Валерий Айрапетян, Санкт-Петербург.

Два рассказа из цикла «Метрополитен»

БУДУЩЕЕ ТЕЛА

Передо мною стояла девушка: смуглая, яркая, склонная к полноте.

Свежестью несовершеннолетия были насыщены кожа, черты лица, белизна глаз, контур рта, черные сияющие волосы. Упругая молодость ликовала в каждом уголке тела. Даже в чуть утолщенной подкожной клетчатке чувствовалась тугость юности.

Но, что-то повседневное, рутинное, глупое в ней, предсказывало ее будущее, полное разочарований и раннего увядания.

Внезапно, оболочка вагона спала, как отринутый пыльный чехол, и передо мной возник стандартный офисный кабинет. Пошлый союз серого и белого связывал потолок, стены, пол. Пластиковый минимализм прислуживал пространству. В уголке стоял стол с массивной, стеклянной столешницей, за столом сидела она: большая женщина, с жирным загривком, венчающим надплечья, с руками, как вздувшиеся манжеты. Груди напоминали трехлитровые банки, схваченные бюстгальтером. Жировые круги, точно покрышки, нанизывались на тяжелую ось позвоночника.     

Было тихо. Только остывший от неверия в мечту, от несбывшихся надежд взгляд смотрел в стену и наполнял тишину, придавая ей свойство фона.

Поставленный голос диктора озвучил остановку, грузная женщина повернула голову и посмотрела на меня, её взгляд был исполнен мольбы и нерастраченного тепла. Я хотел было поговорить с нею, но офисная реальность отверзлась распахнутыми шторами, и я вновь обнаружил себя в вагоне метро. Девушка, пустившая мое воображение в пляс, вышла.

Ни на секунду не усомнился я, что угадал её судьбу. Это было слишком очевидным, чтобы быть неверным. Негибкая линия талии, глупенький подбородок,  рассеянный ленивый взгляд проступали сквозь временную победу молодого тела и говорили о сути этой натуры, ее задачах, интересах, целях, верованиях, мечтах. Элементы тела таили шифр жизни, ее программу, и сам того не желая, я прочёл его.

На следующей остановке я вышел и машинально обернулся, проверить, не забыл ли чего в вагоне. Никчемная привычка, почти невроз. Вещи всегда теряются от излишнего хозяйского бдения.

Тут мы встретились взглядами. Стоя в проеме разведенных дверей, меня пристально изучал мужчина интеллигентной наружности и понимающе качал головой. Догадка пронзила мозги, во рту пересохло.

– У меня все будет хорошо!! Понял? – крикнул ему с платформы.

Мужчина горько улыбнулся и сочувственно закивал. Двери захлопнулись. Поезд дернулся и стал набирать ход.

ВРАЙ

Я ждал жену и дочь на Гостинке, чтобы поехать с ними домой. Но у Леры оказалось дополнительное занятие, и Катя позвонила, сообщив, что они задерживаются и доедут сами. Я спустился в подземку и пошел переходом на станцию Невский проспект.

Сотни ног отбивали час-пик. Народ густо валил, держась курса. Стремительный поток заполнил тоннель движущимся разноцветьем спин.

На середине пути я наткнулся на темное пятно мелькавшее у стены, в нижней ее части. Это была старая женщина, завернутая в черные обноски. Нищенка была лишена ног, сгорбленная, она походила на ломоть ржаного хлеба. Старуха сидела основанием своего туловища на поддоне от ящика и пела жалобливую песню с неразборчивыми словами. До меня доносилось: «Врааааай-врай-врай-врааай-ай-ай…».

Далекая и светлая печаль, уняв будничный гомон, вошла в меня прохладным туманом. Я сгреб всю мелочь и подошел к ней. Заметив приближение подателя, старуха уняла свой маятник и единым твердым движением вскинула голову. На меня посмотрело вспаханное тяжелой судьбой, и, тем не менее, смешливое лицо. Выдержав вдумчивую паузу, лицо спросило себя скрипучей скороговоркой: «Русский? Вроде да, а вроде и нет. Нет. Точно не русский. Еп! Да это ж хачик, - черножопый, блядь!!! Да ну тебя на х..! Пшел на х.., пшел на…». Старуха загородилась от меня черной сухой ладонью. Я сунул мелочь обратно в карман и двинул дальше. «И деньги твои на х.. мне нужны! Ха-ха!» - полетело мне в спину.

Поезд домчал меня до Пионерской. Не было охоты идти в пустой дом, и я решил пару часов побродить по парку. Мохнатые кроны сосен копошились в серой завязи неба. Дул ветер. Близилась зима. В ушах звучала старухина песня, местами разрываемая матерной бранью.

Когда вошел в квартиру, навстречу мне выбежала заплаканная Лера, с красными на лице пятнами. Я присел, чтобы поймать ее.

– Папа! – закричала она и бросилась мне на шею. – Папа!

Близость отца обострила угасшее в ребенке чувство и Лера снова заплакала. Я узнал этот плач по начальным его интонациям, по характерному надрыву. Так плачет первое познание безысходности, так плачет только детская душа, столкнувшись с неодолимой стеной реальности на окраине игрового коврика, так плачет невозможность чуда.

Вошла Катя, глубоко вздохнула, растерянно пожала плечами и снова исчезла в комнате.

– Ну-ну, малышка, - шептал я в дочкино ушко, - прекращай. Расскажи лучше папе, что случилось. Ну-ну…

– Пап, - всхлипнула она. – Когда мы с мамой спустились в метро…  я увидела… увидела… бабушку …без ног, папа! Она пела песню. Папа, совсем без ног! Пела песню…

Воображение ребенка в секунды воссоздало картину поющей безногой старушки, и Лера зашлась в рыдании.

– Без ног не ходят, папа… не ходят…- рвалось сквозь слезы первое, болезненное прозрение.

Я прижал ее малое вздрагивающее тельце к себе и сказал:

– Не плачь, малышка. Ты не знаешь главного. Когда старушка попадет в рай, она помолодеет и у нее вырастут новые быстрые ноги на всю вечность.

– Правда? – Лера посмотрела на меня с надеждой. – На всю-всю жизнь?

– Правда, дочка…на всю.

Лера освобождающее засмеялась, а я затянул осевшую во мне песню о рае.