочку, соком этим томатным запивая -
ощутишь вкус и того, и другого, и меру свою будешь знать точно, а то эта
блядская мера как раз и подведет, хрен же ее знает, сколько ты выпил и не пора
ли останавливаться, не дома же.
Г.Л. огляделся: двери всех комнат были открыты. Oттуда доносилось какое-то
жужжание - ну, точь-в-точь как в романе Толстого - в "Анне Карениной" или в
"Войне и мире"? Вот, уже и забыл. Салон Анны Павловны Шерер - это вспомнилось,
а вот в каком романе, забыл. Шклероз, сударь. Прекрасная, говорят, болезнь:
каждый день новости.
Фимка-Джеймс незаметно испарился, Г.Л. заметил невдалеке сына и подошел туда.
Володька оживленно спорил с каким-то седеющим юношей. Впрочем, при ближайшем
рассмотрении юнoшa оказалcя дамoй. Стройная, в брючках, стрижена под
мальчишеский бобрик, оттого и перепутал. Ей явно за 60, и этот бобрик ее не
молодит, а даже уродует: неприкрытые волосами уши неприятно топырятся,
морщинистую шею под ожерельем не спрячешь.
Она приветливо улыбнулась подошедшему Г.Л., что-то твердо, как припечатала,
сказала Володе и переключилась на других гостей.
- Кто это? О чем спорили?
- Это Рут, сестра хозяйки, - Володя проводил ее взглядом. - А спорили о
литературе.
- Вот как? - удивился Г.Л. - Что-то я не заметил в этом доме ни единой книжной
полки!
- Ну, наверху ты ведь не был, - неуверенно возразил сын. - И потом она же не
здесь живет!
- Разве что. И о чем же был разговор?
- Об Алексе Болдуине. Я ей рассказал, что мой приятель-сослуживец, негр, увидев
у меня книжку Алекса Болдуина, страшно удивился и заявил буквально вот что:
Болдуин - это черный писатель, пишет о черных и для черных - зачем ты его
читаешь?
- И сам черный? Он что, из этих... как их там?.. Черных пантер, что ли?
- Да нет, вполне нормальный парень! Мы с ним все время обмениваемся анекдотами:
он мне негритянские, я ему еврейские. Ему очень нравится еврейский юмор, только
многое приходится разъяснять: наша тамошняя жизнь ему непонятна.
- А-а, - протянул Г.Л. - Она и нам-то самим не очень понятна. А Рут что?
- У нее свои кумиры: Гришэм, Шелдон, еще кто-то - я ни одного не читал. Пытаюсь
одолeть Фолкнера
- В оригинале?
- Koнeчнo. Это кoллeджное задание, дура-учительница не могла ничего лучшего
придумать! При нашем-тo уровне языка...
- Ясно, - засмеялся Г.Л. - Я еще там пытался воевать с этим великим, в
переводе, конечно: у него что ни фраза, то полстраницы, а то и больше - пока
продерешься к концу, забываешь начало!
Г.Л. не успел договорить - сын исчез.
Он уже дотягивал третий стакан, когда очередь наконец дошла до главного блюда
праздника - жареной индейки. Тут хозяйка самолично поставила перед Г.Л. тарелку
с внушительной порцией, улыбнулась, что-то сказала, а вынырнувший из-за ее
спины Джеймс-Фимка тут же перевел: дескать, как только осилишь эту, немеделенно
приходи за второй и третьей, во-он там стоят, ждут.
Г.Л. поблагодарил, посетовал, что он не Гаргантюа - индейка с клюквой
изумительна. Про себя, правда, подумал, что гусь с антоновскими яблоками
повкуснее. будет.
Прислушиваясь к жужжанию голосов, доносившихся из всех открытых комнат,
негромким вспышкам смеха, Г.Л. невольно сравнивал с любым праздничным застольем
там, на родине - неважно, в какой среде, русской ли, еврейской. То веселье
иногда тоже бывало спокойно-благопристойным, особенно в старых зажиточных
еврейских семьях с претензиями на светскость. Здесь никаких претензий,
подчеркнутая раскованность, свобода от всяких условностей.
А наши праздники чаще проходят с какой-то лихой сумасшедшинкой. И всенепременно
с песнями. Русскому человеку, независимо от того, белорус он, хохол или еврей,
где-то после третьей стопки почему-то всегда хочется петь - и народные, и
киношные, лишь бы хором и во весь голос. Хоть про удалого Хаз-Булата, у
которого в бедной сакле лежит с кинжалом в груди красавица жена, хоть про
подмосковные вечера, хоть про "мухтэнэстэ гетрайе"- любимую сватью, которой
может быть и свекровь, и теща, словом, мухтэнэстэ майне. Где ж еще и поорать,
как не за праздничным столом? Разве что на стадионе, но стадион лишь для
любителей, а праздник - для всех.
Высоченный розовощекий старик в розоватом же свитере принес два высоких стакана
виски, уселся рядом с Г.Л., подвинул ему стакан, а из своего отхлебнул,
приветливо улыбнулся о чем-то, весело заговорил.
- Он говорит, что тоже воевал, как и ты, - вездесущий Фимка-Джеймс возник
ниоткуда. - Он служил на авианосце и рад случаю выпить с тобой настоящего
шотландского скатча, без всяких современных добавок!
- Скатч - виски, что ли?
- Из высших сортов пшеницы, - пояснил Фимка.
Г.Л. поклонился, приподнял стакан, выпил - крепкая, мягкая, чуть отдает
самогонным душком и настоена на каких-то травах.
Уловив вопросительно-ожидающий взгляд шотландца, Г.Л. показал большой палец -
тот просиял.
- И еще он говорит, что хочет выпить за вас, русских: вы неплохо помогали им,
американцам и англичанам, разбить немцев.
- Так и говорит? - переспросил Г.Л.
- Они все так говорят, и в школах детей учат так же. Кстати, его зовут Патрик.
- Ладно, скажи этому Патрику, - начал было Г.Л., но тут же одернул себя и
закончил: - Скажи ему, что я тоже рад познакомиться с ним!
Патрик, выслушав перевод, радостно улыбнулся, хлопнул Г.Л. ручищей по плечу,
откликнулся на чей-то зов и отошел, а вслед за ним все пожилые гости по одному,
по два стали подходить, что-то лопотать, улыбаясь. И он улыбался им в ответ,
кивал, а иногда, к собственному удивлению, даже догадывался, о чем идет речь.
Всем хотелось выразить ему свое расположение, им нравился Джеймс, он и Салли
славная пара и вообще все у ниx о’кей.
Снова подсел Патрик - он, оказывается, брат хозяина, но живет в Техасе, приехал
повидаться, у них семейная традиция: День Благодарения проводить вместе. А в
Техасе у него небольшая ферма, всего 100 акров, он разводит породистый скот,
продает потом другим фермам племенных животных.
Ничего себе маленькая, подумал Г.Л. - Это ж около 30 гектарoв! У нас колхознику
не разрешалась усадьба больше 0,5 га, так ведь люди ухитрялись прожить и с этих
несчастных пятидесяти соток, ничего не получая из колхоза. Скажи ему - не
поверит...
Хотелось как-то съязвить в ответ этому морячку за "победителей и помощников",
обидно все же считаться номером третьим, но, как назло, в голову не приходило
ничего достаточно острого и дипломатичного, Г.Л. улыбался и в душе злился на
себя, на свою тупость и неспособность поставить на место "победителя".
И всю дорогу домой Г.Л. придумывал достойные ответы долговязому моряку-фермеру.
Но чем дольше думал, тем все меньше и меньше хотелось "ставить того на место".
А чего ставить-то? Мы немного по-разному воевали. У американцев всегда снарядов
было больше, чем солдат, они, пока не перепашут поле снарядами и бомбами,
солдат в атаку не поднимают. А у нас, в 41-43-м, когда мне пришлось воевать,
было как раз наоборот. Снаряды, помнится, всегда экономили, строго считали, а
солдат... Американцы никогда не знали такой команды: "Любой ценой!" А мы ее
слышали так часто, что она стала привычной, почти нормой. Иногда эта команда и
в самом деле была нужна, а чаще - ради чьей-то карьеры "наc оставалось только
трое из восемнадцати ребят". И мы потеряли в той войне больше своих солдат, чем
все союзники вместе взятые, только что это означает с точки зрения историка?
Историк ведь может сказать, что не умели как следует воевать, вот и устилали
трупами и свою землю, и пол-Европы. Героизм, патриотизм - это все эмоции У
немцев ведь тоже были и свои герои, и свои патриоты, а войну они проиграли.
Наконец, раз уж мне, солдату армии-победительницы, стало так неуютно и мерзко
дома, что я попросил убежища у него, американца, и он меня принял и пригрел, то
кто из нас победитель и кто помощник? Имигрант не может быть победителем по
определению - победителю незачем эмигрировать. Точка и ша.
- Ну и как тебе Фимкина родня? - неожиданно спросил сын, когда машина застряла
в очередном трафике. - Симпатичный народ, а?
- Угу, - кивнул Г.Л. - А кто этот Патрик? Фимка представил его как фермера?
- Он и есть фермер - сегодня. Раньше у него был какой-то крупный бизнес, но лет
двадцать назад он передал его сыну, а себе купил ферму, работает в свое
удовольствие. Словом, рядовой миллионер с мозолистыми руками.
Григорий Львович вздохнул, умолк и больше до самого дома не произнес ни слова.
Да и о чем было говорить? В гостях хорошо, а дома? Да и где тот дом?
|
