Виктория Чумак, Красноярск.

 Театральная сказка

Она стояла у окна, смотрела в хмурую даль уходящего дня и курила. Немолодое задумчивое лицо в своих скульптурных чертах хранило остатки былой красоты. Большие темные глаза были влажными, казалось, в них застыли слезы. И это придавало взгляду лихорадочный нездоровый блеск.  Почти нетронутые сединой, вьющиеся темно-каштановые волосы, крутой волной поднимаясь надо лбом, переходили сзади в пышный, толстый узел. В ее по-королевски безупречной фигуре сквозило какое-то внутреннее напряжение, словно невидимая  струна натянулась до предела и грозила лопнуть со звоном. Дама курила с жадностью, точно в последний раз спешила вдохнуть сладостный яд. Тонкая сигарета в длинном янтарном мундштуке с серебряной оправой испускала приторно-сладкий дым.

Вдруг в дверь осторожно постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату впорхнула юная особа в воздушном платье шекспировской Офелии  с венком из фиалок на распущенных белокурых волосах. В руках она держала роскошный букет алых роз.

-- Можно, мадам? -- она нерешительно застыла на пороге.

-- Да, да, входите,-- не поворачивая головы ответила дама.

Девушка села у зеркала, небрежно бросила розы и принялась снимать с лица грим. Без его искусственной бледности ее личико ожило, стало естественным  и по-детски милым.

-- Ах, мадам, -- быстро заговорила девушка, -- вы видели? Он, -- она выразительно повела синими глазами, -- опять был в зале!

-- Ну, и что? -- равнодушно спросила курившая.

-- Как же?! -- ангел во плоти захлопал длинными ресницами и недовольно поджал пухленькую розовую губку. -- Меня это начинает раздражать!

-- Послушайте, Мари, -- дама, наконец, отвернулась от окна и с недоумением посмотрела на девушку, -- этот лейтенант, кажется, нравится вам?  Вы же принимаете его знаки внимания,-- она указала на брошенный букет.

-- Мадам, -- личико Мари порозовело, -- Конечно, он мил, но… -- она замолчала, опустив глаза и тут же, прямо глядя в лицо даме, воздев вверх руки, со страстью, быть может, излишней и несколько наигранной, продекламировала:

                                    «О, горе мне! Что видела я прежде,

                                      И что теперь я вижу пред собой!»

-- Театр, -- пылко добавила она, - театр -- вот мой кумир! Сцена -- единственное, что дает мне счастье! Ну, вы-то, как никто, должны понять меня!

-- О, да, - дама задумчиво покачала головой и стала раскуривать новую сигарету.

- И потом,-- уже спокойно продолжала Мари, -- если бы его знаки внимания были бы не этими жалкими букетами, -- она презрительно указала на розы, -- а чем-то более весомым…

-- Более весомым… -- повторила дама, выпустила колечко дыма и, пристально посмотрев на девушку, неожиданно предложила, -- хотите, я расскажу вам сказку?

-- Сказку? -- удивилась Мари, ей показалось, что ее собеседница шутит.

Но нет, лицо дамы оставалось серьезным, на нем, как всегда, было трудно что-либо прочесть, кроме затаенной грусти, спрятавшейся в темных глазах.

-- Да, -- кивнула дама, опустилась в кресло, стоявшее напротив окна, и добавила: -- красивую сказку, которая очень похожа на быль.

-- Расскажите, -- согласилась девушка и, сняв фиалковый венок, принялась расчесывать волосы. Она недоумевала: какое отношение имеет сказка к их разговору, но сказать это вслух не решилась.

-- Жил на свете молодой художник,-- начала дама и выпустила очередное колечко дыма. -- Он был беден и никому неизвестен. Дни его проходили в крохотной мастерской, притулившейся почти под самой крышей. Здесь не было удобств, но имелось главное для живописца -- солнечный свет. Мастерская буквально утопала в нем, купалась в его лучах,  их  золото скрашивало  ее бедность. Из окна виднелся бульвар, где толпились прохожие. Его шум и резкие запахи врывались в открытые окна мастерской, но, казалось, не мешали Художнику. Тот писал целыми днями, порой даже забывая выпить чашку кофе.  На его картинах, как живые, вырастали роскошные букеты цветов, благоухали фрукты, зеленели  сады, и бульвар, тот, на который выходили окна мастерской, жил и шумел как-то по-особенному, словно Художник наполнял его чем-то новым и светлым. Само солнце исходило от его картин.

По вечерам же, когда свет оставлял мастерскую, Художник спешил в театр. Купив билет на спектакль, он неизменно заходил в цветочную лавку и выбирал самый дорогой букет ярко-алых роз, перевязанных  малиновой атласной лентой. Порой Художник отдавал за него свои последние деньги.

Начинался спектакль.  Зрители с восторгом смотрели на сцену, и лишь Художник, казалось, оставался равнодушным к шекспировским страстям. Но едва на сцене появлялась Офелия, как его лицо преображалось. Пылким взором Художник  жадно ловил каждое слово, каждый жест актрисы.

А после спектакля Офелия неизменно находила у себя на столике в гримерке букет алых роз. О! Конечно, она заметила, что Художник бывает на всех ее спектаклях. Но… Это лишь забавляло ее и только. Тешило ее самолюбие. В поклонниках, оказывающих более существенные знаки внимания, недостатка не было.

И все же, когда однажды выйдя, как обычно, на сцену, она не увидела в зале его лица, Офелия с удивлением ощутила, как внутри шевельнулось незнакомое ей доселе неприятное чувство. Досада, обида и тревога, соревнуясь друг с другом, вспыхнули в ней. «Он не пришел, -- подумала она. -- Ах, так! Да как он смел?! Я наскучила ему? Неужели?! Неужели моя игра стала хуже?! Или я подурнела?»

Офелия бросилась к зеркалу и с тревогой всмотрелась в свое лицо, изучающе скользнула руками  по фигуре. Нет…Все прежнее. Очаровательная, с копной непослушных темных кудрей головка, огромные почти черные глаза, гордая осанка, маленькие, с длинными, гибкими пальцами кисти тонких рук танцовщицы. Но… Все-таки он не пришел!...

Проведя бессонную ночь, Офелия подошла к окну и отдернула плотную занавеску. Она не ожидала увидеть ничего, кроме монотонного дождя, висевшего над Парижем уже несколько дней, и хмурой, серой площади.  Но что это?! Неужели она спит? Или потеряла рассудок?! Офелия зажмурила глаза и потерла пальцами виски, пытаясь отогнать наваждение. Потом вновь взглянула в окно. Нет… Это не сон и не безумие!

Вся небольшая площадь перед гостиницей была усыпана алыми розами! Целые бутоны и отдельные лепестки сплошь укрывали собой улицу. И среди всего этого цветочного моря, прямо под окном актрисы, улыбаясь, стоял Художник. Легкий ветер растрепал его длинные волосы, а первые, едва пробивающиеся из-за туч, лучи солнца запутались в светлых прядях. Так что казалось, это светится сам Художник. Офелия отпрянула от окна и в волнении задернула занавеску.

Дама замолчала и опустила в пепельницу погасшую сигарету. Ее взгляд был устремлен в никуда.

-- А что же было дальше? -- нетерпеливо спросила Мари.

-- Что? – удивленно переспросила дама и посмотрела на юную актрису так, словно впервые заметила ее присутствие в гримерной.

-- Я хочу сказать, чем закончилась эта… сказка? -- объяснила Мари. -- Художник и Офелия встретились? Были вместе?

-- Ах, да… Да, да… Сейчас,-- бессвязно пробормотала дама, потом вновь закурила и продолжала: -- Вечером после спектакля они встретились.

«Я люблю вас!» -- сказал Художник, взволнованно глядя на Офелию печальными глазами. «Я знаю… Но я не люблю вас», -- отвечала она. «Ваше сердце занято?» -- вспыхнул он. «Да, но не человеком! -- воскликнула она, как-будто для него это что-то меняло.-- Я люблю театр!-- страстно призналась она, -- сцена -- моя судьба. Я не смогу сделать вас счастливым… Даже, если останусь с вами». «Как вы можете судить об этом?! -- возразил он.-- Ведь вы не знаете, ЧТО я чувствую! Нельзя судить о любви, не любя!». «Ночью я уезжаю, -- отвечала она. -- В турне по Европе». « Я приду на вокзал!»,-- он твердо, почти с вызовом посмотрел ей в глаза. «Это ничего не изменит,-- выдержала она его взгляд. -- Я не передумаю». «Вы всю жизнь будете жалеть об этом!», -- предупредил он, и в его голосе послышалась угроза. «Возможно, но я выбираю то, что люблю я», -- сказав это, она ушла…. Чтобы он не заметил смятения, охватившего ее.

Ночью перрон был почти пуст. Сидя в купе у окна, Офелия увидела Художника. Сжимая в руках букет алых роз, он стоял у фонарного столба в снопе яркого света. Неподвижная фигура казалась изваянием. Поезд тронулся. Медленно, как в танце, поплыли здание вокзала, фонари, редкие прохожие на перроне. И Художник, окутанный паровозным дымом, стал удаляться от нее, оставаясь в ее прошлом. Поезд уносил ее в будущее, загадочное, как свет рампы, но -- она была уверена в этом -- прекрасное, как сам театр. Только почему-то ее глаза заволокло слезами.

Дама вновь замолчала, длинные ресницы опущенных век дрожали. Мари не решалась тревожить ее вопросами и ждала. Наконец, тряхнув головой и словно очнувшись, дама тихо, почти шепотом, продолжила:

-- Художник прожил долгую жизнь. Умер в нищете и одиночестве. Теперь его картины -- мечта коллекционеров и галеристов… Баснословно дороги. Офелия на сцене добилась успеха. Все столицы мира рукоплескали ей. Она счастлива… Наверное… Но иногда, подходя к окну и отодвигая занавеску, мечтает вновь увидеть площадь, алую от роз.

                                                            ba