Олег
Зоберн, Москва
ШЕСТАЯ
ДОРОЖКА БРЕГОВИЧА
Февраль, ночь, подмосковный поселок Лествино. Фары
моей машины освещают Ивана Денисовича. Я сварил для него кастрюлю
пельменей. Учуяв еду, Иван Денисович от радости принялся забегать в
свою конуру, гремя цепью, и тут же выскакивать обратно. Его глаза
вспыхивают голодным зеленым огнем.
Машина стоит с включенным двигателем, чтобы не
разрядился аккумулятор. Вокруг безлюдно. Иду в свете фар с
кастрюлей. На морозе от пельменей валит пар, и, не доходя до пса, я
опускаю кастрюлю в снег: пусть еда остынет.
Хозяин Ивана Денисовича – мой сосед Андрюха – кормит
его редко. В дом не пускает никогда, даже в сорокоградусную стужу. И
постоянно держит его на цепи, потому что Иван Денисович может
убежать.
Он рвется к кастрюле, тявкает. Наконец пельмени
охлаждены, и я подношу ему кастрюлю. Обхватив ее передними лапами,
Иван Денисович жрет. То и дело он отрывается от пельменей и блаженно
взглядывает на меня.
Кличку сосед ему дал общеизвестную и безродную:
Мухтар. Иной раз я воображаю, что вокруг его будки натянута колючая
проволока и стоят маленькие вышки. Этого, в общем, только и не
хватает для превращения пространства между домом и сараем, где стоит
будка, в одноместную собачью зону.
И я стал называть Ивана Денисовича Иваном
Денисовичем. Как одного видного литературного узника. Он
откликается.
Этой зимой я регулярно подкармливаю пса. Почти
каждые выходные варю ему пельмени, макароны, балую рыбкой. Иван
Денисович стал меня любить.
С хозяином его я почти не вижусь, потому что
приезжаю из Москвы в ночь с пятницы на субботу, или с субботы на
воскресенье, когда Андрей, человек пьющий, спит в угаре.
Андрей живет тут постоянно. Он немолод и одинок.
Если, конечно, не считать Ивана Денисовича. Но нет, не мог же
Андрюха по своей воле стать членом семьи заключенного и начальником
лагеря одновременно. Не мог он так изощриться. И нет у него
родственных чувств к Ивану Денисовичу.
Моя дача – на окраине поселка, здесь только частные
дома, в основном летние, а на той стороне оврага – центр, там
типовые серые пятиэтажки. Я приезжаю сюда работать. Здесь удобно:
собрана большая библиотека, тихо. Привожу ноутбук.
Я пристрастил Ивана Денисовича к музыке. Точнее, к
одной композиции одного автора. На другие песни с этого диска он не
реагирует. Как, впрочем, и на всю остальную музыку вообще.
Теперь он сыт и ждет развлечения. Я открываю
багажник, чтобы лучше было слышно задние колонки и сабвуфер. Нахожу
в бардачке диск Бреговича, вставляю его в магнитолу. Выбираю шестую
песню, делаю погромче.
Вступление – соло на саксофоне, затем подключаются
ударные. Великолепно аранжированная балканская тоска разливается
вокруг. Брегович начинает петь. Иван Денисович в экстазе. Он
катается по снегу возле будки и, кажется, подвывает. Как и в первый
раз, осенью, когда я громко включил Бреговича возле дачи. Что
происходит в его душе при звучании песни №6, что заставляет
кувыркаться и подвывать, я не знаю.
Диск с Бреговичем – лицензионный, запись не сжатая.
Каждая песня – отдельная полноценная дорожка.
В соседних домах сейчас никого нет, громкой музыкой
я людей не потревожу.
Но вдруг терраса Андреева дома осветилась изнутри. И
Андрей вышел на крыльцо – бледный, в майке и подштанниках. У него
смертный зимний запой. Я думал, Брегович его не разбудит.
Выключаю музыку. Иван Денисович перестал кататься по
снегу, сел и, высунув язык, уставился на хозяина.
Тихо. Слышно, как Иван Денисович часто дышит.
– Ты, урод, – сказал ему Андрей, – лезь в конуру.
Иван Денисович, гремя цепью, повиновался.
Андрюха повернул взъерошенную голову ко мне:
– Потуши фары, Христа ради! Сил никаких нету.
Я выключил свет, заглушил двигатель. Запер машину и
пошел в дом.
Сегодня мне нужно подучить предмет под названием
«Русская литература двадцатого века», в среду буду принимать экзамен
у первого курса. Дисциплина эта для меня тяжела, потому как близка,
жизненна. Ведь чем дальше в века, тем проще, там все устаканилось, а
тут – сидишь где-нибудь за кружкой пива с поэтом, который отметился
в конце двадцатого века, и непонятно: то ли он действительно
хрестоматийный поэт, то ли жалкий жлоб, который на той неделе сломал
нос своей юной жене.
А с покойниками – ясность и благодать. Поэтому,
устроившись на кухне под лампой и включив ноутбук, я решил разделить
писателей на живых и мертвых и начать с мертвых.
С половины второго ночи до трех я занимаюсь мертвыми
поэтами. У меня солидный биографический словарь в электронном виде.
Дело идет. Мертвые – они мне уже как родные: вот Тарковский, вот
Пастернак. На могиле Пастернака так хорошо в октябре пить с
какой-нибудь молодой поэтессой красный крымский портвейн. А если
углубиться в это кладбище еще метров на двадцать, там в кустах –
черное надгробие Тарковского. Возле него так хорошо в июле пить с
какой-нибудь молодой поэтессой сухое белое вино.
Безмерная собачья благодарность духовно излилась на
меня во время кормления Ивана Денисовича, и за ноутбук и книги я сел
с по-особому окрепшей совестью, как советский фронтовик без высшего
образования – на институтскую скамью после победы над фашистской
Германией. Но из-за этого Иван Денисович постоянно вертелся в
моем сознании, когда я запоминал тексты и биографии. Он безмолвно
вступал в полемику с образами авторов, смущая их одним своим видом.
Например, я представлял, как поэт Симонов в начале шестидесятых
покупает в московском универмаге жене шубу, и вдруг в меху
обнаруживаются два глаза Ивана Денисовича. В них нет ничего, кроме
безудержного желания съесть дешевых пельменей из курятины, в глазах
его нет осуждения, нет озлобленности, но все равно всем стыдно:
поэту, его жене, продавцам. И мне, конечно, не по себе.
С трех до четырех часов я занимаюсь живыми поэтами.
Иван Денисович вклинился и в живых. Поэтов Кенжеева и Кибирова я
всегда воспринимаю в связке, как парапланеристов в тандеме; и вот –
они летят над режимными объектами, им обоим одинаково безразлично
то, что там, внизу, их облаивают шинельные иваны денисовичи, которые
всерьез мешают только тем, кто идет по земле. Например,
поэтам-деревенщикам: их сыновья служат в армии, их дочек соблазняют
панки.
В четыре часа я подогреваю на сковороде докторскую
колбасу. Запиваю ее крепким чаем. Теперь надо переключаться на
прозаиков. С прозой легче. Почти никакого жизнетворчества. Будь хоть
последней паскудой, на повести и романы это почти не влияет.
Лучшая повесть мертвого прозаика Владимова наводнена
лютыми врагами Ивана Денисовича – собаками, служащими государству.
У живого прозаика Млечина взгляд псовый и
скитальческий. Я виделся с ним недавно. Его томит жена, а уйти от
нее некуда.
С прозой заканчиваю под утро. Надо отвлечься.
Почитать что-нибудь нехудожественное.
Я привез с собой недавно подаренный мне новый
литературный альманах. Но его я читать не буду. Он совсем плохой.
Зачем привез, не знаю. В какой-то неистовой надежде на лучшую жизнь.
Не люблю современные альманахи. Само слово это звучит мохнато и
неприкаянно. Если бы не дарственная подпись мне от хорошего человека
на титульном листе, то я бы непременно пустил альманах на растопку.
Когда приезжаешь сюда в холода, надо протопить печь,
один раз, после чего тепло поддерживают электрические обогреватели.
Рассвело, пора ехать в Москву. Там отосплюсь.
Я кладу ноутбук в сумку, собираю книги. Обесточиваю
дачу – щелкаю рубильником на стене в прихожей. Закрываю дверь.
Завожу машину, прогреваю двигатель. Какая-то старуха идет мимо по
улочке. Иван Денисович залаял на нее. На темном лице старухи –
тоскливая озабоченность. Я стал думать об этой старухе. О том,
пережила ли она своего старика, о том, как ее зовут, потом подумал о
другом старике – писателе Солженицыне, отце самого главного Ивана
Денисовича в литературе. Не так давно я хотел с ним встретиться,
поговорить. Но узнал, что попасть к нему невозможно. Он постоянно
живет за городом, никого не принимает. Я хотел пойти неофициальным
путем, то есть перелезть через забор, пробраться в дом и потребовать
у Солженицына благословение. Однако выяснилось, что дача эта
охраняется как зона, что на заборе колючая проволока, а внутри –
сторожа. То есть, Солженицын как бы добровольно сидит.
Мне стало жаль его, жаль всех отечественных
сидельцев. Я вылез из машины и спустил Ивана Денисовича с цепи.
Пусть новые музыки играет судьба Ивана Денисовича,
пусть познает он другие мелкотравчатые университеты. Кончился его
срок. И он пошел по Руси. Точнее, сначала он побежал вдоль забора,
мимо трансформаторной будки и магазина, а когда устал, то пошел.
|