Руcлит

Нина Горланова, Вячеслав Букур, Пермь.

Лауреаты премии журнала «Флорида» 2007г.

Вайлеры

                Упреки, колкости, насмешки…

                 Валентина Михайловна  старалась не обижаться на сына Гришу. Перед зарплатой скажет  она:

- Барка жизни встала на большой мели…

Он сразу краснеет из бронзы в медь:

- Не надо Блока. Он был антисемит.

Тут, конечно, сразу в самый центральный нейрон бьют воспоминания: Гришино дошкольное взрослое детство с хроническим гепатитом -  в больнице по полгода лежал четыре раза! Потом, приезжают  Валентина с мужем  к сыну  в летний лагерь, Гриша первым делом спрашивает: «Как там инфляция?»

 Поэтому она с ним много не спорила, а быстро закруглялась:

- Я так устаю, так устаю…

И засыпала на лету, еще голова была на пути к подушке, а ровное дыхание уже звало туда, в счастливые миры, где муж-альпинист еще не погиб на Памире. Очередная умная колкость сына пролетала мимо. А сам статный, бронзовый, с походкой леопарда. Но нервный такой леопард, шипит на мать, загривок дыбит!

 Был у Валентины Михайловны и другой сын, которого она звала «сЫнку».  Приезжал с женой-украинкой и двумя маленькими детьми. И они шумели, как два пятых класса. Раз Валентина не выспалась, второй. И чуть не уронила двухмесячного Вольку. Этот Волька не родной, а барский - из семьи балерины.  Его она нянчила за деньги.

После этого Валентина сказала:

- СЫнку, ведь Грише надо диплом писать по Серебряному веку, а малыши шумят.

И «сЫнку» зажурился, что мама гонит родную кровинку, и отправился  на выставку «Жилье»: можно ли дом построить под Москвой, какие цены.... Вернулся, весь плывет, будто бросил его с подкруткой опытный борец,  и он ударился, о жесткую поверхность:

- Никогда я не плакал! А тут вышел, и слеза со скрипом потекла! Цены неподъемные! Никакого жилья в Москве не купить! Никогда!

- Так что поезжайте, хлопцы, обратно в Белую Калитву, тем более, что бабушка там  скучает.

А про себя Валентина Михайловна твердила:  я не буду скучать. Так где же нынче взять бабушек той, естественно-терпеливой выделки, что моют посуду с таким видом, будто они на подиуме. Мать Валентины масштаб своего сада возле Донца чувствовала, как полноту вселенной.  Ей не хотелось ехать в Москву и покорять столицу. А Валентине ради Гриши пришлось пожаловать сюда.

Когда «сЫнку» и его семья уехали, Валентина продолжала нянчить Вольку. Ее зарплата инженера попятилась и исчезла еще тогда, когда она переехала в столицу. Ну а пенсия… Вот вы, пенсионеры, скажите, что она такое? Объявляем конкурс на лучшее определение…

  Сначала  Валентина не понимала, что происходит, когда она нянчит чужого младенца -  думала:  подъем  возникает от хорошего молотого кофе (там его можно было пить сколько угодно). Но кофе ведь не дает замирания души у горла?  От кофе ведь не станешь хвататься за сердце и за кота, когда Волька бросается к ней, воинственно размахивая пейзажем с двумя солнцами.

- Слушай, почему у тебя  два солнца?

- А солнцу одному скучно на небе, и я ему друга нарисовал.

Вдруг Вольке исполнилось три года – то есть  ему нужно  идти в детский сад. И начала Валентина сама себя укорять: родных внуков отправила обратно в Калитву, а к чужому ребенку хожу тайком, как на свидание. Сквозь ажурную металлическую решетку, сквозь колючий шиповник выжидает, когда Волькину группу выведут на прогулку, и все рассыплются по участку с дикими радостными криками, словно гунны в набеге. Один только Волька засядет с лопаткой в песочнице продолжать свою мелиорацию.

Валентина не хотела показываться ему: ведь если бы ребенок пересказал все дома, отец его – вечно обиженное нечто - найдет способ отодвинуть ее от Вольки навсегда. А так она мечтала: на четырехлетие позовут, и она там вручит ребенку незабываемый подарок, и он будет помнить ее долго, пока подаренный арлекин с предписанной улыбкой не рассыплется  под  когтями времени.  Этого арлекина ей захотелось сшить, потому что купила в секонд-хенде юбку в ломаных ромбах.

А чем этот самый любимый Волька лучше родных внуков, отправленных в Калитву? Он и глупее, и некрасивее, если честно, если прямо. Но ради родных надо  дотла каждый день убиваться и непонятно как воскресать; а тут  чистота, красота и изобилии изысканной еды!  Неотнятые силы превращались в дрожащее обожание. А может, любовь к Вольке возносила ее до высот прежней жизни инженера.

Неожиданно ее пригласили раньше четырехлетия. Мама Вольки сказала:

- Мы уезжаем жить в Питер. Приходите к нам провести вечерок. Волька часто вас вспоминает.

Кот, любимец хозяина, исчез из квартиры, и  Валентина Михайловна поняла,  что здесь был развод. И хозяйка ходила с осанкой измученной царицы.

- Помните, Валентина Михайловна,  как кота мы водили к кошке, и она поползла к нему на спине? – спросила мама Вольки и, не дожидаясь ответа, сделала заявление: - Так вот – я не поползу.

Тут  мобильник сбацал «Болеро»,  и она удалилась разговаривать на кухню, а Волька подошел к Валентине и сказал на ухо:

- Папа заразил маму.

- Гриппом? – произнесла Валентина внушающим голосом.

- Наверно, - вежливо ответил Волька и посмотрел на нее взглядом, говорящим: не все ты в этой жизни понимаешь, глупая добрая тетя Валя.

Мама Вольки вернулась, и Валентина стала громко вспоминать первое попавшееся: мол,  оттого, что вашего кота звали Кот, у вас был семейный юмор: «Наш наш кот Кот любит любит мишку Мишку»…

И  мишка Мишка из бархата тут же сидел на диване в судорожной позе игрушки, кося зелеными бусинами: «Да уж, из-за ваших глупостей не увижу я кота».

Валентина поцеловала Вольку и отправилась домой. Но зазубренные страдания по этому  ребенку  кусали с такой силой, что она не сразу поняла, что говорит ей  Гриша (как всегда, почесывая ладонь от аллергии).

- Как  в Германию? – переспросила она, распуская на ночь длинные фиолетовые волосы – они у нее вьются, как воздушная, испаряющаяся сирень.

 - Ма, я тебе говорил: шеф обещал мне стажировку. Тема диссертации: «Холокост в искусстве»!

- Ты же бьешья с теми, кто отрицает убийство половины евреев... А  в Германии  сейчас никто не спорит.

Он наморщил лоб, стараясь походить на  отца-альпиниста, который хотел походить на Бельмондо,  погонял губы вправо-влево и сказал:

            - Я же тебе давал  свою статью, мама.  

Конечно, давал, и Валентина пыталась ее читать, но статья была написана в соавторстве с шефом,  там ничего не разобрать:  интеллигибельный, интенция, эскепизм, контемпоральный…  И  все же хотела она  это тугое научное тесто вымесить и  осилила  треть.

 А там  ударила ее в висок фраза: «Нужно осмыслить Холокост как уникальное явление…».

Эх,  все  не то! Не так!

 Убивают – и уникальное!

 Валентина бы написала: «адское явление». Или «сатанинское».

 А эти ученые – они же,  как дети. Думают, что всегда нужны научные термины…

 Но Гриша такой сложный, поэтому она только встрепенулась виновато:

- Как же, я прочла… и  как Персию переименовали  в Иран, чтобы угодить Гитлеру. Ведь «Иран» в переводе означает «арийский».

Сын  покачал головой:

            - Если ты вышла замуж за еврея, то понимаешь:  наш народ  был принесен в языческую жертву.

- Отец твой не так говорил. Он считал: если бы Гитлер не ополчился против евреев, то гениальные физики не бежали бы, а создали для фашистов атомную бомбу, и могло быть еще хуже… Вместо мира была бы ямка, и отбросило бы нас на десять тысяч лет.

Гриша весь потемнел, ладонь в кровь расчесал:

- Отца  часто посещали безумные идеи. Ничего себе: мир спасли Холокостом!

Она решила перебить это потемнение, которое вот-вот распространится на все. Зачастила, с испугом швыряя слова:

- Да ладно, от отца тебе достались рост, стать, ум. Квартира эта московская, ну, конечно,  деда уже твоего по отцу…

Гриша посмотрел на мать: мол, да, квартира, но перепала она деду как потомку красного комиссара.

Через неделю Гриша уехал в Германию. И Вольку увезли, и сын уехал. Это, думала Валентина, мне наказание, что я больше любила чужого детеныша, чем своих внуков. Но, Господи! Как же их все время любить, если они бесконечно  кричат и нагоняют гипертонию!

Стала она кормить ворон каждый день, но мало, мало этого. Однажды в подъезде  увидела меланхоличного кота-подростка, мосластого, как Гриша. Он подошел к ней породистой походкой, задрал голову и молча отсканировал будущую хозяйку. Валентина назвала его Базилем, но иногда он был Василий.

 Перезванивались с Гришей все время, он  старался как-то развлечь мать: здесь немки чаще бьют мужей, чем наоборот.

Она вздыхала:

- А у нас мужики – потомки победителей, вот они руки-то и распускают до сих пор…

На третий день Валентина так заскучала по сыну, что набрала на Яндексе слово «Холокост», и ей высыпалсь 2 миллиона страниц по этой теме!

 Через час чтения боль стекала прямо со стен.

Она остановилась, отдышалась решила: начну делать ремонт и еще поживу.

  Тут нужно сказать, что у обеих московских подруг Валентины были одинаковые имена, только одну звали  Лиза-черная, а другую – Лиза светлая. Лиза-светлая позвонила и завосклицала:

- Какой ремонт, когда Шагал! В Третьяковку привезли!

А Лиза-черная  пришла в гости, села в кресло (она всегда вязала что-то фиолетовое) и сразу стала утешать:

- Да уж, трудно клеить потолки нашими шестидесятилетними  ручками. Но ничего, держись, это же в последний раз.

Вот так она всегда утешала.

В Белой Калитве Валентина враз бы отлучила ее за такие слова. Но московские подруги с неба не слетают. С обеими  познакомилась на выставке в Манеже, и приходится такими дорожить.

 В  процессе ремонта Валентина обнаружила папку, на которой красиво написано:  «Повесть». Это  после армии Гриша хотел самовыразиться в древнерусском стиле: «В лето 2003 бысть мужеложество страшно во полку  российстем». Дальше  все было перечеркнуто. А также лежали в этой папке вырезки из армейской многотиражки «Марш-бросок» с Гришиными стишками:

«Да здравствует обученный боец

И мужество прекрасное его!»

Она вспомнила, что тоже грешила этим, когда муж погиб от кислородного голодания на Памире:

«Где друзья? Растаяли они.

Но гони, мой двигатель, гони».

Ну,  тогда  иные замужние подруги отдалились – свежая вдова казалась им опасной.

Гриша рассказывал, что стихи приказали написать всем, но получилось у немногих. А напечатали двух: Гришу и его друга, которому  Гриша зарифмовал дюжину строк тоже.

За три месяца  без Гриши также  обследовала Валентина свою спину, которая не имела  никакой ответственности перед ремонтом и все время о себе нагло заявляла. Ее направили к мануальщику, и вот снова возникла проблема денег. Пришлось опять нянчиться с новорусским ребенком, на этот раз Димочкой. Он больше всего интересовался гантелями отца и даже мультики смотрел с гантелей в руке. А спина-эгоистка не давала Валентине возиться с этими железками: то отнимать их, то прятать. И чувствовала она себя от этого все время  несчастной.

Но когда она встречала Гришу в Домодедово, то все, что раньше, превратилось в почти что счастье.

 Весь зал вдруг померк и повалился куда-то вбок.

Потом сразу Валентина лежит. И над ней машут резко пахнущей ваткой.

 Затем она начала определяться  в реальности: где Гриша. И родные бронзовые мощи выглянули сверху. Кто-то – не сын - подал ей руку, поднял. Тот, про которого она твердо знала, что это Гриша, выглядел, как узник концлагеря.

       - Скелет один, - давясь безумною улыбкой, шептала Валентина. – Ты что – совсем не ел?

        Он посмотрел на нее взглядом стрекозы: непонятно что выражающим.

Взяли такси, приехали домой. Борщ, утешитель во всех бедах, уже остыл. Поэтому она сразу зажгла газ, стала резать хлеб…

- Я есть не буду.

- Почему?

- Не могу есть после Освенцима.

Валентина не знала, что ответить, только бормотала

- Одни мощи, мощи, а не сын!

Робко спрашивала: - Что-то, может быть, можно? Вегетарианское.

- Гитлер был вегетарианцем.

- Гриша, но ты подумай,  все люди живут, Гриша, кушают… Вот Сталин  любил хинкали, и кто от них отказался?

- Ма,  покопайся в том месте, которым думал еще Сократ, и поймешь…

Базиль удивленно дернул хвостом, когда Валентина предложила ему большой кусок мяса.  «Не пожалеешь?» - вопросительно просигналил он своими янтарными фарами, а потом с достоинством съел.

Господи, как бы так мне чуть пошутить, чтобы все наладилось?

- Спроси у кота Василия: «Прекратятся ли в истории насилия?»

 Гриша вновь посмотрел на нее стрекозиным взглядом и взял бутылку минералки из холодильника. Он скрылся в своей комнате.

 А Валентина отправилась кормить ворон. Они – как всегда – ее  узнали и  возле самых ушей шелестели крыльями. Валентина уже понимала их юмор, когда они пикировали на нее, с хлопком возникали возле лица и вдруг брали в сторону.

 Только одна ворона сидела поодаль и  в клюве держала  пакет из-под майонеза. Похоже на рекламу. На майонезной фабрике работала сводная сестра Валентины. «Объявляю всеобщую мобилизацию!» - решила она и начала со звонка сводной сестре.

И к ней приехали: из Калитвы – кузина, из Подмосковья – эта самая сводная сестра с дочерью, две Лизы и один подлец с гроздевидным носом, который недавно женился на другой и которому Валентина сунула кофе, как цикуту.  Он зачем-то вырастил слюносборник – клочок бороды под нижней губой, но все равно оставался седым красавцем, проклятый.

Ходили на цыпочках, только Лиза-черная сидела в кресле и вязала что-то фиолетовое, приговаривая:

- Не одни вы болеете за судьбы еврейского народа. Я сама еврейка по прабабушке. Папина бабушка была еврейка сверхчистая, на все сто процентов!

- Что-то нос у тебя курносый.

- Ну и что нос. Вот что я вам скажу: нужно все это забыть. Да! И газовые камеры тоже! Уничтожили  миллионы, а остальные миллионы должны выжить. Если ж раны растравлять, то не будем есть, пить, любить. И вымрем!

- Забыть? – вскрикнула Валентина и оглянулась на комнату. где лежал Гриша. –Тогда Майданек в квадрате,  в кубе повторится!

Тут она изобразила лицом старушку-историю в маразме.

 - Да, все, что забыто – повторяется, - откликнулась кузина из Калитвы.

- О, вэйз мир, - Лиза-черная оставила вязанье и пошла на кухню, чтобы со всеми  выпить и взбодриться для интеллектуально-спасательного штурма.

Они все уже поздоровались с Гришей и думали: как этот живой скелет напитать силой сопротивления.

 Мобильники запускали на площадке. Через них дотягивались до знакомых: врачей, батюшек, психологов. А подлец, он же седой красавец, и как будто этого всего  было мало – еще и помощник депутата Госдумы, сказал, вальяжно пощипывая свой слюносборник:

  - Дайте мне  номер научного руководителя!

Ему дали. Уже через минуту все слышали:

- Кто говорит? Штаб по спасению Григория Вайлера! 

Вот так же роскошно  он двинулся семь лет назад на временно робкую от переезда  в Москву Валентину, бормотнул что-то о женитьбе, метнул в нее ноутбук, французский шарфик, пылесос желтой сборки, а потом - предложил связь втроем.

- Я же не мазохистка, - сказала Валентина,  но все же ходила иногда с этим Аполлоном и его новой пассией в балет.

Руководитель в это время был  в Париже. Его голос из мобильника был навсегда утомленным, но привычно-щедрым:

- …Записывайте  телефон лучшего врача. Он  мой одноклассник. Сошлитесь на меня.

Но Гриша не хотел лучшего врача.

 Он пил минералку, ничего не говорил, а только листал альбомы по  живописи рукой, которая превратилась уже в скупой набросок плоти.

Лосиный остров сыпал прямо в их окна  птичьи звуковые цветы. Протягиваясь через угловатые туши домов, они  увядали на барабанных перепонках. Гриша только пожимал плечами:

- Столько людей истребили, а мы будем птичьими песенками наслаждаться?

Вдруг попросил купить ему новый большой альбом Ренуара. Валентина позвонила подлецу, и он через два часа подлетел на служебной машине с сиреной, мигалкой и альбомом.  Гриша листал его  при матери, ничего не хвалил, но иногда говорил: «Вещь», а пару раз – «жесть».

К вечеру  сын попросил салат из свежих огурцов. Как в детстве:

- Салатику…

На следующий день, подгадав к Синьяку, выпрошенному у Лизы-светлой,  Валентине удалось влить в сына глоток бульона. Через две недели неустанных  разговоров с Матиссом, Утрилло, Леже… Особенно уговаривал его Шагал: наплевав на законы физики, он  то летал с Беллой среди мерцающих, плывущих облаков, то присаживался на крышу дома и играл на старенькой скрипке.

В общем, скоро Гриша перешел на благословенные  каши.

 А дальше - любовь-морковь,  все-таки этот скелет был здоровенный, что-то в нем закипело. Даже созерцать скрипичные очертания девушек – и то требуются дополнительные траты сил! А есть ведь еще неотменимый долг исполнить что-нибудь смычком!

Поэтому  через месяц Гриша сказал:

- Каши-малаши!Я младенец, что ли? Замути-ка борщ, ма!

Валентина  наварила кастрюлю, по южной привычке – на три дня. Это последнее усилие проявило надорванность, и она свалилась с температурой сорок.

В знойных потоках болезни Гриша уплывал,  возвращался, ведя участкового врача, потом еще – тень или девушку с татуировкой инь-ян на щеке.

 Смирюсь я, вздохнула горячим суховеем Валентина Михайловна, накожная графика лучше, чем  никелированный болт из ноздри…

Каждый день ей удавалось выгребать из расплавленных потоков, которые содержали в себе зловещее чудо вмиг превращаться в жидкий лед – он имел руки, которые трясли Валентину,  крича изнутри в темя: «Где комиссары и евреи?!» Конвейер таблеток иногда милосердно выносил ее на передышку.

  По мере выплывания  девичья тень становилась все более плотной и соразмерной и наконец глянула лазоревыми глазами и спросила:

- Как насчет паровой котлеты с рисом?

 Валентина кивнула. Гриша,  волнуясь,  наблюдал за ее первой сознательной реакцией на  Ульяну и сказал как бы безотносительно:

- Эта стройка за окном - какая-то беда. Не пыль, а целые барханы по комнатам вольготно разлеглись.

 И закрыл Ульяну своим уже обросшим прочными жилами скелетом, и эта валькирия  вся спряталась в нем!

Вдруг Валентина  почувствовала, что жизнь, как большая птица, трепещет у нее в руках. Даже прибежал Базиль, размахивая полосатым хвостом и  светя янтарными шарами:  что тут такое трепещет?

 Валентина привстала в постели, одну руку положила на мощную башку довольного Базиля, другую протянула руку к полке и достала фотоальбом.

Фотографии эти –  вся судьба рода. Вот папа Валентины без ноги (оставил под Будапештом), мама с улыбкой Мерилин Монро (тетя говорила: у нас улыбки пэтэушницы Мерлин, потому что ее папа был тоже русским)…

Маму посадили в пятидесятом – кусок мыла она разрешила взять из больницы одной нянечке многодетной… а та пошла, думая, что очень умная, это мыло продавать.

Когда все случилось, у папы единственная оставшаяся нога стала подвертываться и  проситься под Будапешт…

  Маму в тюрьме насиловал следователь. Через три года, когда подох отец всех следователей, она вышла из Чуслага.

  Муж сразу умер – он еле дождался, когда ему можно отправиться к друзьям. которые лежат под Будапештом. Перед смертью он сказал Вале, и то тихо:

- Фрицев хоть я мог убивать, а этих - из органов - попробуй тронь.

 К маме, бывало,  вся улица приходила смотреть, как  украшена комната к Рождеству (уже в брежневскую вегетарианскую эпоху):  стул, на нем  – детский стульчик, все покрыто алой скатертью, на этом пылающем престоле - икона Богородицы с младенцем в искусственных лилиях…

Только когда отца не стало, Валентина узнала про следователя. Бывало, целыми месяцами думала: как его найти и что сделать, чтобы он исчез. Потом очнулась: ну, посадят меня, и загубят, а мама не переживет.

Подумала, что выкарабкалась.

 Даже  удивлялась, когда подруги шепотом, сжимая руки, восторженно говорят о сладком растворении, и называли: «оргазм». Этого у нее и тени не было, но она не связывала ничего с мамой  и красным фашистом следователем.

Лиза-светлая и Лиза-темная, каждая по отдельности говорили, что все связано, но что нынче это лечится у психотерапевта.

Господи, когда  проблем со здоровьем так много, уж лучше я спину полечу.

- Гриша плюс Ульяна уезжают в Париж? – спросила Валентина  через пару дней.

- Ну да, мама. Мы ждали, когда ты выздоровеешь.

- Почему Париж?

- Я сменил тему диссертации. Теперь у меня будет постимпрессионизм.  В общем, у меня там намечаются параллели с эллинизмом, который тоже ведь реакция на классику…

Ну, подумала Валентина Михайловна, «мы отдохнем, мы отдохнем»!

 Так нет!

 Вот послушайте.

Приезжает тут из Калитвы «сЫнку». В командировку.

- Слушай,  - говорит ему Валентина, - хочу к вам поехать, похватать ультрафиолета. Гриша на полгода отправился по своим луврам, я по всем соскучилась.

- Мама, - устало вздохнул «сынку». – Эх, мама! Проводница  приговаривала: все едут- кто за  счастьем, кто за несчастьем…

Валентине показалось, что она уже где-то встречала эту фразу. Сын продолжал:

- Куда ты поедешь. Там у нас такое творится – прямо возрождение бандеровского движения!

- Прокоп Пропьич? – всплеснула руками мать. – Эх, сват, сват, что ты затеял опять?!

 - Собрался к Ющенке ехать. Я, говорит, с Советами воевал? Воевал! В схронах гнил? Не без этого. В незалежность неньки Украйны вклад внес? Теперь ноги ломит, не могу спать. Поеду к Ющенке -  пущай медаль дают.

- Да, у свата мозговое-возрастное… Сколько ему сейчас?

- Девяносто пятый пошел.

- «Шел я учора из вечора, краще тэбэ полюбыв…»

«СЫнку» беспокойно нырял вокруг матери запавшим лицом:

- Что? Да какие мозговые! Много красных повалил! Покойница-теща как с ним выпьет биберу, синяков огребет, так и бежит к нам. Шепотом жаловалась: пришли москали, а Прокоп еще неделю по чердакам прятался…

- Неужели  ночами  отстреливал соседей? Ну да - он считал их врагами, раз они за коммунистов...

Валентина быстро домыслила конец той истории. Прокоп  достал новые документы – и бросок в Ростов…

У нее вдруг под коленками дрожь пошла:

- А сват  в полном объеме вспомнил свою молодость? У них было что-то вроде лозунга: бей жидов, москалей и комиссаров!

Лицо «сЫнку» еще больше запало:

- Внуков-то  любит. А они квартероны – я ж наполовину еврей.  

 Валентина задумалась: как же теперь быть?  Наверное, соседи уже пишут на дверях лозунги!

-  Мы каждое утро начинаем с того, что поим его самогонкой, - продолжал «сЫнку». - Но он ведь рано или поздно вырвется и начнет хвастаться борьбой с советскими оккупантами.

Тут с такой невыносимой яркостью по Валентине ударило будущее! Сбегут из Калитвы, опять поселятся здесь, она увязнет по шею во внуках! Эх,  если бы у Прокопа была родня на Украине. Так их не сыскать – они  вымерли в голодомор после революции.

Из одного тупика в другой! Валентина заплакала. Один только что от фашистов немецких пострадал – через столько лет посетив Освенцим! Она его чудом  из скелетов подняла, в Париж отправила. А  тут у другого – тесть за фашистов воевал!

Вдруг что-то рассвело в голове, и тупик как-то стал превращаться в выход:

- Сынку! А если вам в Израиль? Я ведь храню свидетельство о рождении твоей бабушки Софьи Абрамовны.

- Так Прокопа мы не оставим одного. И представь:  в кибуце он всем объяснит, что за фашистов был…

- Справку оформить от психиатра.

- Мама, мы не знаем, как врача вызвать. Он с такими ясными подробностями все вспоминает, что никакой сумасшедший не придумает. Спусковой крючок такой след оставляет на пальце, что он боялся месяц на работу устраиваться!

Вдруг в голове еще раз воссияло. Она весело посмотрела на стремительно прокисающее лицо «сЫнку»:

- Нужно сказать:  Ющенко ведь должен дать медаль не Прокопу, а как его?

- Миколе Нечуйвитеру.

- Да. И Ющенко не может дать медаль,  пока Прокоп не докажет, что он на самом деле Микола! Поэтому он должен сначала написать мемуары о своей той жизни.

«Сынку» уехал с этим планом мемуаров, а Валентина отправилась на первую исповедь в своей жизни.

- Есть у меня старший сын – «сЫнку»… есть у меня младший сын Гриша…

Батюшка, смуглый грузин отец Марк, сначала кипяще сигналил глазами: прекращай это! Потом жгуче впивался кофейным взглядом, поневоле вовлекаясь и спрашивая:

- А Прокоп Прокопыч согласился писать мемуары?  Надо же… А Гриша что?

У отца Марка было лицо ястреба, который решил стать вегетарианцем. Ну, такой поймет, решила Валентина.  И воинственно приступила, чтобы вырвать успокоение:

- Ну ладно, старший – «сЫнку» - полуеврей… он плачет да  ухаживает за бандеревцем-фашистом!

- Так ведь как старика бросить! – вздохнул батюшка.

-  А вот младший сын Гриша – тоже полуеврей – бросил тему Холокоста! Это разве хорошо?!  Святое было дело-то!!!

- Если ему не по силам, то и правильно, что сменил тему, - спокойно сказал отец Марк.

- Да, да, он чуть не умер, Гриша. Значит, правильно, что сменил тему?

Отец Марк повел носом доброго коршуна:

- Кто-то найдется посильнее и продолжит тему. –  и слегка  уколол ее взглядом: посмотри -  у меня тут полный храм народу…

Но речь этой сестры в Боге с фиолетовой волнистой прической лилась,  не прерываясь:

- Есть еще у меня любимый человек. Я с ним поссорилась, потому что ему нужна любовь втроем.

- Молодец, что поссорилась! – воскликнул отец Марк. – Мало ли что ему нужно!

- Мало я помогаю своим внукам! – огненно загоревала Валентина.

- Так у них родители есть! – чуть не развеселился отец Марк.

Валентина летела дальше:

- Еще нагрешила я. Осудила свою подругу. Но как тут было удержаться? Учит она меня беспрерывно жить.

- А тут стоп! – поднял батюшка могучий нос. – Нужно осуждать, спору нет, но не человека, а поступок.

Потом его так захватил и понес поток ее жизни, что он только изредка перебивал, оплескивая кофейным взгдядом:

- А невестка что? А  второй внук что? А мой  Гидеон учится в православной гимназии. Так он знаете что сказал?..

Отец-настоятель два раза выглядывал из бокового притвора и качал головой, а прихожане, устав слегка, разбрелись и смирно расселись, ожидая своей  очереди на понимание.

В оформлении использованы картины Нины Горлановой.