Глэдис Абиева, Сан-Антонио, Техас   Американская акапелла Рахили   - Are you okay? - Oh yeah, thank you, I'm great, - я подвернула ногу в грязной щели старого и побитого пола нью-йоркского метро, и пожилой седовласый афро весьма интеллигентного вида подал мне руку, по-доброму улыбаясь. Конечно, у меня все окей. Как же иначе. Оправляю юбку — до чего же я их ненавижу, и, слегка пошатываясь — третья маргарита была явно лишней — бреду к лестнице для перехода на поезд Q, идущий на Манхэттен. Я собираюсь делать шоппинг. Ну и что, что я выпила с утра. Может, я всю ночь не могла уснуть. Кому какое дело. А текила с водкой вполне даже вкусно оказывается. Главное, не забыть положить льда и закусить все это лимоном. В метро я почти засыпаю — поезд так сладко покачивается на поворотах — тык-тыдык, тык-тыдык, дык, дык, дык. В ушах тихо завывает Эми Ли. Несчастная любовь, одиночество — все черные краски в готической оправе — достаточно элегантно. Аккуратно свожу ноги — как учила мама: «такая девочка, как ты, должна держать ноги прямо, прижав щиколотку к щиколотке, только девицы ШП (аббревиатура для шалава-проститутка) кладут ногу на ногу.» «Такой девочкой» — я, увы, так и не стала — плебейка, что с меня возьмешь, но привычка сохранилась. Только ноги — как приличная — и складываю. До моих манер никому нет дела. Люди читают, спят, разговаривают. Туристы — дикарями — оглядываются по сторонам, дивясь грязи нью-йоркского сабвэя. Я слушаю Эми Ли и сочиняю никому не нужные стихи, которые я никогда нигде не запишу. Право же, чего может стоить белый бред, пришедший в больную голову по дороге от Проспект-Парка до Юнион-Сквера. На 14-й Улице вываливаюсь из вагона, крепко сжимая на плече сумку — народу, в том числе и неблагополучных черных — по-утреннему много. Набираю в рот воздуха и стараюсь не дышать носом — иначе непременно от спертой подземности и углекислого газа затошнит, и я не смогу выпить кофе с корицей и съесть булочку с мушмулой, о которых мечтаю уже два дня. К тому же, все еще активно в пищеводе бултыхается гремучая смесь из водки, текилы, льда (теперьуже воды) и зеленого чая. Зеленый чай — это мой проверенный опохмел. Впервые попробовала в восемнадцать лет, когда срочно нужно было оправиться после виски-водки-кальяна в течение долгой ночи празднования окончания школы — и с внушающим доверие выражением лица отправиться в американское посольство за визой. Меня тогда так качало, так качало. Я даже волосы собрала не посередке, а очень слева. И посчитала в доме все косяки. Спасла кружка крепчайшей зеленой отравы, вкусом сильно смахивающей на хинин. Мне было так горько, что я мигом протрезвела! С тех пор всегда все выветриваю концентрированным раствором зеленого чая. Так вот, выкатилась я на свежайший воздух делового Манхэттена, и совершенно забыла, куда я собиралась идти, увидев перед входом в метро старика-китайца в бейсболке, разложившего перед собою шахматы. Он все ждал партнера — поиграть. Мне его стало жалко — вспомнила себя в детстве в таком же одиночестве с шашками и монополькой. Я села на раскладной стульчик, специально приготовленный китайцем для желающего с ним сразиться. - Привет. Как тебя зовут? - у меня решительно нет совести. Если мне нравится человек — а старичок мне отчаянно нравится — я нахально обращаюсь к нему на «ты», забивая на его возраст и положение. Обычно никто не обижается, вот и мой китаец улыбнулся: - Привет. Я — Су Инн. Я из Кореи. Я приехал два года назад. У меня здесь дочки. - О, а я думала, из Китая. А я Элиза, - незнакомым людям я представляюсь именем своей кузины. - Из Джанкоя. Знаете такое место? - Нет, не знаю. Это страна? - Аха. Правда, нам не дадут независимость. Боремся четыреста лет! - О, и никак не дадут? - Никак, - наклоняясь к Су Инну и понижая голос, я добавляю, - Знаешь, я ведь здесь не просто так. Америка нам помогает. Америка великая страна. - Как помогает? - щелки старика становятся от изумления прямо-таки приличными отверстиями. - Как-как. Оружием! - А ты кто, Элиза? - Я веду переговоры. У меня здесь встреча. У памятника Джорджу Вашингтону. С минуты на минуту должен появиться человек в светлом плаще. Я тебе все рассказала, чтобы ты мне помог его увидеть, а то я такая близорукая! Су Инн начинает беспомощно глядеть по сторонам. Видно, он из Северной Кореи, раз так сходу поверил о борьбе за суверенитет крошечного поселка в Крыму. Теперь будет изо всех сил искать человека в светлом плаще. Старичок наклоняется ко мне — шепотом — на исковерканном английском: - Элиза, тебе не опасно? - Опасно. Очень опасно! Я спасаюсь в Америке от злобных мусульман с моей Родины. - Давай делаем вид мы играем шахматы. - Давай, - я смело иду конем. Су Инн обалдело отвечает пешечкой. И — снова заоглядывавшись — вдруг радостно восклицает, едва сдерживая детский восторг: - Человек! Светлый плащ! - поворачиваю голову, о боги, действительно, парень в светлом плаще — внешне похожий на кого угодно, только не на революционера из Джанкоя — стоит возле памятника и оглядывается. Видимо, свиданка. Я прихожу в секундное замешательство, но понимаю, что разочаровывать Су Инна нельзя, и поднимаюсь со стульчика. - Спасибо, Су Инн! Я пришлю тебе открытку из свободного Джанкоя! - Я ждать! Приятно познакомиться, Элиза. Как тебя по-настоящему? - глазенки старика так и сверкают — он получает истинное удовольствие от внезапной интриги. Я изображаю замешательство, потом — словно решившись — наклоняюсь к уху старика: - Хреназир Брутто. Это мое настоящее имя. Но не говори нигде его. Никогда. Это опасно. Особенно русским. Они против нас. - Не скажу, - Су Инн про себя проговаривает сказанное мною, пытаясь запомнить. Парень в плаще все кого-то поджидает у памятника. Я направляюсь к нему, надеясь исключительно на фактор изумления и генетическую вежливость американцев. Подхожу к мальчику — лет двадцать пять, не больше — заглядываю в открытое веснушчатое лицо, беру под руку, восклицаю уверенно и громко, чтобы Су Инн услыхал: - Как же давно мы не виделись! - у мальчика отскакивает вниз челюсть, повинуясь внезапному закону гравитации, а я продолжаю уже совершенно шепотом, - Понимаете, меня преследуют. Вон тот парень, - указываю кивком на какого-то ни в чем не повинного кошерного товарища в макаронинках пейсов, - Он преследует меня. Мы евреи, и наши родители хотели, чтобы мы поженились, но я не хочу. Посмотрите на него — как я могу хотеть за него замуж! А как вас зовут? - Дж... джордж... - А я Элиза. Очень приятно. - Мне тоже, - он уже пришел в себя и явно заинтересовался трагической историей еврейского сватовства. - Так что же, вы теперь убегаете от него? - Понимаете, мне нужно, чтобы он убедился в том, что я не настолько безупречная, чтоб он мог на мне жениться. Ну, надо ему продемонстрировать, что у меня или роман, или страсть к выпивке, например. - И я ваш предполагаемый бойфренд? - Ну, всего на пять-семь минут. Я надеюсь, вы ждете не девушку — и вас никто не заревнует. - О нет, - мальчик заразительно смеется. - Я ждал сестру, но она, видимо, как обычно забыла обо мне. - Как обычно? - Ну да. Моя сестра — а ей сорок пять лет — да, между нами такая разница — забывает все и всегда. Звонить ей бесполезно — телефон или в корзинке у собаки, или в мыльнице, слать текст-сообщение ей бессмысленно — естественно — тоже. - Как вы хорошо мне улыбаетесь! Теперь Джошуа точно подумает, что вы в меня влюблены! Ах, как приятно быть неприличной. - А что, еврейкам нельзя встречаться? - Можно, но есть очень строгие семьи. Мой отец... о! Вы не знаете моего отца! - Что же в нем страшного? - Он раввин! Но я его совсем не боюсь, смотрите, Джошуа смылся! Его нигде нет, - конечно, нет, поскольку псевдо-жених давно скрылся по своим делам. - Спасибо огромное, Джордж! - Вы не хотите кофе? - О... Нестрашно пить кофе с дочкой раввина? А если упадет гром Моисея? - Ну, дочери израилевы так красивы... что..., - мальчик ударяется в бесстыдное кокетство, - что даже гром Моисея кажется всего лишь прохладным майским дождем. - Уговорили. Только я еще буду булочку с мушмулой. - Хоть три булочки, - мальчик уже держит меня под руку весьма уверенно, а я смотрю в его безобразно ясные голубые глаза. Мне уже он начинает надоедать. Хочется остаться одной. Мальчик несет обычный при знакомстве бред, пока мы идем до ближайшего Старбакса. Выясняется, что он из Луизианы, что у него есть маленькое поместьице, два бизнес-образования из неизвестного мне универа, но, по его словам, «ооочень, очень престижного, его закончил сам Том Уотсон!» Кто такой Том Уотсон я не знаю, но спрашивать стыдно. А еще у мальчика — судя по его слегка надменному тону и посадке головы — есть непомерное самомнение. Наконец мальчик вспоминает о том, что еще ничего не спросил у меня и задает тошнотворный для любого человека от восемнадцати до двадцати восьми вопрос: «А на каком ты учишься факультете?» Я бреду по тротуару, разглядывая свои ярко-розовые босоножки с бантиками. Подняв на Джорджа засиявшие внезапно глаза, отвечаю счастливо и искренне: - В цирковом колледже! На клоунском отделении. Правда, здорово?! Мальчику нехорошеет. Он уже представил меня с клоунским носом, оголтело скачущую в шароварах по сцене. Боже правый! Пока Джорджик раздумывает, как бы отделаться от кошерной циркачки, я вижу табличку метро — и черный рот входа. Наклоняюсь, сдергиваю с пяток свое розовое безобразие и через полминуты уже скачу вниз по ступенькам в подземку, забавляясь над вытянутым лицом рыжего мальчика из Луизианы. Проехавшись в щели автомата Метро-картой, спускаюсь на станцию, прохожу ее, выхожу наверх снова. Оказавшись снова на улице, я думаю, что все-таки хорошо бы дойти сегодня до кофе и булочки. По-прежнему держа в руке свои бантики — без них, оказывается, гулять гораздо удобней, иду по улице. Тротуар нагрет и даже не очень грязен — для Манхэттена, во всяком случае. Я снова дохожу до памятника Вашингтону. Он выглядит так гордо, олюбленный полуденным солнцем. Смотришь на Джорджа и думаешь, что наверно хороший был дядька — и даже сентиментальничать ненароком начинаешь, что, мол, и не зря его на долларе напечатали. И столицу в его честь назвали. Я высоко задираю голову и пытаюсь впитать в себя все свечение металла. Солнце припекает мою макушку, вокруг гул машин и людской с голубиным гомоны, а мне хорошо-хорошо, и кажется, что и тошнота прошла. Наглотавшись тепла с неба, я дошагиваю до кофейни, но, купив свой вожделенный кофе, я понимаю, что пить его не хочу. Пять долларов псу под хвост. Вернее, в отверстие урны. Кончаю я свое долгожданное кофераспитие покупкой воды. Вода гипер-очищенная и оттого совершенно безвкусная. Мне хочется домой или на худой конец в Мексику — там вода не лишена ни своих микробов, ни своего вкуса. Выйдя из Старбакса, я иду вперед. Прохожу мимо маникюрных салонов, брокерских контор, книжных магазинов (еле удерживаю себя, чтобы не затащиться — иначе, знаю, ни за что не уйду), цветочных лавок, антикварных витрин, ресторанов, кафе, бистро. Хочу куда-нибудь зайти, но почему-то не решаюсь. Идиотическая детская стеснительность, снова нахлынувшая на меня. Она приходит внезапно и шквалами, прихватывая с собой еще и заикание — тоже подарок из счастливого детства. Не желая глядеть в бесконечные вывески, смотрю себе под ноги. Тротуар — откровеннейшее полотно человеческой жизни. Столько всего интересного можно увидеть! Люди ведь даже сплевывают по-разному: кто размашисто, кто смачно, кто с осторожной аккуратностью, словно бы и не плюется, а так, прикидывается. Подняв почти перед перекрестком голову и ожидая увидеть очередной забор из разноцветных и разноразмерных букв, остолбеневаю. Епископальная церковь. Я доплелась до Грэйс-Черч. Поразительной тонкости и объема одновременно готика. Возвышается надо мною, устремляясь вверх своими остроконечными — как шапочки гномов — башенками. В архитектуре на удивление нет ни тени надменности, ни тени ощущения упивания человека своим превосходством над всем живым и, кажется, даже над Б-гом, что так присуще обычно готическому стилю. К моей радости, церковь открыта. Захожу. Прохлада, запах старины и лаванды, мутное свечение витражей и спрятанного электричества. Распевается церковный хор. Сегодня в шесть у них концерт — я прочла объявление на двери. Пробираюсь в самый темный угол. Сажусь. Сейчас поет тенор — один. Какой-то мадригал. Видимо, акапелла. Так неожиданно. Сиденья мягкие — из бархата цвета теплого бордо. В тон бархату — в столешницах — таракотовые Библии. Старые — в 60-е еще изданы. Беру одну — она вздыхает в меня усталостью страниц и едва уловимой заплесневолостью переплета. Открываю — наугад. Рахиль. Ну да, что еще могло мне попасться. Перечитываю в энный раз. Тенора поют замечательно — и не подумаешь, что просто репетиция. Я закрываю глаза и представляю себя у колодца с кувшином. Голова моя покрыта тонким шарфом, а на запястьях звенят браслеты. Я заглядываю в колодец, а в воде вижу не свое отражение, а лицо своего брата Иакова, похожее на мое — не чертами, но взглядом. Я смотрюсь — а из глаз падают слезы, они стирают изображение Иакова, но я не могу их прекратить. Стираю с лица, но они упорно падают и падают в колодец, застилая мне любимого брата. А тенор — итальянский несомненно — разрывается в божественной акустике церкви. И слезы Рахили все текут и текут. Наконец очнувшись, я нахожу себя с судорожно сведенными кистями на коленях, и залитым слезами лицом — надо же, как на меня действует церковная атмосфера. А я и не знала. Я тихо встаю, пробираюсь ко входу — у хора уже вовсю идет общая генеральная распевка. На выходе сталкиваюсь с служителем — сторож или уборщик. Он смотрит в мое лицо — что-то ему в нем не нравится, тушь, что ли, потекла — обеспокоенно спрашивает: - Miss, are you okay? Я хочу — как обычно — соврать, но в этот раз — таки это церковка на меня влияет подобным образом — в этот раз я прямо смотрю старику в  выцветшие серые глаза, совершенно прямо, совершенно, мне ведь глубоко наплевать, что он задал этот вопрос просто так — как всегда задают его американцы. В общем, я говорю старику: - No, I'm not okay, - и повторяю — как наконец сумевшую вырваться из горла мантру, - I am not okay... I am not... I am not... I AM NOT OKAY.