Руслит

Гурам Сванидзе, Tбилиcи   ФРАНКОФОН Этот парень и моя сестра были одноклассниками недолго - первые шесть лет. Потом сестра переехала из нашего города в Тбилиси, к бабушке. Школу он окончил на 5 лет раньше меня и уехал в Россию. Прошло ровно 17 лет, как я тоже окончил школу, и 22, как видел его последний раз. Помнить этого парня не было особой причины, разве что однажды в школьном дворе он подозвал меня и спросил о Дине (имя моей сестры)... И вот холодным утром, отстаивая уже четвёртый час в тбилисской очереди за хлебом начала девяностых годов, я исступленно вспоминал его фамилию. В очереди меня сменила тёща. Я шёл домой, потом - на работу и продолжал до боли напрягать память. Когда из-за сбоя электричества в тоннеле метро остановился поезд, в темноте и ропоте пассажиров меня осенило: “Его зовут Вася Дудник!” Через 5 дней мне позвонили. Говорила американка. Коллега-социолог приглашала принять участие в проекте по проблемам бедности. “Дайан Дудник”, - представилась она. Я стал менеджером проекта. Было чем гордиться и чему радоваться - Дайан выбрала меня из многих претендентов, а гонорар (страшно сказать во сколько раз) превосходил мою зарплату, которая в тот момент составляла 2 доллара США в пересчёте на купоны. В машине, когда мы ехали в Кахети, где должны были проводить часть исследования, я, уже менеджер, рассказывал американке о случае с Васей Дудником, её однофамильце из грузинской глубинки. Родственная связь исключалась. Дайан была американкой в четвёртом поколении. Её прадед, местечковый еврей с Украины, прибыл в Америку в начале ХХ века. Почти мистическая история ей понравилась, или, может быть, мой английский был на уровне. “Клёво! ” - отрезала американка “очень” по-русски и покраснела. Её манера краснеть меня подкупила. И не только меня, но и всех 45 участников проекта, которым посчастливилось к нему причаститься. Вообще Дайан предпочитала говорить о предмете исследования - о бедности. В приятный майский день наш “Форд” беззвучно нёс нас мимо виноградников. Она расспрашивала водителя Серго о том, что он ел сегодня на завтрак. Он, врач-терапевт, подрабатывал шофёром в проекте. Это обстоятельство особенно раззадорило американку, на неё нашёл исследовательский зуд. “Не обижайся, изучать бедность в Грузии она начала с меня”, - сказал я ему по-грузински. Серго не возражал и отвечал на вопросы подробно, кстати, на английском. Она записывала. Оказалось, что респондент вчера пообедал плотно: он был у друзей, где его угостили толмой - вареным мясным фаршем, завёрнутым в молодой лист винограда. Серго кивнул в сторону виноградников. На виноградниках работали крестьяне целыми семьями. Было время прореживания кустов. Оборванные листья складывали в мешки. Дайан была озадачена. Факт с толмой не укладывался в её схему бедности. Мы въехали в городок где-то к часу дня. Он выглядел пустынным. Только коровы и свиньи, обязательный атрибут провинциальных городков, лениво блуждали по безлюдным улицам. “Винк-винк”, - простодушно смеясь, проговорила Дайан и показала пальцем на замешкавшуюся свинью, которая трусцой перебежала дорогу прямо перед “Фордом”. Так на английском звучит “хрю-хрю”. Солнце начало припекать. Машину мы остановили в тени огромных старых лип, у сквера. Видимо, на века построенная каменная оградка с лепными украшениями в виде гроздьев винограда облупилась, местами обвалилась. Через площадь, напротив сквера, находилось здание местной администрации. Оно выглядело неказистым по сравнению с огромными домами частного сектора по обе его стороны. Их крытые цинком крыши слепили округу отражением от сияния солнца. В конторе никого не застали. Мы вернулись к скверу. Там сидели мужчины, человек 5, играли в нарды. Когда мы приблизились, они оживились. Послышались комментарии: что за интуристы-очкарики (это я и Дайан), небось, нащёлкают кадры, а фото кому достанутся? Я поздоровался с ними. Они ещё более оживились. Из их слов следовало, что население городка теперь на виноградниках. “Сейчас в городе только немощные старики, инвалиды и лодыри”, - заметил один пузатый мужчина, самый упитанный из всех присутствующих и наименее бритый. К кому он себя причислял? Его потные толстенные волосатые пальцы каждый раз, когда наступала очередь бросать игральные кости, с трудом подбирали их. Заговорить о проблемах бедности прямо в сквере Дайан не решилась. Она только предложила сфотографироваться с играющими в нарды. Даже через глазок фотообъектива можно было видеть, что она недовольна. Кахетинцы наперебой стали приглашать зайти к ним погостить. Тот, самый толстый, показывал на дворец с сияющей крышей через площадь, называл его своим и приглашал наиболее рьяно. Американка отказалась. Дайан пожелала сесть рядом с водителем. Я открыл переднюю дверь автомобиля, и американка протиснулась в салон. Забарахлил мотор. Серго плюнул от досады: “Говорили мне, не заливай бензин на той бензоколонке! Сейчас клапаны придётся чистить!” Он вышел из машины, поднял капот и начал копошиться в моторе. Дайан покраснела и насупилась, но ничего не сказала. Я вышел из салона и подошёл к шофёру. - Excusez-moi, vous ne seriez pas francais? * - проговорил кто-то за моей спиной. Я оглянулся на спрашивающего. Говорил высокий тёмноволосый молодой человек, лет тридцати. Он слегка запыхался. Наверное, спешил и, должно быть, к нам. Его телосложение выдавало в нём фтизика - впалая грудь, сутулость, сильная худоба. Костюм, который, видимо, тщательно, но неумело выгладили недавно, висел мешком. Воротник чистой сорочки не мог облечь его тощую шею. Поношенный галстук казался съехавшим набок. Красивое лицо могло показаться одухотворённым, если бы не выражение больших тёмных глаз (вернее, отсутствие его). Они меня заставили вздрогнуть, ибо не блестели, обращённые во внутрь, завораживали своей мертвенностью. Не дожидаясь ответа, он довольно бегло продолжил по-французски: - Я слышал по парижскому радио, что в Грузию должна приехать экспедиция, которая последует по маршруту Александра Дюма на Кавказе. Из глубины сквера послышались голоса наших знакомых, предостерегающих молодого человека не беспокоить гостей “глупостями”. Он не обращал на них внимания. Французский я знал не ахти как, но понял, о чём шла речь, и ответил по-грузински. Мой ответ, очевидно, разочаровал незнакомца. К разговору подключилась Дайан. Ей показалось, что уж сейчас поговорит о предмете исследования. Не выходя из салона, открыв дверцу авто настежь, она на русском обратилась к неожиданному собеседнику. Из беседы мы узнали, что его зовут Ладо, он не женат, работает библиотекарем, у него больная мать. Ладо был вежлив с американкой, но проявлял нетерпение и постоянно посматривал вдаль, в конец улицы, откуда, как ему казалось, вот-вот появится экспедиция. Потом, не ответив на очередной вопрос о его доходах, он вовсе в сердцах воскликнул: - Уже несколько дней я торчу здесь на площади в ожидании! Даже не пошёл работать в поле! - Вы уверены, что экспедиция должна приехать, - спросил я. - По французскому радио передали... Дюма был здесь. Я попытался уточнить, передавали ли эту информацию по грузинскому радио или телевидению. - Не знаю, - последовал ответ. Серго продолжал ковыряться в моторе, но было заметно, что к происходящему прислушивался. Дайан поняла, что интервью не получается, совсем разобиделась и замолчала. - Вам кто-нибудь поручил встретить французов? - спросил я. Он окинул меня взглядом, который дал ясно понять мне всю неуместность такого вопроса. Было видно, что по мере того, как продлевалась беседа, глаза Ладо оборачивались к миру и становились живее. - Где вы изучили французский? - В Тбилиси, в сельхозинституте, - сказал он и лукаво улыбнулся, - я учился на винодела и увлёкся литературой о французских винах. Мне повезло, у нас был прекрасный учитель по языку - Елена Арнольдовна. Она ещё девочкой приехала в Грузию из Швейцарии. Умерла бедненькая. Совсем старенькая была. Ладо вдруг умиленно заулыбался. - Иногда она вспоминала день отъезда из Швейцарии. Была гроза, гром. Она боялась грома. Старший кузен говорил ей, что по небу катится большая бочка и упадёт ей на голову. Последнюю фразу он повторил на французском. - Почему ты работаешь не по специальности? Ладо ухмыльнулся. - Я работал на местном винзаводе технологом, пока тот не закрылся. Так и с другими заводами. Полное запустение. Вон та братия (показал глазами в сторону играющих в нарды) тоже безработная. Тут Ладо ещё более побледнел и как будто сник. - Извините, я присяду. В глазах потемнело. С утра ничего не ел. Болезнь проклятая одолевает. Он присел на каменную плиту - обломок от ограды сквера. Это привлекло внимание американки, она встрепенулась. - Как ваша фамилия? - спросил он меня. Я назвал. - Совсем как у героя Марселя Пруста в романе “Du cote de chez Swann”**, - сказал он задумчиво и снова посмотрел вдаль, в конец улицы. Неожиданно громыхнул капот. “Готово, можно ехать! ” - произнёс торжественно Серго. Мне показалось, что Ладо встревожился. Дайан спросила меня на английском, удобно ли подарить молодому человеку с десяток долларов. Проект предусматривал подарочный фонд для респондентов. Ладо мягко снисходительно отказался от подарка. - Было бы неплохо, если бы вы прислали мне из Тбилиси батарейки для радиотранзистора. Мои совсем уже сели, - обратился он ко мне. Наш “Форд” развернулся. Через поднятую им пыль была видна худая фигура молодого человека. Он стоял, oпираясь левой рукой на ограду. - Уж лучше бы он слушал грузинское радио и работал на винограднике, - заметил Серго. Дайан сидела раскрасневшаяся, явно ничего не понимала. “В кой веки раз сюда заедет француз”, - подумал я.   ------------ *Извините, вы, случайно, не француз? (франц). **“В сторону Свана” (франц). Ке-ке (из цикла рассказов "Городок") В одном просвещенном московском обществе я принял участие в салонной игре. По очереди назывались фразы, означающие «смерть». Запнувшийся выбывал. Мне, технарю, было трудно угнаться за филологами. Выражения типа «ушёл в мир иной», «представился», «отдать концы», «протянуть ножки», «отбросить копыта», «сыграть в ящик», «дать дуба», «почить в бозе» казались им тривиальными, и они снобистски морщились. Игру продлевало обстоятельство, что компания была многонациональная и допускались переводы на русский. Но и эта поблажка не помогла мне, и я долго оставался в аутсайдерах. Одна дама-лингвист записывала новые для неё обороты. Вдруг меня осенило и я произнёс: «Ке-ке». От неожиданности все смолкли. Потом спросили перевод, кое-кто засомневался, вообще слово ли это. Та самая лингвист, что записывала, заметила: «Знаю я это ваше кавказское гортанное или фарингальное согласное». Затем без запинки и правильно произнесла на грузинском: «Бакаки цкалши кикинебс». “Видимо, она - хороший специалист” - , подумал я. Но в свой блокнот «специалист» мою фразу не внесла. Между тем, с этим «неологизмом» связана история. Под конец той самой игры, кто-то предложил перебрать словесные обороты, означающие «жизнь». Увы, таковых не нашлось. А история была такая. Жил у нас в квартале Важа - местный дурачок. У него была инфатильная речь, что доставляло ему немало неприятностей. Зато кому-нибудь другому можно было «прикинуться» Важей, куролесить и, лепеча как дитя, позволять себе любые хульности. Что ни говори, такие, как Важа, нужны! Действительно, слово «Ке-ке» означает, что кто-то умер. Однажды мужчины играли на улице в нарды, когда вдруг принесли весть, что скончался столетний дядя Вано. Возникла некоторая заминка. И тут Важа произнёс: «Вано ке-ке!». «Слово» прижилось. У нас в одном из кварталов тбилисской Нахаловки оно считалось интернациональным. Правда, русским произносить его было труднее из-за этого «к». Но непочтение к смерти мстит. К этому выводу пришёл наш сосед Бежан, когда ему стало совсем плохо. Он долго корил себя за то, что злоупотреблял алкоголем. Но потом вдруг на него нашло - что он наказан. Случилось это в тот день, когда умер Роберт, молодой парень. Тот страдал от безжалостной болезни и скончался в больнице. Соседке позвонили и сообщили о смерти Роберта. Она вышла из своих ворот на улицу и со слезами в голосе сообщила новость. В это время Бежан с другими мужчинами играл в домино. Он выигрывал и пребывал в хорошем настроении. «Роберт ке-ке!» - вырвалось неожиданно у Бежана. Но этого никто не заметил, потому что остальные мужчины всполошились и подошли к соседке. Бежан с костями домино оставался сидеть. Через некоторое время у Бежана стала побаливать печень, пропал аппетит, появилась слабость. Он вынужден был оставить работу в таксопарке. Вдруг начал расти живот... Врачи установили - цирроз. Он лежал в постели, когда в голову стукнуло: «Бежан ке-ке!» Стало обидно. Он позвал жену и попросил подвести его к окну посмотреть, что там на улице. Как всегда, под летний вечер мужчины играли в домино, бегали дети. Ему мерещилось непрекращающееся: «Ке-ке-ке!». Похоже, как гуси гогочут. Другая история. Петре ненавидел своего старика-тестя. Он называл его «пердящей субстанцией». Филиппе (так звали отца жены), в свою очередь, считал зятя неудачником - «умным дураком» или «дурным умником». Тот был единственным, кто имел высшее образование из всех живущих в убане, но зарабатывал меньше шоферов, работников прилавка, которые преобладали в соседском окружении. Бесило Петре то, как Филиппе чавкал во время еды, но особенно то, как произносилось им одиозное «ке-ке». «Каркает как ворон!». Ему становилось жутко, когда представлял себе картину: он умер, а Филиппе говорит на улице: «Мой зять ке-ке!» Неужели Петре чувствовал приближение смерти? Он действительно смертельно заболел. В то мартовское утро он сидел на скамейке в садике. Он ослаб. Сидел, укутавшись в пальто. Филиппе ковырялся в земле, подкапывал виноградник. В какой-то момент Петре послышалось старческое брюзжание, дескать, у людей зятья как зятья, а ему - старику самому приходится в саду ковыряться. Больной разнервничался, в нём поднялся гнев. Он схватился за садовый нож встал, качаясь, и с воплем «ке-ке!» направился к тестю. Но не дошёл, так как споткнулся. Случилось ли это, никто не знает. Об этом рассказывал с лёгкой ухмылкой Филиппе через некоторое время, как предали земле мужа дочери. В другой раз мне с сотрудниками довелось поехать в Мегрелию на похороны родственника нашего начальника. Мегрельцы вообще отличаются большой изобретательностью по части разных церемоний. И на этот раз нас ожидал «сюрприз». Когда мы вышли из автобуса и понурые направились к воротам, то у самого входа столкнулись с портретом пожилого мужчины в натуральный рост. С полотна на нас сурово смотрел человек в сером костюме. Его правая рука отделялась, торчала, преодолевая двухмерность изображения - ручной протез. Рядом стоящие родственники плачущим голосом (женщины голосили) рассказывали прибывающим, что покойник любил встречать гостей у самых ворот и всегда подавал им руку. Среди них находился мужчина, правый рукав костюма которого был пуст и заправлен в карман. С жутким чувством я пожал протез. Одной из сотрудниц стало дурно. Пришлось объяснять присутствовавшим, что она слабонервная... Но вот церемония закончилась. Мы вернулись с кладбища. Зашли в разбитую во дворе палатку, заставленную столами. Помянули вином усопшего. Когда мы выходили, качаясь, из палатки, увидели, как мимо нас на тележке провозили портрет. Уже без «руки». Плохо смазанные колёса издавали «ке-ке-ке». ПУСТЫРЬ Раньше это место в городке было напичкано лавочками и мастерскими. Его расчистили и покрыли асфальтом. Образовавшийся пустырь примыкал к железнодорожному полотну, через которое был перекинут мост. С одной стороны его лестница спускалась к пустырю, другой его конец сообщался с "еврейской" улицей. Одну из границ высвобожденного пространства обозначала облупленная стена с остатками полинявших обоев. Сохранился даже портрет Сталина - вырезка из журнала "Огонёк", висевшая, видимо, в каморке какого-нибудь сапожника. Как-то я резвился на пустыре. Родители стояли чуть в сторонке и умилялись моим проделкам. Я заприметил дыру, зияющую у основания стены. Вдруг непонятная сила потянула меня к ней, даже чуть пригнулся, чтобы разглядеть, что там внутри, и был в метрах пяти от стенки, когда из дыры неожиданно выскочила чёрная крыса. Она бросилась прямо в мою сторону. Её глаза сверкали злобой. Сильные руки оторвали меня от земли. Это отец одним рывком бросился ко мне и поднял меня над своей головой. Мать кричала от ужаса... Сюда через мост с "еврейской" улицы в погожий день шумной ватагой перебирались мальчишки. Играть в футбол. Впереди всех обычно шёл рыжий Габриэл с резиновым мячом. Только он молчал. Остальные были многоречивы, даже когда гоняли мяч. Наблюдая их, отец произнёс: "Не знаю, какое из семи колен Израилевых они представляют, но в футбол играют плохо". В тот момент он держал руку на животе там. Сильно болела печень. Я же инстинктивно, с жутковатым чувством поглядывал в сторону того крысиного лаза. Кто-то из футболистов вставил в него кирпич. Однажды, спускаясь по лестнице моста, футболисты увидели, что пустырь заставлен огромными разноцветными ящиками. Один ящик был лилового цвета. Рабочие с очень нехарактерной для этих мест внешностью - русские мужики в телогрейках, ушанках и с бородами - на самой середине площадки ставили столб, верхушку которого увенчивала тарелка мегафона. Заметив происходящее ещё с моста, евреи остановились на лестнице. Так и остались стоять на ней в глубоком молчании в оторопи, словно наблюдали высадку гуманоидов. - Слуши, ми здес футбол играем, - прерывая молчание, обратился Габриэл к мужику, возившемуся у ближайшего к лестнице ящика. - Ни хера! Здесь будет зверинец, - отрезал ему пришелец, не поднимая глаз и перебирая какие-то вещи. Поверх его согнутой спины через щель массивного зелёного ящика некто пристально смотрел на мальчиков. Те повернулись и направились восвояси, громко лопоча. Я наблюдал за происходящим с балкона. Наш дом находился недалеко, через дорогу. Прохожие останавливались и смотрели на непонятные приготовления. Стучали молотки, громко переговаривались рабочие. Они как будто спешили огородиться, спрятать таинственные ящики - один за другим поднимались цветные щиты с изображением пальм и бамбуковых рощ. Вскоре я видел только высокую (метра три) "весёленькую" стену и торчащую из-за неё верхушку столба с тарелкой мегафона. С моста, где толпились зеваки, можно было рассмотреть, что происходит на "обособившейся" территории. Мне рассказали, что ящики подкатывали к входу уже собранных клеток и из них "выуживали" животных - служители стучали молотками по стенкам контейнеров и вопили. Животные медленно, с ленцой перебирались из одного вместилища в другое. Зоопарк оказался тихим. Животные не подавали голос. Их не было слышно, даже когда отключали карибские напевы, гремевшие без устали из тарелки мегафона на вершине столба весь день. Ночью зверинец окутывала кладбищенская тишина. Шумела только железная дорога - составы с громыханием и гудками неслись по рельсам, проложенным через самый центр городка. Только запах, тяжёлой взвесью зависший по округе выдавал присутствие зверей. Вход в зверинец стоил 30 копеек. В то время меня оставили на попечение бабушки, отца направили в госпиталь в Тбилиси, а мама была с ним. Бабушка всегда давала мне денег. Я даже умудрялся выманивать у неё по два-три рубля. В отличие от меня не все мои сверстники могли позволить себе билет. Некоторые глядели на зверей с высоты моста. А один сорванец нашёл щель между плотно пригнанными щитами. Дети толпились у того места. Можно было вплотную рассмотреть гиену, её оскал - крупные жёлтые резцы. Она никак не реагировала на возню за стеной. Мой сосед Нугзар тоже протиснулся к щели, глянул в неё и ... отпрянул. Гиена повернулась к нему задом, чуть даже изогнулась. Нугзар покраснел. Мне показалось, что ему ещё раз захотелось взглянуть. Я предложил ему зайти на территорию зоопарка. На оставшиеся сорок копеек я рассчитывал купить два коржика, но передумал из-за одуряющего запаха зверинца. Как всегда во всю разорялись карибские мотивы. По широченному кругу располагались клетки, вольеры. Мне ещё не приходилось видеть такую безнадёжную маяту. Волки, шакалы, леопарды, медведи медленно, монотонно по диагонали, а кто по всему периметру клеток, вроде даже умышленно сторонясь тазов с кормом, слонялись из угла в угол. Будто единственной задачей было устало дотащить тяжёлую голову до угла, обнюхать его и двинуться обратно - обнюхивать противоположный угол. В их покрасневших глазах отпечатались признаки аутизма. Публика пыталась привлечь к себе их внимание. Злостно игнорируя надписи на табличках: "Зверей не кормить! Не дразнить!", она улюлюкала, до истощения плевалась, бросалась коржиками и пончиками. Но безрезультатно. Три горные козочки то стояли, топчась на месте, то испуганной группкой перебегали в другой конец вольера, дрожали, стучали копытцами по деревянному полу, замусоренному сеном. Их передвижения были столь немотивированными, что один из посетителей заметил: "Вот дуры!" Еврейская детвора толпилась у клетушки с белкой и хором обсуждала, сколько мог стоить этот "потешный" грызун. В это время он совершал свой тупой бесцельный бег в колесе. Были звери, которые находились в кататоническом оцепенении и лишь изредка меняли позу, что вызывало оживление среди посетителей. Нугзар и я подошли к клетке гиены. Она неподвижно лежала. Нугзар раз-два её окликнул - никакой реакции. В зоопарке работала одна разбитная баба. Она ходила в телогрейке, рот у неё был в золотых и стальных зубах. Эта женщина материлась, как мужчина. Чтоб не давать публике скучать, она устраивала "аттракционы" - подходила к сибирскому медведю и сзади толкала его железной шваброй. Тот, понуро сидевший в углу клетки, заполняя его всей своей огромной жирной тушей, поднимал морду и куда-то вверх ревел, как сирена пожарной команды. Среди посетителей я увидел молоденькую учительницу по зоологии. Она проводила экскурсию с детишками. Особенно их привлекала серая макака, самый оживлённый экспонат в зверинце. Обезьяна верещала, строила ужимки, ловила на себе блох. Недостаточно воспитанные дети отпускали комментарии по поводу её седалищной мозоли. Молоденькая учительница их одёргивала. Но в какой-то момент она чуть не сгорела от стыда. У меня создалось впечатление, что та самая затейница специально подстерегала беленькую девушку. Когда педагог рассказывала школьникам об обезьянах, служительница устроила свой коронный номер. Она поманила макаку яблоком, а потом показала ей кукиш. Разъярённая обезьяна встала на дыбы, обнажив крупные самцовые причиндалы под смех мужской части толпы. Служительница с жадным выражением глаз смотрела на девушку. Тут её позвали: "Миша (!?), беги сюда, опять Лёвка надрыстал!" Вольер с табличкой "Африканский лев" был занавешен грязным брезентом. Только сильно нагнувшись, можно было увидеть полинявшую кисточку хвоста хищника. - Почему занавесили льва? - спросил я у служителей. Они прохлаждались, курили сигареты и не обратили на меня внимание. Я прислушался к их разговору. Один из них с достойным видом делился воспоминаниями. Он работал рабочим в Московском цирке, подбирал за животными. "Я всех знал по запаху их говна. Бывало, захожу в цирк и уже чувствую, что Борька, суматрский тигр, нагадил". В это время из клетки вышла "Миша" с ведром и шваброй. "Ну, что там? - осведомился бывший рабочий цирка. "Наверное, уже сегодня царапки откинет!" - ответили ему. В этот момент в другом конце зоопарка раздались крики. Кто-то всё-таки вывел из себя верблюда. Он плюнул в обидчика и угодил ему прямо в лицо. Ночью меня разбудил мощный звук. Это ревел лев. Рык был низким и прерывался старческим кашлем. От его величественных обертонов вибрировали стёкла. Мне стало страшно. Казалось, что лев совсем рядом. Я глянул на бабушку. Она продолжала мирно спать. Я впал в панику, когда вой, страдальческий и трагический, вдруг поднялся до высочайшей ноты, из-за чего ещё сильнее застучали стёкла, и оборвался. Наступила тишина. Слышны были только приглушённые встревоженные голоса из соседнего двора. По дороге проехала машина. Со стороны железной дороги донёсся непродолжительный гудок. Я заснул. Когда проснулся, обнаружил, что спал на кровати отца. Утром весь городок обсуждал событие - "в зверинце помер лев". Делалось это в том тоне, с каким говорят о произошедшем землетрясении. Каждый вспоминал, где находился и что делал, когда завывал лев. Один сосед для пущего юмора рассказывал, что пребывал в туалете во дворе и чуть не провалился от страха в выгребную яму. В это утро я усыпил бдительность бабушки и явился в школу в летней сорочке с короткими рукавами. Был февраль, но дни стояли солнечные и сухие. Мне не было холодно, поэтому я решил, что можно обойтись налегке. Прохожие оглядывались, а сверстники называли меня "чокнутым". Классная руководительница отвела меня в сторонку и с озабоченным видом спросила, знает ли бабушка о том, как я вырядился. Она печально покачала головой и отправила меня домой одеться потеплее. Чтобы срезать путь и не попадаться на вид знакомым, пришлось идти вдоль железной дороги... Я проходил зверинец с тыльной стороны. Его задние врата были открыты настежь. Оттуда на меня пахнуло горячим утробным духом. На задний двор заводили старую белую лошадь. Под тяжестью лет её скелет осел, она раздалась вширь. Редкий хвост. Её давно не подкованные копыта глухо цокали об асфальт. На местами полинявшем теле виднелась розовая с голубоватым оттенком кожа. Из сарайного типа помещения, широкий вход которого закрывало замызганное полотно, вышел рыжий бородатый мужик в халате как у мясника, с огромным ножом. Я стоял на железнодорожной насыпи, немного выше уровня пустыря. Когда слегка раздвинулось полотно, закрывавшее вход в сарай, солнечный свет выхватил из темноты красные подтёки, через которые шастали тени. Наверное, крысы. Завернув за угол, я увидел Нугзара, прилипшего к той самой щели с "видами на гиену". Мне показалось, что он тёрся о стенку. "Опять денег нет, может быть, одолжить? - окликнул я его. Он обернулся. Зарделся. Подходя к дому, я почувствовал неладное. Дверь была настежь, бесприютно открыта. Внутри дома тревожно суетились люди. Из Тбилиси пришла скорбная весть. Отца похоронили в деревне, на семейном кладбище. Когда я с мамой и бабушкой вернулся в городок, зоопарка не застал. На пустыре играли в футбол мальчишки с другой стороны моста.