|
|
|
|
Когда Илья вышел из тишины и прохлады книжного магазина, то по глазам ярко полоснуло солнце, сильней обычного зашумела улица, а рубашка стала прилипать к спине. Внутри нового, только что купленного ранца, в тайной пустоте его, перекатывались несколько карандашей, и было невыразимо приятно от этих слабых звуков. Случайные прохожие оглядывались на мальчика с доброй улыбкой. Лишь пьяная старуха, остановившись посреди улицы и опираясь на клюку, что-то шептала вслед. - Как бы не сглазила, - занервничала мама и незаметно перекрестила сына. Чем ближе они подходили к дому, тем быстрей проходила радость от покупки. Насупившись, Илья размышлял, как бы ему незаметно проскочить мимо знакомых ребят, обычно играющих возле барака. Он всё больше стеснялся своей покупки, представив, как смешно и нелепо он выглядит с ней на летней июльской улице. Недалеко от барака им встретилась мамина подруга: толстая, жирно накрашенная тётя Фиса, с охапкой соломы на голове. - Ой, это кто такой идёт? – фальшиво удивилась она. – Ах, какой серьёзный! Ах, какой ученик! С портфельчиком-то как он важно выглядит. Ань, неужели у тебя уже такой парнишечка вырос? Ах ты, маленький симпатяжечка: чернявый, губастенький. Ой, девки, держитесь, дайте нам только выучиться, мы вам сразу кое-что сломаем. Правда, Илья Иванович? - Что ты, дура, городишь, - осекла её мама. - А моего балбеса хоть убей, безобразничает и одни двойки получает. Ань, ты вот представь: за полгода шестнадцать стёкол в школе высадил. Хоть летом от этого недоноска отдыхаю. Я ему, Ань, всегда говорю: «Лучше бы ты, идиот, голову один раз разбил и то бы я спокойнее жила». - Нет, Фис, у меня Илюшенька – хороший мальчик. Мамку всегда слушается: и посуду поможет вымыть, и полы, и в магазин за хлебом один ходит. Я всем говорю: золото у меня, а не сын. От этой сомнительной похвалы, достойной какой-нибудь девчонки, у него совсем настроение испортилось. Он вывернулся из-под потной маминой руки и, оглядываясь по сторонам, заспешил домой. Не торопясь и бережно мальчик брал со стола обёрнутые в газеты учебники, уже надписанные тетради, деревянную ручку с острым блестящим пёрышком, заточенные карандаши – и раскладывал по отделениям новенького ранца. Илья весь светился, испытывая восторг от скорой новизны в своей жизни. Мама молча сидела на софе и перешивала для сына кем-то отданную рубаху. А за стеной пьяная соседка по прозвищу Зойка-помойка горлопанила на весь барак любимую песню: «Самогоном, бабка, самогоном, Любка, самогоном ты моя, сизая голубка…» В бесшумно приоткрывшуюся дверь неожиданно проникла, словно мышка, маленькая и грустная бабка Мотя. Застряв у порога, она старательно перекрестилась в пустой угол: - Небесные блага вам… Анечка, не прогоняй меня, дуру старую. Со мной не убудет, без меня не прибавиться. - Да проходи, чего уж там, - поднялась ей навстречу мама. – Хоть чаем напою. - Божественно благодарствую. - С сахаром будешь? А то у меня «подушечки» есть. - Божественно благодарствую, - повторила старуха, усаживаясь за стол. – И так можно, и этак. Илья недовольно покосился на бабку Мотю. В бараке её не любили за фантастическую жадность: печку она никогда не топила, свет и радио не включала, даже поесть себе не готовила. Экономила. Просыпалась утром, запирала свою убогую комнатёнку, в которой кроме старой железной кровати, древнего комода с амбарным замком, скрипучего стула, и старинной иконы в углу, ничего не было, и начинала свой ежедневный обход. Коридор в бараке длинный, комнат много – везде хоть чем-нибудь угостят. Пока всех обойдёт – и день, глядишь, кончился, спать пора. - БабМоть, слышь, бабМоть, а у меня сынок осенью в школу пойдёт, - похвалилась мама. – Видишь, как готовится? - Ой, Илья-мученик, закрепись духом, все горести-напасти снеси, какие положено, - запричитала старуха над полным блюдцем. – Потом поймёшь, кто тебя перстом по головушке гладил. Зато долю-жизнь сам выберешь… Может, на священника выучишься, промеж людей пойдёшь. Веру им нести – Божье дело. А мы всё работали день и ночь, как проклятые, нам, тёмным, выбирать никакой возможности не было. Правда, Анечка? Потому и живём подневольно, без доли, без светоношения. Мама молча старухе ещё чаю подлила. - Божественно благодарствую… А я к Вишневским убоялась нынче зайти. Зоечка злая, как кобель на цепи. Пьянствует. Слышишь, горло-то дерёт, несчастная? - Илья, хватит тебе с книжками возиться, успеется, - вдруг рассердилась мама. – Сходи лучше ведро вынеси, с утра полное стоит. Мальчик подхватил жирное помойное ведро и, перегнувшись от тяжести, засеменил по коридору. Возвращаясь с помойки, остановился перед бараком. На крыльцо с бранью выскочила пьяная соседка. Она связала своему младшему сыну руки куском провода и волоком тащила Игната на улицу. А старший, Толян, ей суетливо помогал, подпихивая брата сзади. - Зачем приехал, а? Я что в прошлый раз говорила, ёбть, нечего тебе здесь делать. Убирайся в свой интернат! – кричала женщина. – А я, ёбть, тебе говорю, что всё равно поедешь. Вставай! Вставай… я приказываю! Не поедешь сам, так я тебя туда на животе живьём оттащу. Зря, ёбть, деньги за тебя, высерка, платила, что ли? Дёрнув за проволоку, она сволокла сына по деревянным ступенькам, протащила несколько метров в сторону автобусной остановки и остановилась, тяжело дыша. Толян ей больше не помогал, стесняясь прохожих, просто шёл следом. Игнат домой приезжал редко, и барачные мальчишки считали его чужаком. Они не любили его, но и боялись, потому что Игнат был отчаянным и дрался со всеми ребятами без разбора. - Вставай, скотина! – крикнула, отдышавшись, пьяная Зойка-помойка. – Тебе что, ёбть, воспитательница говорила: ученье – свет, - и она пнула сына ногой в грудь. – А остальное, ёбть, - тьма. – Опять ногой в грудь. – Ученье – свет, - ногой в грудь. – А остальное, сволочь, - тьма. – Промахнулась и ударила по лицу. У мальчишки из разбитого носа брызнула кровь, но он лежал на пыльной дороге, как мёртвый. - А вы что вылупились, интересно?! – обернулась Зойка-помойка на кучку столпившихся неподалёку старух. – Никто мне, ёбть, не указ. Моё отродье, что хочу, то и ворочу… Да вы на себя посмотрите, скукожилки, я трезвей всех вас в сто раз. Я, может, на него, ёбть, последние деньги трачу, хочу, чтобы эта скотина человеком стала, чтоб он на директора фабрики выучился. А он мать родную и единственную до истерики доводит. Хочешь директором работать? – наклонилась она к окровавленному сыну. – Ну и чёрт с тобой! Пошли, Толик. Домой, гад, не приходи, всё равно не пущу, хоть подохни здесь. - И зачем он только сюда приезжает, ведь они его когда-нибудь убьют, - услышал Илья за спиной старушечий голос. – В интернате как хорошо: постели чистые, накормят, оденут-обуют… Да что там и говорить. - Непонятно, что ли, - отозвался сапожник Скрипочкин, раскуривая «кожью ножку». – Он же в пороке вырос, вот его сюда, как магнитом, и тянет. На фига ему ихний интернат, ему пакостной жизни охота. Игнат сидел на земле и стягивал зубами провод с посиневших рук. Кровь на грязном лице запеклась. Старухи нехотя разошлись, и на улице опять стало тихо. Илья медленно шёл по коридору с пустым помойным ведром. По бараку вновь разносилась песня: «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю-ю-ю…» В конце коридора скрипнула дверь и послышалось знакомое: - Божественно благодарствую.
|