Номенклатура? Генрих Нейгауз-младший( cын вeликoгo музыкaнтa ) беседует со своей двоюродной сестрой, Еленой Леонидовной Пастернак(внучкoй вeликoгo пoэтa ).

Г.Н.: Я-то тебя знаю с самого твоего рождения, а вот читатели, наверное, – не очень.

Постепенно люди начинают судить нас не по признаку «сын этого» или «внучка того», а по профессионализму, точнее, по тому, что мы из себя представляем. Кстати, и требуют от нас, чтобы мы «соответствовали». Что, конечно, абсурдно... Представься как профессионал.

Е.П.: Да, уж лучше сразу говорить о том, что ты делаешь, чем о том, что ты чувствуешь. У меня очень удобная, «эластичная» профессия. Я и переводчик, и преподаватель, и лингвист. В общем, – университетский человек. Это значит, что наполовину моя профессия – учить студентов французскому языку, и на другую половину – писать научные всякие штуки по французской философии и языкознанию семнадцатого-восемнадцатого веков. Иногда мне удается поработать для телевидения в качестве автора сценария документального кино. За все, что я успела наработать во всех областях, ставлю себе твердую «четверку» - без стеснения и кокетства.

Г.Н.: Лихо. Я бы себе и двойку не поставил. Так уж воспитан. Перфекционизм. У тебя есть научные работы, статьи, переводы. Что ты могла бы из них выделить, что нравится тебе самой? Можешь ли ты, например, порекомендовать что-то из них читателям?

Е.П.: Ни в коем случае не буду ничего рекомендовать. Те, кто интересуется моими научными темами, могут найти меня в интернете и в справочных изданиях.

Г.Н.: Хорошенькая реклама…. Не забывай, что есть и другая Елена Пастернак. А ты даже свои ученые степени не указала. Тут тебе не пианизм… Кем ты себя ощущаешь: русской или еврейкой? Или подобное «самосознание» у тебя отсутствует?

Е.П.: Ощущаю (хорошее слово – именно ощущаю) себя еврейкой, хотя имею для этого ровно пятьдесят процентов оснований. Подробно писать об этом трудно. Это из области ощущения, а не знания или понимания.

Г.Н.: Смешно, но я подобные ощущения наглухо не испытываю. Даже бывая в Германии. А осознаешь ли ты себя человеком, гордо несущим фамилию « Пастернак »? Или стесняешься? Или тебя оскорбляет, когда окружающие подходят к тебе с этой меркой?

Е.П.: Этот вопрос надоел мне с раннего детства. Я ощущаю себя носителем этой фамилии, так же как и любой другой человек ощущает себя носителем своей фамилии. Ему приходится называть себя в разных повседневных или исключительных контекстах по нескольку раз в день. Значит, осознание своего имени свойственно абсолютно каждому человеку. И мне в том числе…

И это, прости, и мое имя тоже. Так уж получилось. А вопросы типа «не замарать, не очернить, соответствовать» - я, слава Богу, всегда имела возможность игнорировать, уж очень сложно складывалась жизнь. Но это не значит, что мне не свойственна связь со всеми моими ушедшими близкими. Свойственна, а иногда и чрезмерно. Но, опять-таки, это инстинкт, очень архаичный и неплохой, как мне кажется, инстинкт… и в этом тоже нет ничего исключительного.

Г.Н.: Кем бы ты хотела быть: внучкой Б. Л. Пастернака или Нейгаузов? (Извини за идиотско-сослагательный вопрос).

Е.П.: Чудный вопрос! Как это «хотеть быть внучкой»? Я не знаю, что это. А если его переформулировать, то Нейгаузы мне близки так, как мало кто – мало кому близок.

Г.Н.: Знаешь, поскольку ты внучка нашей общей бабки... Во время наших с тобой дурацких занятий на ф-но я обратил внимание, как хорошо у тебя поставлены руки. Почему ты бросила заниматься музыкой?

Е.П.: Нет таланта. Хорошо вовремя это осознать и отойти в сторону. А для меня это самое страшное «не быть музыкантом». Утешаюсь только тем, что таких «немузыкантов», как я – полмира. А руки поставлены, да. Школа Артоболевской… Хорошо, что могу играть дома себе самой. А могло бы быть совсем плохо, знаешь…

Г.Н.: Интересно, какая сволочь тебе сообщила об отсутствии таланта… Чем ты хотела бы заниматься, если бы перед тобой снова стоял выбор: музыкой или словом?

Е.П.: Ну мучительно совсем отвечать! Музыкой, конечно! Слово ведь дар всеобщий. Мы все им владеем. Может, не все осознают это. А музыка дается немногим. Это дар высший и исключительный. А ты спрашиваешь…

Г.Н.: Я профессиональный музыкант, поэтому и спрашиваю.

Е.П.: Но, прости меня, я выросла, если помнишь, под музыку твоего отца, который занимался, если я не ошибаюсь, до четырех-пяти часов утра… Его музыка вообще до какого-то времени для меня была единственным, что существует в жизни. Но что это все в сравнении с его Шопеном, и его Шубертом и Скрябиным и Бетховеном? Стыдно продолжать это рассуждение. За очевидностью моей правоты – прекращаю.

Г.Н.: Это не правота. Это идиотизм. Твой дед порвал с музыкой, хотя мог бы стать гениальным композитором. Твой отец мог стать выдающимся музыкантом. И ты могла бы стать как минимум хорошим музыкантом (и даже пианисткой, хотя в нашем слэнге это слово воспринимается как ругательство)... Правда, и в нашей профессии существуют свои «подводные камни». О которых не принято говорить. Слишком вы на «авторитетов» a la Артоболевская ориентировались. Ладно…Ты часто бывала в Израиле. Тебе понравилась эта страна? Чем «да», чем «нет»?

Е.П.: Израиль мне нравился всем и всегда. Безоговорочно. Кстати, как и музыка. Вот как тебе повезло! Тебе, значит, все, а мне…

Г.Н.: Ага, щас… «Все»… Жди у моря погоды… Я помню, у тебя были некоторые проблемы с получением визы, хотя ты не только прилетала по моему приглашению, но, теоретически, и сама могла бы меня сюда пригласить. Как ты думаешь, почему? Наше МИД и «русские» партии отделались легким испугом. А могли бы вообще наплевать, если бы не израильская пресса…

Е.П.: Ну, это история не про Израиль. Я думаю, это были истории отдельных личностей с их комплексами. И тут вполне можно возвратиться к первым твоим вопросам про имя и бремя и т.п. Им (тем, кто мучил меня с визами) казалось, что мои косточки грызть слаще, что пастернаковские хрящики вкуснее перегрызать. Да, были там в посольстве тетки, меня невзлюбившие с первого раза. Одна даже сказала в ответ на мой вопрос, почему опять отказ в визе: «То, что Вы – Пастернак, не означает что Вы не б…» На что я ей ответила: «А вот тут-то Вы и ошибаетесь. Это как раз означает, что я как минимум не б…» Кстати, в дальнейшем я скорее всего буду ездить как турист. Ничего не поделаешь…

Г.Н.: Ну и язычок в нашем посольстве! Женская зависть, конечно – суровая штука. Ты для этих дур слишком красива. Но историей твоей визы интересовались и московские правозащитники. И они правы. Какого черта?..

О твоем деде идут и не прекращаются постоянные сплетни и грызня. И не по поводу Ивинской (хотя тоже и сплетничают и цитируют), а по поводу его «принадлежности». «Русские» националисты клянут его в своих сайтах, «еврейские» в своих. Журналист Арье Лондон как-то назвал Бориса Леонидовича «фашистом». Конечно, в ответ на мое достаточно провокационное обвинение, но все же… Он же утверждал, будто твой дед призывал всех евреев ассимилироваться, «раствориться в других народах», «охристианиться». В доказательство приводил слова, сказанные И. Берлину. Ты детально изучала биографию Б. Л. , что ты можешь сказать «за» и «против»?

Е.П.: Я его отношение к еврейству не стала бы считать как бы центральным пунктом пастернаковедения. Я, более того, могу сказать, что он просто не имел к «еврейству» отношения. Это все, как я уже вначале сказала, на уровне ощущения происходит, а не на уровне обдуманной и тщательно выверенной общественно политической или творческой позиции. Он правда, ощущал себя русским во всем и всегда. (Во взрослом возрасте, разумеется) Возня вокруг его еврейства-нееврейства еще более отвратительна, чем псевдолитературоведческая болтовня про Ивинскую.

Г.Н.: Расскажи о Доме-музее Пастернака. Не все знают историю этой дачи, а мне вместо тебя говорить как-то неловко. У нас ведь тоже существуют свои «понятия»…

Е.П.: Дом – музей как филиал Литературного музея существует с 1990 года. До этого семья Пастернаков и Нейгаузов, а затем и их потомки жили в переделкинском доме вплоть до 1984 года, пока судебные исполнители не вышвырнули из этого дома все его бесценные составляющие, мотивировав это тем предложением, что Пастернак давно скончался, и пора освободить дачу для буквально «живого» писателя. Эти шесть лет дом пустовал… Честь и слава живым – ни один из них не решился «заселиться в дачу» Пастернака.

К его столетию правительство с помощью многих истинных друзей дома все-таки решилось открыть там официальный музей. Теперь он работает замечательно. Множество людей там побывало и еще, дай Бог, побывают.

Г.Н.: Ты всерьез планируешь воссоздать в Переделкино комнату моего отца? Или это – только благие пожелания?

Е.П.: Комната твоего отца будет восстановлена, скорее всего, как его рабочий кабинет, то есть там должны быть его ноты, афиши, книги, записи. Я это сделаю, вот увидишь.

Г.Н.: Расскажи о рояле, который сейчас находится в Переделкино. Мне часто задают этот вопрос в виртуале, а отвечать без тебя не хочется. Опять-таки – дубовое понятие чести…

Е.П.: Рояль в Переделкино – лучший в мире Бехштейн. Я помню, как его привезли твоему отцу в Переделкино. Это одно из моих первых воспоминаний. Наверное, это был год 1969, хотя ручаться не могу. Это совсем не было похоже на вознесение колокола на колокольню из стихотворения Пастернака, написанного по схожему поводу.

Г.Н.: Да уж. Те стихи вообще к Нейгаузам отношения не имеют. Да и умер твой дед гораздо раньше…

Е.П.: Мне тогда показалось, что в боковую дверь нашего дома внесли огромного мертвого кита и я разревелась от страха. Потом, пока нянька хлопотала, чтоб унять мою истерику, его собирали несколько человек и вечером он зазвучал. О его звуке мне писать неловко – любое слово тут бессильно.

Когда нас выкидывали из Переделкино, именно он взял на себя самый страшный удар. Рабочим и судебным исполнителям показалось самым подходящим вариантом вышвырнуть его в окно. Поэтому его распилили по кускам и крышку разбили топорм. Клавиатура валялась отдельно, снова напоминая китовьи зубы. Но и эти куски не могли пролезть в наши тесные окошки. Так и бросили его «умирать». И потом моей маме стоило многолетних усилий его реставрировать. Теперь он снова на месте. Еле видимые шрамы напоминают о том, что нам с ним пришлось пережить. О том, как он теперь звучит, лучше расскажи сам.

Г.Н.: Чего рассказывать-то? Под моими пальцами звучит. «Поет», как говорил отец. А другие пианисты жалуются. Но считают за честь на нем сыграть…

У нас постоянно меняются пристрастия (будь то литература, музыка, живопись етс.), но, например мы (музыканты-исполнители) не имеем права на подобные эмоции. Если уж о чем-то объявил, надо исполнить. А как у тебя на этот счет?

Е.П.: Мне можно менять пристрастия. Но я их не меняю. Я люблю только музыку моего детства, я об этом тебе уже говорила. А с литературой – странно. Я филолог-западник и должна особенно любить европейскую литературу. Но люблю только русскую. Наиболее типичный для меня поступок – взять в двухнедельное путешествие собрание сочинений Гоголя или два-три тома Пушкина или «Войну и мир». («Опять?! Сколько можно??? У тебя что, проблемы с памятью?» - так на это реагируют вокруг.) Так что я могу сказать, что до смешного люблю русскую литературу.

Г.Н.: Тут ты не одинока. Помню, именно ты когда-то «привила» мне любовь к Довлатову. Почему именно к нему?

Е.П.: Я помню первое издание «Заповедника», еще прижизненное. Помню, как мне привезла его ленинградская подруга, и я в метро, ни о чем не подозревая, начала читать. И что потом вокруг меня образовался как бы вакуум, так я хохотала в одиночестве, уже ни на кого не обращая внимания. Этим необходимо было немедленно поделиться со всеми близкими. Я и поделилась с тобой. Не потому что смешно. А потому что это единственно возможное мировоззрение, которым нужно заразиться и заразить остальных. Ты же помнишь то время? Конец восьмидесятых… Как тут выжить, если не читать Довлатова, в особенности, если ты человек, склонный к, мягко говоря, депрессивным состояниям?!

Это все-таки не восторг от литературного мастерства. Это именно спасительный образ жизни и немного «специальной» реакции на нее.

Г.Н.: Не аргумент. Кальвин тоже был депрессивной личностью, однако изучал Библию. Довлатов же – сам по себе. Конец 80-х помню хорошо. И начало тоже. Меня тогда по ГБ и ментовкам затаскали… Лучше расскажи о Марии Вениаминовне Юдиной. Ты помнишь ее лучше, чем я. Гениальная была личность...

Е.П.: Юдина приезжала к нам в Переделкино так часто, что я по малолетству считала ее одной из своих бабушек. Она была (об этом сейчас много говорят и вспоминают) экзальтированна. Но это бы я сейчас во взрослом возрасте могла подтвердить… А в детстве эта экзальтация принимается совсем по-другому. Наоборот, она мне казалась добрейшей и нормальнейшей из всех окружающих, несмотря на длинные черные балахоны, которые она носила, и даже несмотря на то, что она вначале, войдя в дом, беседовала с нашим котом, а уж потом с нами. Она, кстати, умела общаться с детьми и говорила всегда каки e -то существенные вещи, расспрашивала про все – и про сад, и про снег. И про мысли разные и слушала ответ всерьез. Я всегда готовилась к ее приездам. Это означало серьезный разговор, а их со мной четырех-пятилетней мало кто хотел вести.

Она в конце жизни очень дружила с моим папой, который ее просто боготворил. Всегда приезжала с нотами и они вместе что-то в них читали-разбирали. В редчайших случаях, когда твоего отца не было дома, они играли в четыре руки.

Впервые я увидела своего отца плачущим в день ее похорон. Мне сказали, что у него болит зуб и чтобы я отстала. А потом нянька на кухне кому-то проговорилась: «Вениаминну хоронят…»

Г.Н.: Среди наших друзей есть и «номенклатурные» и самые обычные, нормальные люди. Без «родословных». «Нормальные», кстати, более преданные. У тебя такие есть? Я не имею в виду Чуковских. Они проверены временем…

Е.П.: Мои друзья практически все – из моего детства. Кто-то стал, конечно, «номклой», а кто-то остался «верным искусству». Но мне это неважно, я в них вижу мальчиков и девочек. Тут ничего не меняется.

Г.Н.: Ты ошибаешься уже хотя бы потому, что сама в глазах других людей являешься «номклой». Нам плевать на взгляды этих людей, за что нас искренне ненавидят. Ты отдаешь себе в этом отчет?.. А что ты можешь сказать о своем прадеде, как о художнике? Или никогда его творчеством не интересовалась?

Е.П.: Прадед – это от меня совсем далеко.

Г.Н.: В детстве мы с тобой играли в снежки (глупейшая игра!). Потом в кости, в карты, в маджонк. Сейчас – другая игра. Жестокая. И не мы диктуем ее правила. Это своего рода «гамбургский счет» (как ни отвратительны словесные штампы). Чего бы ты хотела от себя, от меня, от наших детей? Ведь не того же, чтобы «соответствовали». Чего конкретно?

Е.П.: Я хотела бы от всех нас, включая детей и взрослых, подлинности во всем. Если это так и будет, то все вопросы про соответствие или, скорее, соответствование имени, решатся автоматически.