Руcлит

Нинa Гoрлaнoвa, Bячecлaв Букур, Пeрмь

 

Cтoрoжeвыe зaпиcки

 

Oкoнчaниe. Нaчaлo в № 06.07(78)

 

Эта глобализация ко мне неравнодушна. Вот и на уроке Гриша – со своим интернетопоклонством – завелся:

-                      Глобализация, то есть интернет, какие дает возможности! За три секунды доходит статья до московской газеты, а это значит, что мы уже являемся частью Москвы!

-                      Иерусалим в интернет не засунешь, Гриша.

-                      Какой Иерусалим?

-                      О котором тысячелетия молились твои предки. Пока живем на земле, мы не должны предать ее. Место, на котором мы живем, всегда священно.

 Я не против интернета, но не все так просто – ты за три секунды статью прислал, а ее не приняли, потому что она написана провинциально… но некогда много объяснять – пришло время русского языка, который, родной и могучий, приносит мне сто пятьдесят рублей за два часа.

 Вечером, после урока иврита, ученики последнюю свою пассионарность потратили на то, чтобы понять, что такое пассионарность: Лев Гумилев – гений, все нам объяснил!

-                      Да он – антисемит, - говорил я несколько раз, но ученики, как будто каждый раз с возмущением соглашаясь, тут же забывали об этом: жаль ведь расставаться с простой картиной мира.

 Я и сам некогда припадал к книгам о пассионарности, пока коллеги-грузчики не уронили на меня ненароком кое-что тяжелое, после чего я побежал в церковь, никогда больше не открывая Гумилева…

 Глобализация, ты забуксуешь на нашей родной почве! Я так думаю, что мы – эсэнгои, б.у. совки, кое-что делаем верно, ведя свои разговоры на мирообъемлющие темы. Рыночные отношения просто в отчаянии заломят руки: они ведь хотели нас превратить в свой элемент на двести процентов. Мол, эй, россияне, помолчите, поработайте жизнь-другую двадцать четыре часа в сутки, и у вас будут телики, компики, видики, пляжи Крита, перестрелки в школе… Нет, госпожа глобализация, наши задушевные, закадычные разговоры обовьют все твои механизмы! И не будет никаких демонстраций, метаний в поисках очередных булыжников пролетариата, нужны только тихие разговоры без конца лицом к лицу. Даже если я один не отдамся рынку с потрохами и не стану продавцом самого себя …

 Надо брать пример с Ицика. Он как-то наклонился ко мне, разгреб морщины на лице и показал едва заметный – ручейком – шрам возле носа.

-                      ТАМ был.

-                      А как вы это поняли?

-                      Этот город Секешфехервар до смерти не забуду! Мы наступали, я был в связистах – кто тянул связь, тот в первую очередь страдал. А фронт ведь дышит… Залегли мы во время обстрела под железнодорожную насыпь – снаряд попал точно в рельсу. Справа и слева от меня подчиненных порезало кусками рельсы на части, а я вдруг иду… все вокруг такое красивое, как в жизни не бывает. И знаю, что нужно куда-то явиться и доложить. Захожу в здание: там чисто, все в белом, но крыльев никаких нет. За столом сидит человек тоже в белом, раскрыл книгу и говорит мне: «А ты что тут делаешь? Тебе еще рано». И тут я сразу очнулся на койке в госпитале. И палец тогда оторвало, и нос на стороне болтался. Но я жив, а они - бедолаги.., - вдруг он замолчал и задеревенел, как бывает в его возрасте, когда человек словно превращается в другое вещество. - Ничего я не боюсь – он мне так и сказал ведь: «Тебе еще рано!»

-                      В Израиле как участник войны вы бы много получали, - заметил я.

-                      А с кем мне там разговаривать? Да и язык учить уже поздно в восемьдесят лет, - он закурил самоуглубленно, медитативно, но через три секунды оживился и поведал, как мужчина мужчине, - у меня есть тут одна, ей всего сорок лет… моя-то жена давно (жест вверх) умерла. Я уже решил с ней не встречаться, но сама все время звонит!

-                      А дети у вас есть, Ицик Бернгардович?

-                      Дочь в Израиле (жест вдаль). Зять русский, - сказал он с довольным видом, - сварщик. Уже купили дом, потому что он как гой может в субботу выходить на работу, а за это ему в три раза больше дают денег. Он при этом еще и сверхурочные берет – после смены остается!

 Я представил себе: смена сварщиком в субтропическом климате плюс сверхурочные, еще субботы – после этого пусть не говорят мне, что русские сплошь лентяи! Ицик улыбнулся словно в ответ на мои мысли:

-                      Доволен я зятем - где еще взять такого зятя.

 А где еще взять такого Ицика, подумал я. Мне многое стало понятно: почему жизнь любит его, почему он так здоров (курит «Беломор» и говорит: хотел перейти на сигареты с фильтром – не получается, еще и парится каждую неделю в бане). А потому что он сам любит жизнь всю целиком, любит без изъятия: и русского зятя, и поговорить…

 Тут появились другие миньянщики, и закипела словесная битва вокруг десяти заповедей: «Гусинский – еврей. И Березовский. А немного уж они подворовали».

-                      Хотя по Торе должны показывать пример всему миру!

 И вдруг Ицик решил привести головокружительный аргумент в защиту:

-                      А ребе говорил, что если берешь немного, то это не воровство.

 Я удивился:

-                      Не может быть. Наверное, ребе имел в виду: когда ты с голоду умираешь, то можно взять без спросу.

-                      Да и то, если потом достиг благополучия, надо отдать впятеро, - уточнил Залман.

 Ицик выглядел расстроенным. Видимо, он прикидывал, как отдать впятеро со своей нищенской пенсии – на войне ведь столько раз приходилось брать, обкладывая совесть мягким словом «реквизиция», чтобы не умереть. Он снова без перерыва закурил.

 В тот день раввин посреди молитвенного служения читал проповедь на тему: нужно ли человеку говорить о его недостатках. В общем, получалось, что не нужно, потому что это получается – будить спящее злое начало. Но в крайнем случае можно, если недостатки человека опасны для окружающих.

 Насколько Сендерецкий кряжист и… я бы сказал: народно-смехов, настолько же его кузина Рая являла собою утонченность и была вся – дыхание литературы.

-                      Мишенька, а ты здесь сторожишь? Разумеется, понимаю все про «праздность вольную, подругу размышлений»!

 Для меня Рая вынырнула из многолетнего моря забытья, бросая на стены рыжие рефлексы от волос. Она была на пять лет старше, и я даже у нее учился, но потом мы оказались года на два в одной компании, где бросались навстречу друг другу с таким видом, словно провели вместе жаркую ночь. Однако вскоре я встретил Нинико и стал многодетным измученным отцом, а Рая по-прежнему вся – рыжая свежесть: за первым расцветом как бы последовал второй и третий расцвет. Но, протерев очки, вижу: какие-то лезвия горя редко исчеркали ее лицо, прибавив несколько нежных морщин. Она затолкала меня к ряду стульев, села, как стрекоза, неустойчиво колеблясь под порывами разнонаправленных чувств, и выложила все: мужа выбрали академиком, нет, не Витю, Витя сбежал, дурак, к молодой аспирантке, пришлось найти себе другого. Правда, повезло – теперь за академиком, как за каменной стеной. Вдруг Рая уронила две слезы: приснились покойные родители, нужно заказать поминальный кадиш-ятом (молитву сироты).

-                      Только ты, Миша, никому не говори, что я уже восемь лет как раба Божия Раиса.

-                      Ну, раньше, конечно, всякого выкреста оплакивали как умершего – черные свечи зажигали, община объявляла ему «херем» – анафему… Сейчас этот запрет невозможно соблюсти, ведь тогда и Мандельштама нельзя читать, и Пастернака. А все читают, да еще и гордятся. И переводят на иврит. Это не то, что у Спинозы был надлом биографии!

 Но Рая еще раз напомнила: никому не говори. Я жарко поклялся, она вспомнила, что опаздывает в парикмахерскую, зазвенела крыльями, вспорхнула и полетела в направлении бухгалтерии.

 Сендерецкий и Рая – двоюродные, поэтому ничего уж такого удивительного нет в том, что они настолько разные. А вот как объяснить, что мы с родной сестрой абсолютно разные (я даже иногда Вали побаиваюсь). Но все равно ведь надо ехать на ее юбилей – с Александром Вольфовичем и Максом я уже договорился, подменят. И я направился в сторону Штерна, чтобы известить его о будущем отсутствии.

 Со стороны это выглядело так: два крепких мужика не первой свежести втиснулись друг в друга взглядами, один держится корявой пятерней за бедро (свое), а другой – сухой птицеящерной дланью царапает грудь, по очереди то затягиваясь сигаретой, то кашляя.

 Мои мысли: «Э, как тебя, Плаксин, годы-то подбили, а я еще вот выгребаю одной бравой ногой, ты же - склад никотина!».

 Его мысли: «Эх, Миша, как жизнь тебя подбила, теперь не попрыгаешь с работы на работу, от шатенки к брюнетке. То ли дело я – человек основательный, пишу роман века!»

 Ну, теперь предыстория этой встречи. Я сам виноват: решил, что все время широко заявляющий о себе сустав – достаточное основание, чтобы говорить с другом раздраженно: «Слушай, Плаксин, мне всюду жаловались, всюду – ты их достал! В синагогу приходил, к нашим старшим детям ездил, Нинико недовольна, что ты к ней на работу звонил, причем не один раз. В чем дело?»

-                      Миша, а почему ты не сказал, что вы уехали в Киров к сестре? – отстреливался Юрка Юркович.

 Я решил тактически отступить в одном, чтобы развить успех на другом фланге:

-                      Ты прав: я должен был тебя предупредить. Ну а ты – зачем всех взбаламутил вопросами: когда уехал, когда приеду? Просто допрос какой-то…

 Он в уме составил такую фразу: мол, разволновался за твое здоровье, но внутренняя лава закипела и вдребезги разнесла эту конструкцию. Есть еврейская шутка: «Эх, будь у меня в руках автомат, получил бы ты от меня пощечину ногой по шее!».

-                       Миня, ты что думаешь: по заданию КГБ, что ли, я все о тебе вынюхиваю?

 Никакого КГБ давно нет, и я промолчал: не стал обсуждать всякие нелепости.

 И вот уже через два часа Плаксин приходит снова: галстук сбоку, возле уха, но рубашка так хорошо отглажена, что для него означало чуть ли не смокинг. Я понял: он подчеркивает одеждой ужас момента. В общем, достает две сотенки, как бы тоже в смокингах – новеньких. И с мраморной улыбкой вручает их мне! Я вспомнил, что пару раз давали мы ему по сотне, но… во-первых, безвозвратно, а во-вторых, если уж возвращать через три года, то надо бы и инфляцию учесть. Конечно, я этого ничего ему не сказал, тем более, что на душе была какая-то сальная пленка. Это ведь не маски стариков мы надели – в самом деле состарились! Зачем же рвать отношения сейчас? И не знаю, как сказать другу, что про КГБ он сам ляпнул… Не успел я просветлить ситуацию, как она уже с грохотом помчалась мимо, обрастая комьями грязи.

 Он пришел через день с улыбкой еще мраморнее, взятой из арсенала герцогини де… в общем, там их в сериалах много! Мы так хорошо знаем друг друга, что в таких случаях достаточно взглядов и междометий, на худой конец – жевания галстука (он из галстукоядных). Легким жестом, в котором был зашифрован могучий яростный швырок, Плаксин уронил на мой диван свои дорогие окуляры, подаренные ему нашим семейством на день рождения. Так они шли Юрке Юрковичу, как-то включая в ансамбль некоторые шрамы лица, делая его интеллектуалом-спасателем.

 Насколько же сильно вбито в нас желание отмыться от любых подозрений в сотрудничестве с КГБ, что мой друг готов это сделать любой ценой!

 Казалось бы: где Плаксин, и где мой сустав, но после возвращения им очков… бедро совсем отказалось служить мне, и я целый день не мог встать с дивана.

 По счастью, жене некогда было курить и плакать, плакать и курить, потому что настала ее очередь принимать американского слависта – ей нужно убрать за бомжем, вымыть двери и прочее.

 И вот вечером набежали гости: помимо американца Джерри, пришли – декан журфака, его две аспирантки и один начинающий тележурналист Алексей с камерой, а кто принес три бутылки «Гжелки», я так и не понял.

 Средняя дочь моя (вся в мать – горит прямо вопросами!) вышла к гостям с томом «Архипелага Гулага»:

-                      А Солженицын в лагере зубы чистил?

-                      Ну, какие зубы – ты что? Людей на смерть отправили, а ты – зубы! – закричала Нинико.

-                      Но зубы-то могли они чистить.., - бормотала дочь.

-                      Если на воле чистил, то и в камере мог – известкой, - предположил Алексей.

-                      Шаламов кружку не мыл! – сказал декан журфака.

-                      Я думаю: не чистили они зубы, - повесил голову Джерри, но вдруг вскочил и предложил тост: - За спасение России!

-                      Это сколько же надо выпить! – сказал я в ответ.

 Вообще слависты всего мира, видимо, так любят Россию, что, если она погибнет, они возродят ее из себя, подумал я. И эта мысль так согрела мой сустав, что на следующий день я смог подняться…

 Во время третьего подчеркнуто официального визита улыбка просто рвала лицо Плаксина. Он вернул «Эстетику мышления» Мамардашвили, про которую раньше говорил: потерял, а сейчас объяснил, что купил.

-                      Мы же простили тебе Мераба навсегда!

-                      «Навсегда» уже закончилось.

 Я тупо забормотал про мужскую дружбу… чуть ли не с яслей. Это помогло: он сел и не сопротивлялся, когда книжку мы запихали ему обратно в портфель, дрожа. Следом в белы руки я положил его очки! И уж затем – двести рублей, правда, выдержав короткую ритуальную борьбу.

 А теперь я хочу сделать заявление. Хрупкость отношений и вообще бытия настолько велика, что каждую секунду ее нужно беречь, а не испытывать на прочность Творение

Божие (из раздражения, равнодушия или даже научного любопытства).

 И что вы думаете? Поняв, что все успокоилось, Плаксин тут же достал из своего верного портфеля измученные листки и начал читать: «Самвел узнал, что Моника, с которой отношения, проносясь по всем степеням зыбкости, становились все более изумрудно-бархатными, не кто иная, как его дочь, начало жизни которой положила случайная, но мощная, как поток Терека после таяния в верховьях Кавказа, струя его семени в…»

-                      В… Не знаю тут, кого подставить, - резко меняя тон с читающего на озабоченный, промолвил Плаксин.

-                      Зачем эти дешевые совпадения? Понравилась ему девушка – оказалась дочерью! Вышел в поле, а там – бункер крутых отморозков, которые за ним же и гоняются.

 Но Плаксин был спокоен. За ним стояли великие тени.

-                      А в «Докторе Живаго» полно совпадений! – отбился он.

-                      Это похоже у тебя все на ходули, покрытые резным узором…

 По счастью, Нинико в это время начистила гору картошки, и я резал ее мелкими ломтиками под взрывы, оргазмы, бегство героя через канализационный коллектор на надувной лодке, а дальше забрезжило чуть ли не клонирование, но запах озона, идущий от сырых белых ломтиков, стер все, что начитал к этому моменту мой друг. А тут еще хлорамин поддержал меня, просочившись с лестничной клетки, где Нинико бешено вытравливала запахи бомжа.

-                      У нас тоже живет бомжиха, - сказал Плаксин, - но оправляется всегда на улице.

 В тоне его голоса все же прорастал оттенок превосходства: даже маргиналы у них в доме чистоплотнее! Как он не понимает, что женщины всегда устойчивее – не сам же вырастил сына, а его жена, выгнавшая пьющего мужа вон…

 Дочери наши в это время вернулись из университета, бросили сумки и снова в дверь: они прогуляются по Комсомольскому проспекту.

-                      С ума сошли? Так темно уже!

-                      Ну, мама, мы всего полчасика погуляем! – в их движениях было горькое: ничего родители не понимают - усталость после библиотеки хорошо снимается на Компросе, который главный весь!

 Родители же, то есть мы, все как раз понимали: где можно подкачаться энергией – только в центре! Компрос – мировое древо Перми, а проход по центру мира – это не просто прогулка, в мифе никаких прогулок нет, есть странствия. Так вот странствие от Башни смерти до реки жизни – Камы – важное дело, от такого путешествия силы прибывают… Почему в любом городе мира люди любят пройтись по главной улице – потому что на подсознательном уровне знают – это придаст сил! И в Москву уехать многие стремятся, потому что это более мощный центр…

 На работе ко мне подошла Дина Штерн:

-                      Что про Гришу знаешь?

-                      Ну, думаю: он будет премьер-министром!

-                      Ничего ты не знаешь…

 И она рассказала мне всю историю. Двое пьяных пинали девушку на Комсомольском проспекте. Она страшно кричала и умоляла о помощи. Гриша с другом шли мимо – решили заступиться. А поскольку Гриша занимается восточными единоборствами, то это почти удалось. Однако один из хулиганов оказался милиционером, просто он был в отпуске, поэтому – в гражданском костюме. Он вызвал по рации бригаду, и ребят схватили, избили до черноты. Увезли в «обезьянник». Когда Гришина мать туда приехала, девушка уже горячо благодарила благородных ментов, спасших ее!..

-                      Спасибо, что еще не обвиняете моего сына в попытке изнасилования! - сказала Тамара.

-                      Вы хотите справедливости или увидеть здорового сына? – спросил адвокат Гриши.

 Ну, пришлось денег дать-передать! Тамара сказала сыну: «Забудь все, чему я тебя учила: что девушек нужно защищать…». И вот теперь семья Химичей решила уезжать в Израиль, наверное, будут просить о частных уроках иврита. Частные уроки иврита – это пожалуйста, я с удовольствием, но мысль об отъезде из России лучших умов…

 - А, ладно – Гриша в Израиле будет премьер-министром! – подбодрил я Дину.

 Дома я рассказал все Нинико и, чтобы успокоить ее, добавил:

-                      Вот послушай, что я придумал: отбить девушку у этих горилл и самому быстро смыться!

-                      Я тебя умоляю, - зарыдала Нинико, - куда ты со своим суставом лезешь! Скроется он: как ты, хромая, скроешься?

-                      А вот так, бодро пощелкивая коксартрозом…

-                      Милицию надо вызвать, а самому уже не лезть никуда! Привыкай, что ты не в тех силах.

 Во всяком случае, после суточного дежурства, я был точно не в тех силах: весь скомканный. Но тут позвонил Гриша: просил дать ему урок иврита - через три часа. Ну, придется прибегнуть к экстремальному средству. И я с воплем, направленным внутрь, выцедил на себя ведро ледяной воды, получив ужас и восторг вперемежку. По всей коже выстроились рядами ледяные и горячие иголки. Жена поскребла по моей голой груди ногтями: «Как ты хорошо выглядишь, подлец!»

- Ты видела такие китайские цветы: помятые бумажки, а в воду опустишь – они разбухают, яркие, как живые! - вдруг я заметил, что на столе у нас стоят цветы: три огромных бордовых розы. – Как вот эти. Кстати, откуда они?

- Папа как проснулся словно! В третий раз мне их приносят, а ты только сейчас заметил.

 Я балансировал на грани миров: своего и всеобщего, потом сделал усилие и качнулся, чтобы выпасть в этот мир, наружный. Оказывается, у средней дочери появился поклонник. Жизнь-то идет, девочки выросли… и когда только успели, я в самом деле не заметил… Кажется, мелькал тут молодой человек, чьи глаза рифмовались с глазами дочери – счастливая усталость такая в них. Понятно: свидания допоздна, а вставать нужно рано…

-                      Девчонки в группе говорят: зачем розы – такие дорогие, лучше бы дарил что-нибудь полезное, кольца! А мне нравятся именно цветы! – сказала дочь.

-                      Ну, букет – это мифологема мирового древа. Таким образом, на подсознательном уровне, ты понимаешь, что стала для него центром мира! То есть он любит тебя.

-                      Папа, я – конечно – заняла «Мифы народов мира» себе в приданое, но … духи мне бы тоже понравились – как подарок.

-                      Потому что они пахнут цветами, заменяют букет, который – мировое древо и центр мира.

 К книге Солженицына «Двести лет вместе» в синагоге отнеслись так, как обычно у нас в России: я не читал, но я скажу! Штерн, конечно, делая жест, будто рубит шашкой, говорил, остановившись возле моего престарелого стола КПП:

-                      Я еще не читал, но у меня вот такие соображения (косой взмах): даже если он в самом деле написал против евреев, зато я знаю точно – здесь не замешано ни КГБ, ни ФСБ. Это его личное мнение.

 Нафтали заявил, что, слава Богу, евреи – не мертвые, про которых или ничего, или хорошо.

 И тут приехал из Израиля милый такой кавказский еврей: Баграт Исаакович Элиашвили. Первым делом он положил триста рублей в цдоку (ящик для пожертвований). «Вы разговариваете на иврите?» – спросил он на иврите же. Да так, немножко, откликнулись мы с Максом. Баграт тут же нам отчитался: приехал вот закупить огромные партии зерна и подсолнечного семени. Лицо его, как карта кавказских гор, все в плотных бурых складках.

-                      Вы слышали о книге Солженицына? – спросил его Залман.

-                      Что это за гой такой, что я о нем должен слышать?

 А Дина Штерн начала издалека:

-                      Миша, нам, конечно, все равно, что у вас там, у христиан, происходит, но и не все равно, потому что от этого зависит настроение масс.

-                      Например?

-                      Вы канонизировали Николая Второго, а он был антисемит. В деле Бейлиса как царь себя вел! Верил, что иудеи подмешивают кровь младенцев христианских в мацу…

-                      Так ведь он за свою мученическую смерть стал святым.

-                      А что – жертвы погромов не мучились перед смертью, не ужасались, не тосковали?

 От всех этих разговоров и противоречий кровь моя встала на месте и перестала бежать. Прочесть бы хоть какую-то научную книгу о последнем царе, которая на каждом шагу опиралась бы на документы.

 Я понимаю: евреи из тысячелетнего опыта знают, что гонения начинаются с рассуждений, поэтому книга Солжа их так взволновала. Много дней подряд я слышал только про это:

-                      Ты читал книгу Солженицына? Какая мерзость, говорят!

-                      Как тебе «Двести лет вместе»? Сам я еще не читал, но подсчитывать процент евреев среди виноторговцев – это уже антисемитизм…

 Книга, книга, где же ты сама? Она медленно приближалась к нашему городу… Дело все в том, что в нашем семействе Александр Исаевич – культовая фигура, и верить в то, что он мог обвинить в чем-то евреев, никак не хотелось. Почему против Англии нет мирового заговора?! Против Франции… Почему только русские кого-то обвиняют во всем! Наконец Нинико купила «Двести лет вместе», прочла и забегала по дому в возмущении: Достоевский в 25ом томе путал евреев и буржуа – это буржуа спаивали деревни, национальность тут ни при чем! Но Солженицын живет сейчас, мог бы уже и не путать. К тому же спиртного в России до революции производилось четыре литра на человека в год, а сейчас водка рекой льется. Так кто же кого спаивает! Уж, конечно, не евреи. Лев Толстой нашелся, тоже мне…

-                      Что ты имеешь в виду?

-                      Да вот, была мысль и улетела в бесконечность…

-                      Ничего, соскучится: обратно вернется.

-                      Вернулась! Про Льва Николаевича. Он в старости дописался до отлучения от церкви, гордыня-то… и Солженицын тоже вот – любой ценой хочет быть на слуху. Это все равно, что орлу летать в комнате! Подумать только, в Москве каждый день продается по три тысячи этой книги…

 Молодой раввин в ответ на мои слова о Толстом и Солже сказал задумчиво:

 - Мы тоже разные. Есть такой израильский скульптор Н., который считает, что все люди с отставанием в развитии вообще не должны жить на земле. А когда ему предложили сделать скульптуры для украшения двора дома… детей с проблемами, он заявил: «Ну, хоть для чего-то они пригодились, эти дураки – мои скульптуры есть где поставить». Правда, он немец по отцу. Мать сказала в интервью, что родила его от эсэсовца, который изнасиловал ее в лагере, а тут их как раз освободили…

 Старики после молитвы расходились и встревожено гудели всеми оставшимися у них голосами: вчера выбросили стол! Бритоголовые сосунки… упал стол в пролет – вдребезги! Это что вот им родители говорят? Не сами же они придумали налет сделать! Потом Залман пристрастно допросил меня, чем я сейчас могу их защитить. Я показал кнопку-брелок тревоги, объяснил, как действует газовый пистолет «Удар».

-                      Так на наркоманов этот газ не действует, говорят!

-                      А у меня еще есть патроны с масляно-перцовой взвесью. Они только на мертвого не действуют.

 Тут старики начали рассуждать, что с ними случится, если при них я распылю этот едкий аэрозоль. Общий вердикт был такой: ох и попердим! Тут ведь не только придется чихать и плакать, старые-то жопы не держат. Простодушный уральский настрой витал вокруг этих породистых эпических старцев. И вдруг стало понятно: никаких евреев здесь нет – все русские!

 Это произошло во вторник. Хотя я пришел на работу в надежде на спокойный день (во вторник в синагоге нет молитв). С прошлой смены запасся двухтомником «Основные течения еврейской мистики» Гершома и еще принес с собой клей БФ: нужно ночью подклеить распадающиеся ботинки, чтоб Нинико ничего не знала и не горевала.

 В молитвенном зале уже был со сладкой добротой на лице Баграт Исаакович. На днях он сделал изобильный поминальный вечер по своей матери, чем вызвал всеобщую симпатию. Да и в лице его таилось нечто привлекательное и вкусное – в рельефах улыбки. А потому там таится нечто вкусное, Миша, что Баграт носил тебе удивительные закуски на твое сторожевое место, когда устраивал поминки.

 Я, конечно, привык видеть Баграта каждый раз на утренней молитве, но ведь сегодня нет молитвы! Зачем же он пришел во вторник да еще так рано? Ну, наверное, не дала спать тоска по матери, вот и заглушает ее молитвой в одиночестве. Баграт Исаакович, не отрываясь от проговаривания священных слов, помаячил мне рукой и улыбкой, которая, кажется, значила: «У тебя впереди целые сутки сторожбы, ну, ничего, держись!».

 Вдобавок еще и Хони приехал и снова начал вытягивать изо всех понимание его узорчатой натуры: «Почему никто не заглядывает на мой сайт: может, я гений!»

-                      А потому что не сказано: будьте гениальны, а сказано, чтоб возлюбили ближнего…

 Тогда Хони мигом создал пьянящую атмосферу самобичевания: у него вислая задница, огромная голова и кривые ноги. Я по принципу противопала тут же сказал ему:

-                      А у меня маленькая голова, полуслепые тусклые шары и походка, как у краба.

 Хони забежал в читальный зал, швырнул за собой дверь – вот-вот сейчас случится что-то ужасное, но оттуда полилась великолепная гитарная игра и шероховатый добрый голос:

 Сказала певица весьма средних лет:

 Внутри я девица, и возраста нет!

 Знак вопроса когтит и ранит,

 А восклицательный странен…

 Робко вошла, задохнувшаяся от подъема, рыхловатая женщина:

 - Я русская, хочу поставить свечку за еврейскую сватью, которая умерла месяц назад.

 Пока мы шли с ней до бухгалтерии, на меня пролилась история про командировку зятя и про его каменное упрямство: не хочет ехать в Израиль, а то бы вся родня с ним снялась…

 Примерно через час возникла Раечка Сендерецкая в модной ярко-желтой одежде: все красивое обжимается ею, а некоторые исправления времени выгодно теряются в художественном беспорядке. Брюки широкие, как два паруса, а какие раньше открывались пронзительные ноги, просто режущие глаз! Да, у нее была редкая красота, но если честно, без красоты Раечка еще лучше. Может быть, потому, что у юности всегда есть элемент агрессии.

- Я ведь вышла на пенсию, - сказала она…

 Слова о пенсии прозвучали для меня так, как если бы сказали: «Бабочка вышла на пенсию» или «Роза вышла на пенсию». Роза может завянуть, при этом она все равно остается трепетной, и слово «пенсия», пооколачивавшись вокруг нее, бессильно убредает.

-                      На полставки продолжаю, конечно, работать, но времени свободного стало больше. Хожу на могилы родителей. Знаете: там многое разбито, в еврейском углу кладбища! Я хочу собрать подписи против вандализма.

 Как бывает во время таких процедур, у всех сразу пропали ручки. Рыская по своим сторожевым закопушкам, я громко говорил Раисе: «Показали на конференции фильм об этом пермском кладбище – такое наглое безобразие! Когда видишь дыру в земле от выкорчеванного и куда-то увезенного памятника… зачем это сделали?»

-                      Как зачем – еврейское золото искали, - сказала Дина Штерн.

-                      Если б золото искали, то памятник бы не увезли! Впрочем, если камень составной, ждали, что там замуровано (я прикинул, сколько человек нужно, чтобы поднять и унести полтонны – мое тотальное человеколюбие понесло тяжелое испытание). – За сутки кое-кого еще попрошу подписать, Раечка!

 В общем, только двое отказались. Баграт сказал, что иностранец ни во что не может вмешиваться. Он был весь наполнен медной кровью и нес с собой содрогательную мощь, сразу выжегшую в нас желание спора.

 Второй отказавшийся выразился так:

-                      Нужно меньше лезть с проблемами к стране обитания, уже вон Солженицын написал «Двести лет вместе»! Это его право – не любить нас, но если такой громадный человек не может удержаться от поиска врага, то мы сами можем где-то гибко повести себя?

 День между тем робко топтался вокруг нас: разрешите мне миноваться! Но пришла Белла Израилевна со своим хором пенсионеров «Хэсэда» петь. Ну, они-то все подписали письмо в администрацию (против вандализма). Одна бодрая моложавица из хора вдруг сказала:

-                      У меня после смерти мужа был любовник – кандидат наук.

-                      Теперь очередь за доктором, - откликнулся я, но тут же спохватился: что ляпаю!

 Но она поняла все, к счастью, позитивно: рассиялась, подробно рассказала, как он давал ей читать свои научные статьи и удивлялся, что она все понимает.

-                      А я ведь в самом деле все понимала!

 Все они прошли через молельный зал в комнату для занятий, и оттуда вскоре донеслись их веселые, поставленные, но все время как бы над обрывом голоса:

 «Ханука, Ханука,

Хаг яфэ коль ках…» (Ханука, Ханука, какой прекрасный праздник).

 Хор готовился сразу ко всем праздникам еврейского годового цикла. Когда они ушли, я почувствовал внезапно агрессивную усталость, которая, бывает, налетит. Уж не стал двухтомник запланированный читать, а выложил две книги: Евангелие и Тору.

-                      Что это у тебя Евангильён на иврите? – удивился, уходя, Баграт Исаакович.

 Пришлось объяснить, что есть такая организация, которая хочет приобщить евреев к христианству, она и сделала этот перевод. Я иногда заглядываю, чтобы и освежить усталое сердце, и укрепить иврит.

-                      Все мы – дети Божии, - внушительно сказал он (медная кровь струилась близко под его кожей), уходя вниз и попирая лестницу ногами в волосатых сапогах.

 Ему Хая помахала рукой-колонной и засокрушалась: «Один только настоящий мужик приехал из Израиля, и тот уже обратно…» Вся синагога гудела слухами, что Хая не устояла и подарила Баграту ночь, такую же бесконечную, как она сама. И вот своей грустью сейчас она отнюдь ничего не опровергала.

 - Хожу теперь в церковь Нового Завета, - сказала она после задумчивости, - только ты никому не говори! Там мужики хорошие – бросили пить, поют...

 А что я сегодня Тору не проверил! Захожу в молельный зал, заглядываю в просвет между створками арон-кодэша – пусто. Ну, так, наверно, тут где-то она? На всякий случай раскрыл дверцы этого священного ковчега ключом… И тут неописуемо: какие судороги, удары молнией прошли через меня за эти доли секунды, когда я увидел, что там в самом деле пусто! Пошел в раввинскую - вдруг ребе взял почитать и забыл. Но ничего там, конечно, не было…

 Я разбудил Хони. Он стал бегать, стонать и плакать: «Что такое! Кому, кроме нас, нужна Тора?!» Он дышал «Боярским подворьем», поэтому спрятался, когда приехал директор синагоги.

 Штерн появился со своим огромным псом. Оказывается, уже бездонная ночь, какие бывают в Перми (когда кажется, что она всегда стояла, а день – какое-то слабое воспоминание или выдумка). Обычно с животными в синагогу не входят, но по ночам-то как людям передвигаться по Перми: чем-то нужно вооружиться, хотя бы громадным черным псом…

 Борис походил по зданию в какой-то последней надежде, заглядывая в многочисленные укромные места, а потом все же вызвал милицию. Там сказали: дежурная группа выехала на другой берег Камы к трупу: подождите.

- У вас только и было самым главным – смотреть, на месте ли Тора, а вы и этого не сделали! - в сердцах сказал мне Штерн, перейдя на вы (плохой признак).

 Когда через три часа появился сын Плаксина, мелькнула мысль: что он здесь делает! Оказывается: работает в милиции. Я его не видел лет десять, но поскольку это копия моего друга в молодости да и фамилия его… С ним были двое: следователь-женщина и эксперт, который начал с того, что первым делом мгновенно заснул, упав в одно из кресел молельного зала. Стало ясно, что милиционеры не только в кино не спят сутками, но иногда и в жизни.

-                      Выдающийся по тяжести день – не только не вздремнули ни минуты, но даже еще и не ели, - сказала нам женщина-следователь.

-                      Тогда, может, чаю? – предложил Штерн и сам тут же принес чайник «Тефаль», пакетики, сахар и сушки.

-                      Как выглядела эта Тара? – спросил Плаксин-младший.

-                      Тора. Такой свиток… с ручками, на деревянных стержнях…

-                      Когда в последний раз видели Тару?

-                      Тору. Вчера – уже позавчера, - Макс посмотрел на часы (его тоже вызвали). – Миш, ты помнишь: утром на пересменке вертелся этот грузинистый еврей, Баграт? Он до твоего появления еще несколько раз в туалет бегал. Я заходил туда сейчас посмотреть: заметил свинченную гайку в решетке.

-                      Все понятно: при тебе свинтил, а при мне Тору в окно спустил. Так вот почему утром так долго нельзя было попасть по настоятельной нужде! – вскричал я.

-                      Его подозреваем? – безразлично-професионально спросил Плаксин-младший.

 И все как с цепи сорвались – закричали: да-да! Так что эксперт даже проснулся, захрустел суставами и осведомился, где и что тут снимать. Ну, его повели к пустому ковчегу, а потом в туалет, где Макс объяснял про гайки: «Было две, одна из них тяжелая – бронзовая. Я сам эти решетки помогал устанавливать».

-                      А пальчики возьмутся здесь? – вопросительно посмотрел Плаксин-младший.

-                      За день-то все уже залапали… Ну, попробуем, - и эксперт начал раскладывать свой чемоданчик, еще раз кратко перехватив дремоты и зарывшись носом между фотоаппаратом и чем-то еще.

 Я отвел Плаксина в сторону: умолял его ничего не говорить отцу, а то он проболтается жене моей, и она уж начнет умирать каждую минуту, каждый раз прихватывая меня с собой. «А я и сам – сейчас видишь – не чудо расцвета», - добавил я. Он покивал, и мне стало совестно, что я помимо его работы загрузил еще одной просьбой, когда они и так все в этой группе полубезумные от усталости.

 Утром меня понесло прямиком от синагоги к часовне Стефания Пермского. Спохватился! «В случае опасности сорвите кольцо, разбейте стекло, нажмите кнопку». Две недели не заглядывал в церковь, а теперь вынь да положь спасение от опасности! Все боялся я: вдруг какой-то следователь вскинется: «Сторож, наверно, соучастник!». Все это я изложил Николаю-Угоднику, ставя свечу. В голове сразу стало на двух-трех Багратов меньше, и то сколько их там копошится! Я выбежал из храма и подумал оглушительно: «Убил бы, суку!» Вот Баграт с понимающей улыбкой, с тонкой улыбкой, со сладкой… Вот он сухо отвечает на звонок из Израиля: «Ло! Ло!» (Нет, нет). И после этого его лицо (да уж теперь видно, что морда!) превращается в букет, обращаясь ко мне.

 Церковные голуби пролетели надо мной, показывая, как они выворачивают суставы крыльев, борясь с притяженьем. Земная красота – это красота преодоления, и по-другому и быть не может – здесь.

 Перед тем, как войти в свою квартиру, я наскоро прогнал через лицо несколько бодрых выражений и остановился все-таки на усталом, слегка ироничном, но – довольном. Ну, весь день я держался: жене ни слова не сказал, при этом еще и делал вид, что настроение прекрасное (а если долго делать вид, что настроение прекрасное – оно и в самом деле начинает зыбко мерцать).

 Но вечером мы включили новости, и там на чистом русском языке жене моей сообщили, что вчера синагога пережила печальное событие: украли свиток Торы. И выступил раввин: «Это тяжелое испытание для нашей общины!»...

-                      Ты бы мог мне все рассказать, - на удивление спокойно сказала Нинико. – Нам бы вдвоем было легче это пережить.

 Я понял, что она поняла, как я понял, что надо ее беречь… в общем, вы тоже поняли?

-                      Этот грузин - подлец! – вдруг наложила клеймо свое Нинико.

-                      А ты – кто, не грузинка, что ли, наполовину?

-                      Вот поэтому я и знаю, что так просто угощения не выставляют – для посторонних… Мне это сразу показалось подозрительным, - начала свое следствие жена.

-                      Молчи, следователь разберется…

-                      Да кто когда разбирался! – она уже привычно возвратилась к своему электрическому состоянию. - Помнишь, уже крали Тору из старой синагоги? И тоже ведь были какие-то иногородние прихожане, коммерсанты. Какой он подсолнечник мог закупать на Урале, чего вы его слушали?

-                       Но понимаешь: человек сделал пожертвования большие, вот и поверили в его бескорыстие. А Тора старинная – ей больше ста лет, таких экземпляров очень мало. Ведь фашисты сожгли почти все старые Торы…

 Вместе с исчезновением Торы произошла опять некоторая убыль в моем тотальном человеколюбии. Вспомнилось: Баграт говорил мне, что старики ходят не столько молиться, сколько поесть. Не думаю, ответил я, и сказано же в Торе, что не надо злословить. Теперь-то можно предположить, что хотелось ему поддержки для своей неоднозначной души, мол, все люди такие - выкраивают свое: старики – поесть, а достойные люди подбирают плохо лежащие священные свитки.

-                      Где тут крутой охранник Торы? – закричал Плаксин, входя на другой день с довольным видом, ведь можно прийти и утешить, почему все такое редко случается – читалось в веселом блеске его глаз и каждом шраме лица.

-                      Ты смеешься, а я уже ночь не спала, - ответила Нинико.

 Я попытался увести разговор немного в сторону:

 - Какое совпадение: твой сын приехал, когда я милицию вызвал!

-                      Миша, а кто-то говорил мне, что совпадений не бывает…

-                      Кстати, как твой роман?

-                      Оказывается, рынок о половых извращениях перенасыщен. Вчера носил главы в издательство «Катюша», а там на меня скучно посмотрели и сказали: мол, лучше бы про мальчика-дошкольника, путешествующего по мирам в поисках своих родителей…

-                      ?

-                      Да вчера же и название придумал…

-                      «Из пеленок – в подпространство»!

-                      Тоже неплохо.

Уходя, Плаксин сказал:

- Миша, если б ты был внимательнее и заметил, как уносят Тору, тебя они и прирезать могли. - И радость проступила на сложнопересеченном лице друга. – Очень хорошо, что ты не был внимательным!

 Тут Нинико вдруг стала неузнаваема - улетели куда-то все зазубрины энергии, она говорила медленно и тихо, как будто она одна осталась и размышляет в тиши: «А мы ведь часто бываем проницательны, но тут …» Вдруг жена взвилась: это глобализация виновата – у каждой синагоги свой сайт в интернете, а там любой залезет и читай про все! Вот у нас какая Тора старинная, столетняя, приезжайте – воруйте.

-                      Макс утром почему не убрал Тору в сейф? – спросила жена с шерлокохолмсовским выражением лица.

-                      Но он не имеет права ее трогать, Макс – тоже русский.

-                      Как русский? Он же из Израиля вернулся!

-                      Так, русский. Женат на еврейке.

 Вдруг вспомнилось: бронзовый Баграт участливо расспрашивает Хони, откуда он такой молодой, да очень верующий… Даже ночевать в синагоге будешь, громко восхитился Баграт.

 Наверное, Хони в самом деле для меня ангел-посланник: без него воры полезли бы в окно того же туалета ночью… Но узнали, что Хони ночует, и вынужденно ускорились.

-                      Этим русским нельзя ничего доверять! Все проворонят гои-раздолбаи! – Такими словами встретили меня старики в девять утра в начале следующего дежурства. Но мощный Алекс Сендерецкий, сутки назад вернувшийся из отпуска, заступился за меня:

-                      Вы мудаки обрезанные! Тора вам дорога? Так надо было в сейф каждый раз прятать, раз русскому нельзя ее трогать! У вас под кипами мозги или что?

-                      Так эти воры такие хитрые, их не разглядишь, - смущенно бормотали старые иудеи. – Но как же нам без Торы-то молиться?

-                      А вот так! – раздался снизу веселый голос. По лестнице поднимался Хони с новым свитком Торы. По поручению ребе он съездил за ней в Курган.

Когда я сдавал в библиотеку «Иерусалим в веках», Дина Штерн сказала:

 - За десять лет вторую Тору украли - наша община должна задуматься, что-то мы не так делаем…живем! Кстати, знакомый экстрасенс сказал, что Тору найдут скоро.

 Мы все не так живем. Не ходите ни к обаятелям, ни к колдунам, сказано в Библии. А ты, Диночка почему вместе с массой русских, татар, немцев, евреев экстрасенсов навещаешь… Подумаю ночью, в тишине о двух чеченских войнах за десять лет: знак чего они?

-                      Здорово, разгильдяй! – ткнул меня в бок Ицик тяжелым солдатским кулаком.

 Оказывается, уже вечер и Ицик пришел на встречу субботы.

-                      Я понял, Ицик Бернгардович, - покорно ответил я.

-                      А, понял! Хорошо, хоть поздно, но понял…

-                      А почему вас утром не было?

-                      Немецкий осколок опять спорит со мной. А хорошо бы посидел Баграт в тюрьме, чтобы щеки немного со спины опали! – мечтательно добавил Ицик, закуривая вечный «Беломор».

 Чудотворная Почаевская икона Божьей Матери приехала в Пермь!

 Я бодро прихромал к хвосту колонны, которая тянулась от самых трамвайных путей и до монастыря. Это часа на два-три. Все стояли, стараясь построить разговоры так, чтобы не обиделась Почаевская Божья Матерь. Тут как само собой разумеющееся стояла Хая – я узнал ее по широкозахватному запаху дезодоранта. Губы ее были приглушенно накрашены, но я все-таки безжалостно сказал, что нельзя прикладываться к иконе напомаженными губами.

 Хая послушно, как большая девочка, стерла помаду носовым платком:

-                      Миша, только ты никому не говори, что я здесь была.

-                      Смотрите: молодой какой без очереди прошел!

-                      Ой, да пропустите его, он думает, что по блату ему Богородица поможет.

-                      Я инвалид первой группы и то стою уже второй час.

-                      Вас-то как раз и пропустят, идите без очереди.

-                      Я уже могу стоять. Третий раз тут, и помогает: шею еще ломит, а позвоночник уже гнется!

-                      А вы исповедовались, причащались? – спросила его одна женщина.

-                      А у меня грехов да и почти и нет, чего мне исповедываться, - удивился бодрый инвалид.

-                      Так нельзя говорить! – вскрикнул я и спохватился: какой-то я инструктор по религии. Молчи, Миша.

 - …хотел сначала пирамидами Голода лечиться…

 Это прозвучало апокалиптически...

- Но если прочел внутри этой пирамиды молитву, то она уже не лечит. Значит, это действие не от светлых сил.

-                      А счастья можно у иконы попросить?

-                      Я хочу, чтобы папка бросил пить.

-                      … во второй раз – поблагодарить: с родителями помирилась.

 Оказывается, сзади меня уже столько же народу, сколько впереди. Передо мной люди уже молчали, приближаясь к святыне, а за мной редко пробегали реплики:

 - Сын мой на своей «Оке» врезался в джип широкий…

-                      Невестка изменяет сыну с каждым первым…

-                      Но это лучше, чем обмануть каждого первого…

-                      А нынче молодежь первого мужа зовет «черновичок».

-                      И ведь никак она не уйдет от него, он гонит-гонит…

-                       Так ведь легче семь женщин завоевать, чем от одной отвязаться!

-                      В защите населения сказали, что за вставление зубов денег не дают…(видимо, в соцзащите)

-                      Ох, сторонушка наша! Я второй раз приехал, а в третий не смогу сюда, хвосты меня держат.

-                      Какие хвосты?

-                      Корова, овцы, поросенок…

-                      Подруга погибла в автокатастрофе, и я не могу жить: каждую минуту в воздухе словно мгновенные фотографии вспыхивают – ее разные выражения лица.

 Мимо очереди пошел фотограф, озаряя нас вспышками. Хая вдруг закричала: «Валера, Валера!» И что же: это оказалась конопатая лихая физиономия Валеры Сушко из моей бывшей газеты. Хая мимоходом сказала мне, что Валера – друг Ленчика, и вся ринулась в беседу:

-                      Ты знаешь, что Ленчик в Израиль уехал?

-                       Знаю. Дядя Лозик умер, и он уехал…

-                      С Лизкой, с уголовной стрижкой!

 Эта история пролилась в таком виде, в каком обычно и сваливаются на слушателей все истории: выхватываются сочные куски из середины, с конца, с боков – я только успевал их в уме расставлять согласно времени. Отец Ленчика, «дядя Лозик», оказывается, был профессором-историком, и с пятого класса ребята собирали коллекцию старинных монет, горшков и прочее.

 Это еще я в редакции слышал от Валеры, что у легионеров варикозные расширения вен из-за невыносимой поклажи, что средний новгородец, поступивший в ватагу, вел себя как нынешний бандит. А в учебниках через полтысячи лет писали: «Новгородская республика расширяла свои границы».

 … подарили Валере Сушко книгу «Моя коллекция». Посмотрел на эти жалкие дребезги – простенькие горшки. Нашел глину, лепил-лепил, вдруг заколебался – получилась копия. Тогда сплюснул, сделал его косорылым! Взял щепочку, ею процарапал засечки такие фигурные и засушил в духовке. Потом краем горшка о плиту хряснул: выпала треугольная часть. Грязи много втер и принес к Ленчику: давай меняться - на монеты.

 Тут Хая не выдержала:

 - Сейчас я дам кому-то по хитрой рыжей морде!

 …но Ленчик сказал, что должен дать горшок отцу на экспертизу. «Все, зря лепил – не обменяет», - понял Валера. Но на другой день Ленчик охотно обменял свои монеты на ложно-исторический горшок. С тех пор еще много битых горшков «находил» огненный рассказчик и обменивал их с другом на самые редкие монеты. И вот черепки Ленчик увез в Израиль…

-                      Ты на всос работал!

 Этот захлеб Хаи против Валеры был прерван. Над очередью взлетели две мелодии, словно сделанные из разноцветного стекла: гимн Советского Союза и «Атиква» - гимн Израиля. То заголосили пейджеры.

-                      Мне Ленчик свой оставил на прощанье, - всплакнула Хая.

-                      Курс доллара скидывают, - заметил Валера, – Прямо умираем без него, так нужен!

 Пришел трамвай, и люди горстями начали вываливаться из него, разноцветными зернами раскатываясь как бы под действием разных магнитов. Часть из них встала в очередь к Почаевской иконе, а другая бежала мимо. Я успел вглядеться только в одного: с волосами, похожими на будущее буйство нашей экономики, он с недоумением рассматривал очередь. Столько насущных дел – чего они уж так отчаянно ломятся, нет бы помолились за Дальний Восток, там еще хуже, а то только слышишь: этому здоровья, тому от Чечни спастись... Успокоенный широтой своего евразийского чувства, он твердо прошествовал дальше.