Руcлит

Baлeрий Прoкoшин, Oбнинcк, Рoccия. Kолдовство      Он бежал следом за мамой по намокшему перрону, но внезапный мелкий дождь обогнал их и скрылся в темноте.    - Ну и ладно, тут подождём, - решила мама. – А то на вокзалах вечно пьяные ночуют, ещё пристанут.    Они стояли на безлюдном перроне, а вокруг в маленьких лужах беззвучно лопались пузыри. Около переполненной вокзальной урны прыгала на трёх лапах бездомная собака. Мама прижала к себе продрогшего Илью, и он слушал её тихий голос над своей головой.    - Я помню, после войны есть-то почти нечего было, а дядя – это жук ещё тот, тайком сухари сушил. Утром пораньше разложит их на крыше баньки, а нас, детей, побираться по деревне посылал. «Воровать, - всегда повторял, - чтобы ни-ни. А если жалостно попросите, вас за это, сироток, никто не убьёт». Только я с его Манькой и Гришкой, как будто и вправду по домам пойдём, а сами, не будь дураками, огородами вернёмся назад и – к баньке. Бывало, ляжем на крыше, нас и не видно, только хруст от дядиных сухарей слышится… И, поверишь, ни разу ему не попались.    Илья первым увидел вынырнувшего из темноты человека. Оставив велосипед под фонарём и громко чавкая по грязи, он направился прямо к ним. Мама, одной рукой подхватив небольшой чемоданчик, другой – вцепившись в рукав влажной курточки, потащила сына навстречу приехавшему мужчине. Он не слушал, о чём они разговаривают, потому что прижавшись ухом к велосипедному звонку, дёргал пальчиком за упругий рычажок.    Когда невдалеке раздался сиплый выдох паровозного гудка, а следом – танцующий перестук колёс, мама обхватила Илью, развернула, чмокнула в щёку и заспешила через задрожавшие лужи к перрону. А мальчик остался с дядей под фонарём, отстранённо наблюдая, как мама вошла в вагон и замахала им из жёлтого окна сразу двумя руками. И ни разу его сердечко не ёкнуло при расставании.    Едва растворился в ночи последний вагон, как дядя торопливо прицепил чемоданчик к багажнику, Илью посадил впереди себя на раму, и в полном молчании они поехали по жидкой от грязи петляющей дороге. С двух сторон к ним прижимались высокие чёрные деревья, и иногда мокрые ветки хлестали мальчика по лицу. На одной из колдобин чемоданчик соскользнул с багажника и плюхнулся в грязь.    - А чёрт… гребля навозная! – выругался, останавливаясь, дядя. – Добро какое, на три дня пацана привезла, так обязательно со скарбом.    Только они выехали из леса, опять заморосил дождь. Холодные капли, стекая по дядиному подбородку, падали мальчику за ворот. Он сидел на жёсткой раме, вцепившись, словно птица, в скользкий руль, и детские кулачки слабо белели рядом с большими. Неторопливо скрипели педали, сзади погромыхивал чемоданчик, спереди дребезжал звонок. Дядя тяжело дышал в затылок. От брызг, летящих из-под переднего колеса, промокли старые ботинки. Из темноты вскоре начала проступать и приближаться реденькая изгородь, за ней – баня, заросшая со всех сторон крапивой. И видно, как на её плоской крыше за серой горой сухарей прячется мама…    - Парень, ты что? А ну не спи! – рыкнул дядя в самое ухо. – Под колесо хочешь свалиться?    Стоя на затёкших, ослабевших ногах, мальчик привалился спиной к забору и ждал, пока дядя закатил в сарай велосипед, потом вернулся и завёл Илью в дом. Он сидел на табурете в большой комнате, уставившись сонными глазами на икону в углу, а дядя резко и брезгливо снимал с него мокрую одежду.    - Трусы сам снимай, не маленький.    Голый, стыдящийся чужого пристального взгляда, он прошёл в спальню, взобрался на высокую постель и сжался в комочек под мягким лоскутным одеялом. Проваливаясь в липкий густеющий сон, Илья вдруг приоткрыл глаза, и увидел сквозь стеклянную половинку двери раскачивающуюся из стороны в сторону большую человеческую фигуру.    Проснувшись, мальчик прислушался к тишине и ему показалось, что он остался совершенно один в чужом доме. Испугавшись, он выскользнул из-под одеяла, пробежал через комнату, где висела икона, через сумрачные сени со светящимися щелями и, перепутав двери, вышел не на улицу, а в большой запущенный сад. Утреннее солнце окатило его с головы до ног бархатной нежностью. Только теперь Илья заметил, что его пенис напряжён, мальчику захотелось в туалет. Он спустился с низкого скрипучего крылечка и помочился в заросли лопухов. В ржавой железной бочке, наполненной до краёв дождевой водой, плавал коричневый лягушонок, тыкаясь головой в сорванные ветром листья яблонь. Воробьи прыгали по веткам, сбивая солнечные капли на землю.    Илья обогнул угол дома и увидел за кустами малины дядю, который молча и яростно пинал кого-то ногой. Мальчик хотел подойти ближе, но в этот момент дядя, сверкая кальсонами, метнулся к разваленной поленнице, схватил топор, вернулся, размахнулся и ударил изо всей силы обухом. Разрывая зелень сада, пронёсся предсмертный звериный визг. От неожиданности Илья присел на корточки и стал отползать на четвереньках к крыльцу дома. Пробравшись в комнату, он затаился на табурете, притих. Потом опомнился, что до сих пор не одет, вскочил, стянул с верёвки, натянутой вдоль печки, всё ещё влажную одежду, торопливо натянул её на себя. На распахнутом окне слабый ветерок покачивал короткие цветастые занавески, густой солнечный свет плавился на окладе иконы. Он услышал, как дядя остановился возле бочки и шумно заплескался водой. Затем как вошёл в дом и долго вытирал руки, стоя у печки.    - Ты, парень, иди умойся сначала, а потом за стол садись, - проговорил он зло. – Рукомойник в саду висит… А я тебе яишню пока пожарю.    Он сразу увидел раздавленного на земле лягушонка. Странно, но вместо жалости к мёртвой твари, в груди вздрогнула и стала прорастать злость к человеку, шаги которого послышались в сенях. Илья старательно умылся холодной водой из рукомойника, прибитого к полузасохшей яблоне, а возвращаясь назад, зачем-то свернул к малиннику. За густыми кустами обнаружилась снежная россыпь куриных перьев, почерневшая от времени будка и лохматая пятнистая собака с пробитой головой и застывшей оскаленной пастью. Злость, слабо плескавшаяся в мальчике, вдруг заклокотала, захлестнула саму себя, превращаясь в ненависть. В это время его окликнул дядя, возвращающийся из курятника:    - Я если тебе, парень, понадоблюсь, то можешь меня дядькой Власом звать. Понял?    Илья сидел за кухонным столом, низко склонившись над скворчащей сковородкой, а дядя напротив, присев у печки на корточки, дымил толстой самокруткой.    - Зря я его, конечно, погорячился. Подумать, так он, может, и не виноват. Я его дня три, наверное, не кормил… Ну, запьянствовал! Ну, из башки этот кобель вылетел!.. А, чего теперь, заведём нового. Жалко, конечно, он у нас лет пять-то прожил. Гришка его ещё вот таким сосунком притащил.    И вдруг вскочил, заорал, вытаращив блёклые глаза:    - А теперь Гришке семь лет дали, насильнику чёртову! Поповской дочкой соблазнился, выродок! И надо же додуматься – прямо на Пасху её изнасиловал. А теперь его на зоне петушат кому не лень… И Манька совсем скурвилась. Говорят, в соседней деревне с кем ни попадя блядует. Нет, если бы со мной в одном доме жила, я б её, суку, собственными руками. А то просидела у отца на шее тридцать лет, сиськи как у коровы отрастила, вот и всей пользы… Что смотришь, думаешь, твоя мать лучше? Это она, между прочим, Гришку с Манькой учила у родного отца воровать. Да все вы одной породы, сучьего племени.    Он замолчал и долго стоял у печки, окутываясь едкими клубами табачного дыма.    - Ладно, не обижайся, лучше слушай дядьку Власа. Пожевать захочешь, вот здесь, в чугунке, щи щавельные. А гулять надумаешь, смотри, дверь запирай, а ключ под крыльцо спрячешь.    И бросив окурок в печь, ушёл.    В доме, отяжелевшем от недавнего крика и табачного дыма, от жары, льющейся в окно, Илье стало тоскливо и одиноко. Не доев и не убрав со стола, он вышел на улицу и, прижимаясь к заборам, побрёл наугад: мимо тёмных колодцев, мимо круглых поленниц дров, мимо мутного пруда с маленькими стайками уток посередине, пока не свернул за какой-то длинный, очевидно, колхозный сарай. Продравшись через гороховое поле, он спустился к реке и, затаившись в прибрежной траве, равнодушно смотрел сквозь покачивающиеся былинки на голых - коричневых от загара – мальчишек, которые забирались на самодельную нырялку и, зажимая руками тёмный пах, прыгали «солдатиком» вниз.    Случайные слёзы соскальзывали вниз, а Илья спокойно и подробно представлял себе, как дядька Влас тяжело взбирается на нырялку, прыгает вниз и быстро погружается на дно реки. Притихшие пацаны глядят на воду, ждут, но ныряльщик всё не всплывает, потому что захлебнулся и умер. Да, наглотался речной воды и умер. И никто из ребят не собирается его спасать, им боязно даже дотрагиваться до мёртвого. И лишь зимой они иногда будут приходить смотреть на мертвеца сквозь толстый прозрачный лёд…    Мальчик очнулся от задумчивости, взглянул на берег и увидел столпившихся там мальчишек. Смутная догадка проползла садовой улиткой, оставляя липкий след. Протиснувшись сквозь горячие от солнца тела, он обнаружил дядьку Власа, лежавшего на песке в мокрых кальсонах, из прорези которых выглядывал огромных размеров член. На его жирном животе сидел худой жилистый цыганёнок и разводил слабые руки мужчины в стороны, потом сводил и с силой вдавливал в волосатую грудь. По посиневшему дядиному подбородку медленно сползал клочок белой пены.    - Кто там, Афонька, а? Скажи быстрей, чего случилось?    - Да утопленник здесь, - откликнулся белобрысый парень, лениво почёсывая в голом паху.    - Я уж догадался, дурак. Кто утопленник-то?    - Гнилушкин, кто же ещё, - засмеялся Афонька. – Наш дядька Влас, кажись, преставился.    - А-а-а, я думал, кто там.    Илья мельком взглянул на неспешно уходящего старика с дырявой кастрюлей, полной речных ракушек… Неожиданно дядя изогнулся всем телом, крутанулся, сбросив с себя голого цыганёнка, и ненавидящим взглядом окатил столпившихся вокруг ребят. Наткнувшись на Илью, он грязно выругался и, поднявшись на ноги, тяжело побежал по мелководью вдоль берега. Мальчик смотрел на облепленную песком спину с холодным напряжением, не мигая, - и дядька Влас споткнулся, распластался и забился, словно в судорогах, колошматя кулаками по воде. Мальчишки наблюдали за происходящим с неподдельным интересом, но никто из них не трогался с места. Опомнившись, Илья отвёл глаза от бултыхающегося на мели родственника, развернулся и побежал прочь.    Распугав дремавших возле дома кур, он присел у крыльца и просунул руку под ступеньку – ключа не было. Мальчик перелез через шатающийся забор, зашёл с другой стороны дома, но и задняя дверь оказалась запертой. Илья не мог ни секунды оставаться на одном месте, ему хотелось куда-нибудь забиться, зажать себя, стиснуть стенами, оказаться в замкнутом пространстве. Не надеясь на себя, мальчик хотел найти спасение хоть в каком-то укрытии. Новая неуправляемая сила плескалась в маленьком мальчишечьем теле, и он не знал, что с нею делать, куда её применить.    Из зависшей над деревней фиолетовой тучки выкатились крупные и частые горошины дождя и с резиновым стуком ударились о сухую июльскую землю. Илья заметался меж яблонь и слив в поисках укрытия, пока ноги сами не занесли его в гущу малинника. Стараясь не смотреть на мёртвую собаку, он на четвереньках пролез в круглое отверстие будки и затих, сжавшись в комочек. Из затхлого собачьего жилья были видны ржавая цепь и пятнистый труп в траве. Дождь прыгал над самой головой: спелые капли молотили по лохматому боку собаки, и Илье начинало казаться, что она ещё дышит.    Внезапно дождь кончился, словно оборвался. Так же неожиданно в доме распахнулась задняя дверь и послышалась похабная частушка, пробиравшаяся вместе с человеком по мокрому саду:    «Он когда опохме-е-елится, то всегда говорит: любим всё, что шеве-е-елится, а пьём всё, что гори-и-ит».         Сперва Илья видел только ноги, но потом мужик опустился на корточки. Дядька Влас всхлипнул, потом завыл, мотая взъерошенной головой и приговаривая малопонятное:    - Любил стервеца… и тебя, и Гришку. Падаль, ох падаль… и ты… вороны сожрут, ведь ни одна не подавится… Один, эх… у-у-у-уй…    Он схватил собаку за уши и стал целовать её в искажённую мёртвую морду, нагибаясь всё ниже, ниже… дядя обернулся так резко, что судорога прошла по его мясистому телу. Знакомое лицо искривилось, стало вытягиваться и темнеть, приближаясь к отверстию. Быстро и незаметно деформированное дядино лицо обросло густой чёрной шерстью, набок вывалился горячий розовый язык, с которого текла жидкая слюна.    Конура наполнилась запахом тины, тухнущей рыбы. Мальчик, защищаясь, выставил перед собой ладони, а дядька Влас, игриво взвизгивая и извиваясь серебристым телом, щекотал Илью по животу и коленям холодными плавниками, тыкался в промежность, покусывая острыми зубами возбуждённый пенис. Упираясь лягушачьими лапками в землю, протиснулся в конуру, развернул мальчика к себе задом, стал стягивать с него шортики. Но Илье всё же удалось отпихнуть от себя чудовище и выбраться из будки, ободрав до крови плечо. Не разбирая дороги, жадно глотая ртом густой фруктовый воздух, он бежал по саду, облитому тёплым июльским дождём.