№ 2(2)
Февраль, 2001


Александр Кишкин, Mинcк

Хирург

Отрывок из романа

 

-- Хирург баба, - сообщил кто-то в очереди. - Новенькая.

И все двенадцать полуголых мужиков, покрытых густой растительностью от ключиц до пяток, многие из них женаты, кто-то даже успел детей нарожать, чтобы продлить отсрочку - все задышали в унисон. Хирург баба, это ж надо.

Дверь кабинета открылась, голос выкрикнул:

-- Щученко!

Спустя пять минут:

-- Кириллов!

-- Круковский! Бегом!

Жоре было наплевать, он стоял тринадцатым и помирал. Голова гудела, как трансформатор. Он проиграл вчера Вирусу свои последние деньги, а потом залез в долг на две или три сотни, которых у него нет и никогда не будет. Он разбил в "Пирамиде" два бокала, кувшин, чью-то смутно знакомую рожу за соседним столиком, смял в лепешку мельхиоровый шейкер, которым Митрич, бармен, всю дорогу гордился, как последний дурак. Еще он познакомился с москвичкой -- Ритой или Ларисой, блондинкой, непонятно было, что она забыла здесь, в Романове. Спросить не успел. Они поговорили об экзистенциализме и только раз поцеловались в мужском туалете, а потом оказалось, что за ней приехал муж. Мужа Жора уже не помнил.

-- Шаблин!

-- Никифоров!

-- Держите строй, калеки, не разбредаться!

"Пивка, -- молча молил Жора. -- Пивка. Отче наш, иже еси на небеси, дай мне глоток пивка", С пузырьками. Свежего. Пивка из мокрой холодной бутылки, где этикетка сползает сама, как платье с этой... Ларисы. Или Риты.

Жора открыл глаза и увидел перед собой жирную волосатую спину. Он ткнул в нее согнутым большим пальцем.

-- Рома, алло.

Рома Трус всколыхнулся и пошел волнами, он толстый и безобидный.

-- Ты чего? -- спросил Рома.

-- Дай пять тысяч, десантник хренов.

-- Где я тебе их возьму?

Рома щелкнул резинкой своих трусов, показывая, что бумажника при нем нет. Вот дурында. Жора сглотнул и отвернулся. Какое-то нехорошее предчувствие мучило его. Все схвачено, за все заплачено, все-все-все... И все-таки. Смыться бы отсюда. Вообще. Амстердам. Марсель. Мыс Нордаун. Да хоть Куала-Лумпур.

-- Еремеев!

-- Симончик!

-- Газаев!

Потом вызвали Труса. На него комиссия потратила не больше минуты, и голос наконец выкрикнул:

-- Астахов!

Жора сложил руки крест-накрест на причинном месте, сделал умное лицо и прошел в кабинет.

 

*   *   *

 

Жора понял, что влип.

Невропатолог Симонян, мохнатый, как шимпанзе, читал его медкарту и шевелил пальцами в босоножках. Рядом сидел какой-то незнакомый военврач, а может, председатель комиссии, а может просто шестерка, чтобы в магазин сгонять если что. Хирург стояла у окна. Баба. Новенькая. Светлые волосы до плеч, мягко очерченный рот, узкая девчоночья талия, ноги, грудь... И серые глаза по пять копеек. Вот такие глаза. Вчера в "Пирамиде" она показалась Жоре моложе, лет двадцать семь. Рита. Или Лариса. Сейчас она тянула на тридцать пять - но это отходняк, Жора понимал. Правая ее рука ни разу за весь вечер не выпустила стакан, за исключением тех нескольких минут, когда они с Жорой оба оказались в туалете и целовались взасос, как озверевшие. "Вот это влип", -- подумал Жора.

-- Итак, Астахов Георгий Владимирович, -- невропатолог отложил в сторону медкарту. -- Рассказывай, что там у тебя.

Жора вздрогнул и опустил глаза.

-- В 1982-м году упал с силосной башни, -- пропел он давно разученную песню. -- В 1991-м сбило трактором. Головные боли по ночам, непроизвольное мочеиспускание.

-- Очень хорошо, Астахов, -- сказал невропатолог, оборачиваясь к врачихе. -- Прекрасно. Вот вам отличный экземпляр, Мария Геннадьевна, типичнейший случай.

Точно, -- Марина. Не Лариса, не Маргарита. Москвичка Марина, поклонница Альбера Камю.

-- Мария Геннадьевна работает в столичном военгоспитале, cобирает материал для кандидатской диссертации, -- пояснил сияющий Симонян. -- Снимай  трусы, Астахов.

-- А какая тема диссертации? -- спросил Жора.

-- Не паясничай, Астахов. Снимай.

Жора сделал умное лицо и потянул резинку вниз. Ну и плевать, пусть смотрит. Врачиха кое-как отлипла от стены, подвинула стул, села перед Жорой. Красная, как редиска. Пластмассовый шпатель в руке.

-- Год рождения? - спросила она чуть не шепотом.

-- Семьдесят седьмой.

-- Когда начались проблемы... с мочеиспусканием?

-- Сколько себя помню, -- сказал Жора. Он всегда так говорил.

Врачиха опустила глаза, задышала. Смотрит. Жора уставился в потолок, стал считать мух на плафоне. Синие мухи, зеленые, серые, фиолетовые какие-то -- штук двадцать, наверное, жирные, как боровы, сплошное сало, настоящие южнороссийские мухи, в Москве таких фиг где найдешь. Врачиха тем временем что-то спросила у Симоняна, тот ответил, засмеялся.

-- Присядьте на корточки, Астахов.

Жора присел.

-- Теперь встаньте, ноги вместе.

Есть приказ.

-- Повернитесь на триста шестьдесят градусов.

Никаких проблем, хоть на семьсот двадцать.

-- Хорошо. Можете одеть трусы, Астахов.

Жора оделся. Симонян увлеченно покрывал медкарту своими каракулями, врачиха тоже что-то записывала в клеенчатую тетрадь. Вчера на ней было короткое "кока-кольное" платье, если бы муж не приперся так рано, она выпрыгнула бы из него в два счета, как виноградина из кожуры, оставалось только скомандовать: внимание, марш! А тут -- кандидатская диссертация, встаньте, повернитесь, ноги вместе... Что ты, что ты.

Симонян закончил писать, захлопнул медкарту и сказал:

- Вот так, Астахов. Подойдешь сейчас к своему военкому, к Рощину, он должен быть у себя.

Жора оторопел. Он не понял. Стоп, стоп, вот этой фразы в сценарии быть не должно, он точно знал.

-- То есть как? Зачем к Рощину? И что мне ему сказать?

Симонян повернулся к врачихе:

-- Как вы считаете, Мария Геннадьевна, что призывник Астахов должен сказать своему военкому?

Она опять покраснела, как редиска. Стрельнула глазами в стену, в дверь, в потолок. Потерла коленкой о коленку. Потом наклонила голову и впервые за все время улыбнулась:

-- Вы абсолютно здоровы, Астахов. Поздравляю вас.