8(92) Август 2008

 

Нoвoe имя

Захар Прилепин, Нижний Новгород

ВСТРЕЧИ ЗАХАРА ПРИЛЕПИНА

Встреча Первая.

Александр Проханов. Демиург, вскармливающий младенца

Александр Проханов ныне известен всем. Частый гость на радио, постоянный участник телепрограмм, человек, чьё имя упоминается в Сети ежедневно, один из самых читаемых писателей.

Сейчас даже представить сложно, что ещё пять-семь лет назад имя Проханова находилось под негласным запретом. Книги его не продавались, на телевидение его не приглашали годами.

Так и хочется написать здесь: "к счастью, всё изменилось". Но о каком тут счастье говорить. Просто: всё изменилось. Невозможно было далее замалчивать писателя такого масштаба, человека с уникальной биографией, политика, идеолога.

Проханов, что называется, "себя навязал" (фразочка Лимонова, очень точная). И хорошо, что навязал.

Сегодня мы беседуем с Александром Андреевичем. О литературе… Но всякий разговор о литературе в России неизменно становится разговором о судьбах Родины.

- В своё время СССР переживал книжный бум. Читали много и вдумчиво. И вот говорят, что книжный бум возвращается. Это всё тот же книжный бум, с теми же признаками? Или это два разных процесса?

- Мне трудно судить. Каждое явление, как, скажем, интерес к книге как таковой - описывается тысячами параметров, а я не обладаю и двумя.

Советский книжный бум имел под собой серьезные, глубокие идеологические обоснования, потому что толстые журналы и книги были местом, где выстраивались неофициальные нонконформистские идеологии, системы ценностей.

Поэтому интерес к книге был по существу интерес альтернативного общества, развивавшегося быстрее, чем советские нормативы, сдерживающие развитие.

Общество развивалось через толстые журналы. Через толстые журналы и книги происходила схватка идеологий. Через эти схватки вырабатывалась синтетическая идеология. Это был живой, интенсивный, захватывающий процесс. Все интеллигенты, особенно технические интеллигенты, жадно читали книги.

Книги читать было престижно, модно. Но книги были ещё и товаром, достаточно красивым. При избытке денег книги покупали, как покупали фортепиано, как покупали мясо. Поэтому холодильники были забиты колбасами, консервами и окороками - при пустых полках в магазинах, а шкафы и стеллажи - были наполнены книгами, которые зачастую не разрезались и не читались.

Два эти процесса были связаны друг с другом, и каждый из них был хорош сам по себе. Отношение к книге как к фетишу, как к чему-то, что может украсить комнату - в этом был залог какого-то почитания.

Это была страна, где царила религия чтения. Религия книги.

Сегодня я даже боюсь описать ситуацию. Я прожил после 90-го года период катакомбный. Я был выдавлен из культуры, я был выдавлен с книжных полок. Я думал, что я уже больше никогда не вернусь как писатель в культуру. Я обрек себя, как мне казалось, на закрытое, дремотное одиночество.

Потом произошло некое загадочное чудо, которое вернуло меня в книжный процесс. Я стал оглядываться, пытаясь понять, что происходит. Я убедился, что круг читающих людей всё-таки снизился. Книжный фетишизм исчез, люди перестали молиться на книгу.

Книга стала предметом либо гедонизма - развлечения и наслаждения, отсюда вся "развальная" литература - это целая индустрия, такого не было в Советском Союзе. Все книги, шедшие тогда через монопольное государственное книгоиздательство выполняли какую-либо педагогическую задачу. А сейчас основные потоки книжные - это вал развлечения, вал убиения времени.

При этом существует достаточной тонкий слой публики, которые жадно читают книги. Читают их несколько иначе, чем читали в советские времена. Этот слой эстетезирован. Те советские слои были идеологизированы. Они искали в книгах идеологии и были достаточно индеферентны ко всевозможным эстетикам. Им важны были идеи, им важны были схватки. А сегодня эти книжные гурманы упиваются словом, они сладострастники слова, сладострастники стиля.

Сегодняшние художники во многом возвысились над своими советскими предтечами. Язык современных художников очень рафинирован. И все разговоры об упадке русского языка, конце русского языка мне кажутся несправедливыми. Конечно, язык уличный, язык депутатов и чиновников - ужасен, но язык многих современных писателей многообразный, изысканный.

Обладателей эстетического сенсорного чувства мало, но и книг такого рода немного. Нельзя говорить о книжном буме вот в этой сфере. Там какая потребность - такое и предложение.

Но при этом книжных изданий просто бесконечное множество. Они забили все магазины, и издатели предполагают скорый обвал книжного рынка. В этом обвале погибнут, видимо, и драгоценности, но и всевозможный сор будет погребён.

- В ваших словах о том книжном буме, что мы переживаем сейчас, есть некий скептицизм. Тем не менее, ваше имя непременно присутствует в десятке самых продаваемых писателей - из числа серьезных авторов, представляющих неразвальную, как вы сказали, литературу. Это Юрий Поляков, Виктор Ерофеев, Татьяна Толстая, Виктор Пелевин, Михаил Веллер, Эдуард Лимонов, Людмила Петрушевская… Как вы относитесь к своим "соседям" по литературному Олимпу?

- Достаточно индеферентно. Я не литературный человек - я не кокетничаю, говоря это. Все свои сознательные годы провёл вне литературной среды, или почти вне ее. Конечно, я гнался за успехом, я переживал поражения. Мы состязались в среде своих литературных сверстников.

- Были те, с кем вы соревновались?

- В ту пору, в советскую пору, это, пожалуй, был Владимир Маканин, с которым меня сначала связывала дружба, потом настало охлаждение. Был момент, когда меня загнали в катакомбы, а его вознесли к вершинам славы. И, конечно, я следил за его судьбой, за его поведением - и политическим, и литературным, и за его поведением по отношению ко мне. Он был человеком, с которым я сверял свой успех. Не эстетику, а успех.

А после него уже не было. В нынешней среде я не чувствую себе конкурентов. Не потому что я всех обогнал, не подумайте, - просто я не чувствую духа состязательности. Наверное, в том числе и потому, что писательство не исчерпывает всех форм моей деятельности.

- И вы не обижаетесь на нападки своих коллег? Недавно писатель Дмитрий Быков назвал ваш роман "Политолог" рвотой, при этом, правда, признав, что вы безусловно талантливы.

- Быков очень живой, пылкий. Он подобен комете: летает, ударяется о стены, прожигает что-то, падает. Ярчайший человек.

- При этом обладает чудовищной работоспособностью. Пишет колонки в пять газет и три журнала, ведет телепрограмму, радиопрограмму, издает по пять книг в год. Мы вот сейчас с вами  разговариваем, а он где-то пьет вино со странными личностями, но одновременно с этим неведомым образом пишутся его романы, статьи. Я затрудняюсь сказать, сколько в реальности Быковых существует.

- Стадо быков (Проханов смеётся - прим.  З.П.).

- А рейтинг ваших любимых книг - из числа написанных вами - существует? Или это всегда тот роман, что создан последним?

- Конечно, я люблю свою первую книжку "Иду в путь мой". Она такая… святая книжка… младенческая, целомудренная: молоко, брусничный сок… Я тогда переживал мистические, очень высокие откровения.

А потом были периоды помрачения, были иллюзии, но, конечно же, я очень дорожу своим последним периодом - начиная с романа "Последний солдат Империи". Это была новая эстетика - я, наконец, прорвался сквозь несвободу к тем, находящимся во мне самом и в культуре технологиям и методикам, которые позволили мне сложиться в нового художника. Я не знаю, как назвать эту эстетику: скажем, магический реализм. Мне открылись адские преисподние жизни, босхианские, странные, упоительные кошмары - писать которые и сладостно, и страшно одновременно. "Последний солдат Империи", "Господин Гексоген", "Крейсерова соната", "Политолог" и выходящий сейчас роман "Теплоход "Иосиф Бродский" - пять романов.

- Я знаю, что упомянутый вами "Господин Гексоген" был переведен в Китае…

- Да. Вот у меня стоит диплом, где "Господин Гексоген" назван лучшим зарубежным романом года, переведенным в Китае. Это вторая, кстати, моя книга, переведенная на китайский - ранее они перевели "Дворец".

- Великолепный роман.

- Его сейчас экранизирует Карен Шахназаров.

- В советское время ваши книги переводили?

- Видите ли, в советское время я был певцом государственной идеи, меня называли "Соловей Генштаба". И меня во все справочники внесли как некое исчадие ада. Если моих друзей, скажем, Анатолия Кима, представляли как эстетов, то я был просто мракобес. Меня не рекомендовали к переводам, была блокада.

Но, тем не менее, через нее удавалось прорываться. "Вечный город" был переведен в Болгарии, в Чехии, в Германии. "Дерево в центре Кабула" переводили на английский, на ирландский, на голландский.

- Однажды я общался с вашим сыном. И с удивлением узнал, что он почти не читал книг отца.

- Я отвечаю ему тем же - я очень мало его книг читаю (смеется).

- Ксения Собчак, под разными именами присутствует уже в двух ваших романах - "Политолог" и "Теплоход "Иосиф Бродский". Откуда такой интерес?

- Трудно сказать. Эстетика моих романов связана с раздражающими образами, которые явлены нам тем же глянцем или телеэкраном. Это не реальные люди, которые ворвались в вашу судьбу, и стали вашими друзьями, врагами или любовницами - это фантомы, куда перемещается сейчас сознание современного человека. Среди этих фантомов молодая собчачка - достаточно раздражающий, эпатирующий элемент. Она сама к себе вызывает внимание, она требует, чтобы ей занимались. Поэтому она - в этом смысле - выгодная цель. Она естественно с одной стороны меня чрезвычайно раздражает, потому что выпадает из ряда моих представлений о женщине, о возлюбленной, о красоте вообще. А с другой стороны, она столь импульсивна, столь коррелирует со всеми остальными персонажами, что она не может не становиться моим прототипом. 

- Странно, что она у других писателей не вызвала подобного интереса.

- Потому что когда она на всю Россию заявила, что выходит замуж, скандально выходит замуж - нарочито богато, ярко; что она намерена свадебное путешествие осуществить на теплоходе, который идет из Москвы в Петербург по этим водам, рекам, каналам, озёрам, - и собрать на этот пароход весь бомонд, развлекая его, кормя всевозможными усладами,  -всё это само по себе стало метафорой. Плывёт некий корабль, такой мистический ковчег, который собрал в себя всю жуть современной жизни, всех этих блистательных чудовищ. Он плывет среди России, в которой умирают брошенные старики, плачут дети, совершаются террористические акты, горят сёла, опустошаются пространства. Это увлекательный, метафорический сюжет, чем я и воспользовался.

- Картина печальная… Способна ли Россия выйти из кризиса?

- Я сегодня одержим, может быть, иллюзиями, а может быть, прозрениями по поводу того, что в России после долгих лет, наконец, наметился некий новый субъект. Важный государственный субъект. Среди катастрофы, среди упадка, среди деградации, среди ужасных тенденций возникло нечто новое, загадочно-странное. На смену четырём возникавшим здесь Империям (первая - Киевская Русь, вторая - Московское царство, третья - Петровско-Романовская, четвертая - Сталинский проект) - стала возникать Пятая. В нашем Вифлееме народился таинственный пятый младенец, еще невиданный миру.

О его рождении оповестили волхвы. В разных углах нашего мира возникло странное возбуждение, предчувствие.

Наряду с проклятьями, с унынием, со слезами возникли новые звуки, новые тихие настроения. И этот проект Пятой Империи - так я его называю - я хочу его увидеть, я хочу его зафиксировать. Я хочу внести его в такое поле, где его можно было бы лелеять и осмысливать.

- Давайте всё-таки расставим акценты. Пятая империя - это еще неведомое чудо или уже явный проект?

- Это и то и другое. Я все это перевожу в религиозную, метафизическую сферу, и это позволяет свободно оперировать этими явлениями. Я предчувствую его. Как предчувствовали революцию поэты. Как ее предчувствовал Блок.

Этот проект не путинский, он не возник в недрах власти, он не возник во дворце царя Ирода. Он вообще неизвестно где возник. Возможно, он возник в тайном, малом, кротком предместье, околотке. Но то, что он зарождается - это факт.

Зарождается централизм, зарождается большая управляемость страной, большая потребность в этой управляемости. Происходит медленная концентрация ресурсов. В России появляются зачатки суверенитета, совершенно потерянные ей при Ельцине. Это чаянья отмечено в культуре. Сильна так называемая имперская волна в литературе. Если раньше она была волной воспоминаний о красной Империи, сейчас она связана с предчувствием чего-то нового.

Поэтому я хочу посвятить остаток своих сил вскармливанию этого младенца.

- Если этот проект не путинский, то чей?

- Лидера пока нет. Появление лидера уже является переводом на новый пассионарный уровень.

 

 

 

 

Copyright © 2001-2008 Florida Rus Inc.,
Пeрeпeчaткa мaтeриaлoв журнaла "Флoридa"  рaзрeшaeтcя c oбязaтeльнoй ccылкoй нa издaние.
Best viewed in IE 6. Design by Florida-rus.com, Contact ashwarts@yahoo.com