№ 2(2)
Февраль, 2001
Александр Кишкин,
Mинcк
Хирург
Отрывок из романа
-- Хирург баба, - сообщил кто-то в очереди. - Новенькая.
И все двенадцать полуголых мужиков, покрытых густой
растительностью от ключиц до пяток, многие из них женаты, кто-то
даже успел детей нарожать, чтобы продлить отсрочку - все
задышали в унисон. Хирург баба, это ж надо.
Дверь кабинета открылась, голос выкрикнул:
-- Щученко!
Спустя пять минут:
-- Кириллов!
-- Круковский! Бегом!
Жоре было наплевать, он стоял тринадцатым и помирал. Голова
гудела, как трансформатор. Он проиграл вчера Вирусу свои
последние деньги, а потом залез в долг на две или три сотни,
которых у него нет и никогда не будет. Он разбил в "Пирамиде"
два бокала, кувшин, чью-то смутно знакомую рожу за соседним
столиком, смял в лепешку мельхиоровый шейкер, которым Митрич,
бармен, всю дорогу гордился, как последний дурак. Еще он
познакомился с москвичкой -- Ритой или Ларисой, блондинкой,
непонятно было, что она забыла здесь, в Романове. Спросить не
успел. Они поговорили об экзистенциализме и только раз
поцеловались в мужском туалете, а потом оказалось, что за ней
приехал муж. Мужа Жора уже не помнил.
-- Шаблин!
-- Никифоров!
-- Держите строй, калеки, не разбредаться!
"Пивка, -- молча молил Жора. -- Пивка. Отче наш, иже еси на
небеси, дай мне глоток пивка", С пузырьками. Свежего. Пивка из
мокрой холодной бутылки, где этикетка сползает сама, как платье
с этой... Ларисы. Или Риты.
Жора открыл глаза и увидел перед собой жирную волосатую спину.
Он ткнул в нее согнутым большим пальцем.
-- Рома, алло.
Рома Трус всколыхнулся и пошел волнами, он толстый и безобидный.
-- Ты чего? -- спросил Рома.
-- Дай пять тысяч, десантник хренов.
-- Где я тебе их возьму?
Рома щелкнул резинкой своих трусов, показывая, что бумажника при
нем нет. Вот дурында. Жора сглотнул и отвернулся. Какое-то
нехорошее предчувствие мучило его. Все схвачено, за все
заплачено, все-все-все... И все-таки. Смыться бы отсюда. Вообще.
Амстердам. Марсель. Мыс Нордаун. Да хоть Куала-Лумпур.
-- Еремеев!
-- Симончик!
-- Газаев!
Потом вызвали Труса. На него комиссия потратила не больше
минуты, и голос наконец выкрикнул:
-- Астахов!
Жора сложил руки крест-накрест на причинном месте, сделал умное
лицо и прошел в кабинет.
* * *
Жора понял, что влип.
Невропатолог Симонян, мохнатый, как шимпанзе, читал его медкарту
и шевелил пальцами в босоножках. Рядом сидел какой-то незнакомый
военврач, а может, председатель комиссии, а может просто
шестерка, чтобы в магазин сгонять если что. Хирург стояла у
окна. Баба. Новенькая. Светлые волосы до плеч, мягко очерченный
рот, узкая девчоночья талия, ноги, грудь... И серые глаза по
пять копеек. Вот такие глаза. Вчера в "Пирамиде" она показалась
Жоре моложе, лет двадцать семь. Рита. Или Лариса. Сейчас она
тянула на тридцать пять - но это отходняк, Жора понимал. Правая
ее рука ни разу за весь вечер не выпустила стакан, за
исключением тех нескольких минут, когда они с Жорой оба
оказались в туалете и целовались взасос, как озверевшие. "Вот
это влип", -- подумал Жора.
-- Итак, Астахов Георгий Владимирович, -- невропатолог отложил в
сторону медкарту. -- Рассказывай, что там у тебя.
Жора вздрогнул и опустил глаза.
-- В 1982-м году упал с силосной башни, -- пропел он давно
разученную песню. -- В 1991-м сбило трактором. Головные боли по
ночам, непроизвольное мочеиспускание.
-- Очень хорошо, Астахов, -- сказал невропатолог, оборачиваясь к
врачихе. -- Прекрасно. Вот вам отличный экземпляр, Мария
Геннадьевна, типичнейший случай.
Точно, -- Марина. Не Лариса, не Маргарита. Москвичка Марина,
поклонница Альбера Камю.
-- Мария Геннадьевна работает в столичном военгоспитале,
cобирает
материал для кандидатской диссертации, -- пояснил сияющий
Симонян. -- Снимай трусы, Астахов.
-- А какая тема диссертации? -- спросил Жора.
-- Не паясничай, Астахов. Снимай.
Жора сделал умное лицо и потянул резинку вниз. Ну и плевать,
пусть смотрит. Врачиха кое-как отлипла от стены, подвинула стул,
села перед Жорой. Красная, как редиска. Пластмассовый шпатель в
руке.
-- Год рождения? - спросила она чуть не шепотом.
-- Семьдесят седьмой.
-- Когда начались проблемы... с мочеиспусканием?
-- Сколько себя помню, -- сказал Жора. Он всегда так говорил.
Врачиха опустила глаза, задышала. Смотрит. Жора уставился в
потолок, стал считать мух на плафоне. Синие мухи, зеленые,
серые, фиолетовые какие-то -- штук двадцать, наверное, жирные,
как боровы, сплошное сало, настоящие южнороссийские мухи, в
Москве таких фиг где найдешь. Врачиха тем временем что-то
спросила у Симоняна, тот ответил, засмеялся.
-- Присядьте на корточки, Астахов.
Жора присел.
-- Теперь встаньте, ноги вместе.
Есть приказ.
-- Повернитесь на триста шестьдесят градусов.
Никаких проблем, хоть на семьсот двадцать.
-- Хорошо. Можете одеть трусы, Астахов.
Жора оделся. Симонян увлеченно покрывал медкарту своими
каракулями, врачиха тоже что-то записывала в клеенчатую тетрадь.
Вчера на ней было короткое "кока-кольное" платье, если бы муж не
приперся так рано, она выпрыгнула бы из него в два счета, как
виноградина из кожуры, оставалось только скомандовать: внимание,
марш! А тут -- кандидатская диссертация, встаньте, повернитесь,
ноги вместе... Что ты, что ты.
Симонян закончил писать, захлопнул медкарту и сказал:
- Вот так, Астахов. Подойдешь сейчас к своему военкому, к
Рощину, он должен быть у себя.
Жора оторопел. Он не понял. Стоп, стоп, вот этой фразы в
сценарии быть не должно, он точно знал.
-- То есть как? Зачем к Рощину? И что мне ему сказать?
Симонян повернулся к врачихе:
-- Как вы считаете, Мария Геннадьевна, что призывник Астахов
должен сказать своему военкому?
Она опять покраснела, как редиска. Стрельнула глазами в стену, в
дверь, в потолок. Потерла коленкой о коленку. Потом наклонила
голову и впервые за все время улыбнулась:
-- Вы абсолютно здоровы, Астахов.
Поздравляю вас.