Archive

Немцы вошли город ночью.
В первый же день они перевешали всех городских работников и коммунистов, которых им удалось поймать.Вешали их на фанерных столбах на Круглой площади в центре города.
А наутро на воротах домов белели листовки, призывающие всех пойти туда и воочию убедиться, как великая Германия освобождает русское население от коммунистического
засилья.
Несколько дней город был мертвым. Люди не выходили из квартир, хотя новые власти
закидывали нас листовками, поздравляя с освобождением и приглашая на регистрационные пункты получать работу.
Мама и бабушка долго держали совет, и мама решила пойти. Кто знал?
Мама пошла—и произошло ужасное.
На этих пунктах людей регистрировали, отбирали документы и направляли на работу в Германию. Отказаться было нельзя: — тех, кто сопротивлялся, увозили в концентрационные лагеря. Некоторые соглашались, а потом прятались или уезжали в другие места к родственникам. Но это было опасно, да и ехать маме было некуда. Не было у нас никого в других краях.
Маме дали несколько дней до отъезда. Я не очень понимал, хорошо все это или плохо. Бабушка говорила, что мама едет работать, что все будет хорошо и она скоро вернется.
Увозили маму утром. За день до этого пришла повестка: быть готовой, вещей не брать, кроме необходимого. Все будут обеспечены одеждой.
В то утро мы вышли к воротам. Уже пришла глубокая осень, было пасмурно и холодно. Ветер гонял желто-бурые листья по асфальту и закручивал вихорьки пыли. Мама подняла большой лист и протянула мне:
— Высуши его, положи в бабусину библию и сохрани. Я вернусь, и ты мне его покажешь.
...Этот лист я сохранил и берег до послевоенного времени. А потом он потерялся при переезде на новую квартиру...

Подъехал грузовик. В кузове на деревянных скамейках уже сидели люди — в основном женщины. Их сопровождали двое солдат с винтовками. Шофер вышел из кабины, посмотрел в бумажку, которую ему протянула мама, и махнул рукой в сторону грузовика.
Слез не было. Мама обняла бабушку, стоявшую, опустив руки, с лицом без всякого выражения, потом подняла меня и крепко прижала к себе. Так она держала меня, смотря мне в глаза и странно улыбаясь. И вдруг я понял, что все это плохо, что мама уезжает не туда, куда надо! Я начал всхлипывать и крутить головой в сторону бабушки, грузовика, шофера.
— Дядя, не забирайте маму! — заплакал я. Это не было просьбой.Скорее слабой надеждой.
Шофер отвернулся и пошел к грузовику. Мама опустила меня на землю, по-прежнему странно улыбаясь.
— Я скоро вернусь, сыночек...
...Мама вернулась. В 1945ГОДУ...

А мы остались с бабушкой вдвоем. Моя бабушка была сильной и предприимчивой женщиной. В первые же дни она где-то выменяла мамину шубу на маленькую деревянную торговую будку, выкрасила ее в зеленый цвет, взяла разрешение и поставила ее на углу нашей улицы. Она договорилась с хозяевами открывшейся неподалеку пекарни и стала торговать хлебом, бубликами и булочками. Миллионерами мы не стали. Но дело давало нам пропитание. Так из погорельцев мы перешли в статус купечества.
... Позже, после прихода наших, бабушка заплатила за это вызовами к следователю милиции и угрозами посадить за осквернение честного имени советского гражданина, который ни при каких обстоятельствах не стал бы заниматься спекуляцией. Я думаю, что от тюрьмы в те годы ее спас только возраст.
О бабушкиной предприимчивой жилке говорит такой интересный эпизод. Когда мама вернулась из Германии с двумя чемоданами заграничных вещей, бабушка посмотрела на это все и сказала:
- Ничего привозить не надо было. Только маленький чемоданчик швейных иголок.
Иголок тогда не было. Они продавались с рук по 2-3 рубля за штуку...
... Я начал заниматься. Бабушка принесла букварь и арифметику для первого и второго класса и учила меня читать, писать и считать. Она задавала мне домашние задания, которые я обязан был выполнить за день. Проверяла строго, ошибок не прощала, — заставляла переделывать.
В мои обязанности входили уборка квартиры, мытье посуды и помощь в приготовлении еды. Например, чистка картошки.
Часто по вечерам мы читали библию. Бабушка была верующей, адвентисткой седьмого дня. Что это такое, я не понимал, но она говорила, что это самая правильная вера.
Я уже помнил все заповеди: не убий, не укради, не богохульствуй... Не знаю, были ли заповеди «не кури» и «слушайся старших», но, очевидно, бабушка для укрепления своих и библейских позиций ввела и их мне в назидание.
А еще она учила меня штопать носки и ставить латки на дырки в одежде.
Носок надевался на электрическую лампочку, и суровая нитка, часто не того цвета, протягивалась иголкой из одного конца дырки к другому. Потом второй слой ниток — поперек, захватывая нитки первого слоя.
Бабушка знала много историй и часто рассказывала их мне. Истории в основном были поучительные, и сейчас мне кажется, что многие из них она придумывала сама.
Она говорила, что я должен заниматься спортом, чтобы быть здоровым и сильным, и вспоминала дядю Ваню, мужа ее старшей дочери, авиационного инженера, который исчез в застенках НКВД в 1936 году. Он играл в футбол за городскую команду.
...В 19 лет я тоже играл в футбол за ту же городскую команду...
Наши бабушки и дедушки! Никто не может дать столько любви, тепла и заботы детям, сколько их даете вы.
Дорогая моя бабушка, бабуся моя, я всегда буду тебя помнить и любить...

Пришла зима, лютая зима сорок первого года. Мороз даже в нашем южном городе доходил до сорока градусов. Море у берегов замерзло, чего вообще никогда не бывало. Бабушка, укутав меня и повязав шарф на рот, повела на бульвар смотреть на это необычное для нас явление.
Корабли не ходили, и завороженный порт стоял в белом льду, искрящемся на морозном солнце. Лед доходил до волнореза и даже немного дальше в открытое море. Но там уже волны со злостью обрушивались на его кромку, будто стараясь сломать ледяное спокойствие, которое им, волнам, было недоступно.
Насмотревшись, мы шли домой, и бабушка по дороге говорила, что я уже большой и все понимаю. Что в жизни человека много волн, на которых надо суметь удержаться. Мы вышли на центральную улицу, и я увидел то, чего тогда так до конца и не понял. По проезжей части шла длинная колонна людей — пожилых и молодых, мужчин и женщин, несших на руках или ведущих за руки детей.
Шли они, видимо, давно, потому что выглядели усталыми, некоторые даже пошатывались. Им было холодно, многие подпрыгивали и терли щеки и носы.
По обеим сторонам колонны, с промежутком, шагали немецкие солдаты с винтовками наперевес.
Прохожие останавливались и молча стояли, глядя на эту процессию. А люди из колонны печально смотрели на них и кивали головами. Один старик с длинной седой бородой поднял обе руки к небу и что-то забормотал. Солдат сделал к нему шаг и погрозил винтовкой. Старик, не глядя на солдата, медленно опустил руки.
— Бабуся, кто эти люди? Куда они идут?
— Это... — бабушка замялась, — это арестованные. Их ведут в лагерь работать... И опять замялась.
—Они—евреи...
Я уже знал, что люди бывают разных национальностей, но никогда не задумывался, хорошо это или плохо, и вообще, что это означает.
— А что, нельзя быть евреем? — я не понимал. — Почему немцы их арестовали? И дети тоже будут работать?
— Нет, но они будут с мамами и папами... до самого конца. Видимо, у бабушки это вырвалось, потому что она как-то неопределенно дернула головой и крепко взяла меня за руку:
— Пошли домой, холодно. Затопим печку и будем читать библию. Мы шли, а нескончаемая колонна все плелась и плелась нам навстречу. Все были одеты в темное, и мне казалось, что колонна выкрашена в черный цвет. Так я и не осознал всего этого, и до какого конца дети будут с папами и мамами.
— Бабуся, я тоже буду с тобой до самого-самого-самого конца...
Ночью мне снилась эта колонна идущих людей. Было совсем не холодно, ярко светило солнце, и все шли, весело улыбаясь и пританцовывая...
Весной в нашем доме стали селиться немцы, даже семьями. Дом был новый, построен недавно, с удобствами. Видимо, это их и привлекло.
Во двор заезжали грузовики, и солдаты носили мебель и чемоданы в квартиры.
Однажды утром, когда я вышел во двор со своим вездеходом, я увидел мальчика моих лет с большой заводной машиной в руках. Он накручивал завод и пускал машину по асфальту. Одет он был так, как я никогда и не видел: белые гольфы, короткие штаны со шлейками и клетчатая рубашка.
В мою сторону он не смотрел. Он чувствовал, что я за ним наблюдаю и умышленно отворачивался, пуская машину в другую сторону.
Я вскочил на велосипед и вихрем сделал два крута по двору. Потом поставил велосипед к стенке, подошел к турнику и начал подтягиваться. Я понимал, что и он исподтишка наблюдает за мной.
Показав себя во всей красе, я пошел к своему велосипеду и вдруг увидел, что его машина катится в мою сторону. Я поднял ее, колеса еще крутились.
С криком «нихт! нихт!» он бросился ко мне, вырвал машину и поставил ее на асфальт. Наши глаза встретились. Мне на удивление он как-то слабо улыбнулся.
А во мне вдруг заговорило какое-то злое, совершенно незнакомое до сих пор чувство. Я отвернулся, взял велосипед и покатил его домой. На ступеньках крыльца сидел дядя Миша. Он курил самокрутку и наблюдал за всей этой картиной.
На следующее утро история повторилась. Только теперь он направлял свою машину в мою сторону раз за разом.
Он подошел первым.
— Мой папа... учит... мне... рузский. Мой зовут...Зихфрид, — ужасно картавя, медленно выговорил он.
Этого я не ожидал. Я уставился на него, как бык на оглоблю, не зная, что ответить. А Зихфрид приблизился и стал гладить раму велосипеда.
Я испугался и отдернул его руку.
—Катись ты...
— Катись, катись! — обрадованно заповторял он. — Я — катись... это, — он показал на велосипед, — а ты шпиль машина.
Он не нашел слова «играй» и сказал его по-немецки. Потом протянул мне машину и ключ.
До войны у меня была маленькая заводная машинка, но такой большой и красивой я никогда не видел. Я взял ее, накрутил и запустил.
А Зихфрид покатил на моем велосипеде. Проехав круг, он остановился и, показывая на велосипед рукой, скривившись, сказал:
— Нихт гут. Нет... корошо.
— Ну и не катайся больше, — мне было как-то не по себе от того, что он ездит на моем велосипеде. Он не понял и опять поехал. Ездил он быстро и уверенно. Вскоре мы стали кататься по очереди, хвастаясь трюками, на которые были способны.
Вдруг я почувствовал, что за нами кто-то наблюдает. У крыльца стоял немецкий офицер с портфелем в руке.
— Папа! — Зихфрид побежал к нему и прижался. Они о чем-то говорили, и Зихфрид показывал на велосипед. От этого мне опять стало не по себе. Я вспомнил папу, как он учил меня кататься и как он поднимал меня на гимнастические кольца.
... .Дети сходятся быстро, — нам бы, дуракам, поучиться. Но здесь все было по-другому. Он, имеющий безмятежное детство и практически не знающий, что такое война, сразу нашел во мне партнера по играм. Хотя и смотрел свысока на мою одежду, на полуподвальную квартиру, где мы жили. Все это, очевидно, было ему в диковину.
Мою бабушку он боялся. Она тоже частенько наблюдала за нашими играми, и я видел, что Зихфрид старается не смотреть в ее сторону.
Мне он иногда выносил кусочек шоколада, который я не ел и нес домой поделиться с бабушкой.
Я же в глубине души считал его врагом, забравшим маму и сжегшим наш дом. Высказать все это я не мог, да и, по правде сказать, боялся. Все-таки Kaкой -то внутренний страх перед ним жил. Но мне всегда хотелось быть выше и сильнее его, во что бы мы ни играли, будь то бита или цурка, которым я его научил, езда на велосипеде или война.
Игра в войну была особым делом. Зихфрид всегда хотел, чтобы я был партизаном, а он — немецким солдатом.
— Я тебя поймать... и стрелять! — кричал он.
— Я тебя прибью первым, — я часто пользовался словами, которые он не понимал.
— Нихт фэрштейн! Не понимал!
Я махал рукой и бежал прятаться в подвал. Там я подкарауливал его так, что почти всегда оказывался за его спиной. Я бил Зихфрида по плечу и кричал:
—Хэндехох!
Он поднимал руки, и мы выходили из подвала. Он очень злился. Так мы играли, но между нами всегда стояла невидимая стена, отделяющая нас от настоящего товарищества. Конечно, все это я осознал много позже, когда вспоминал те годы.

К осени Зихфрид уехал в Германию, — начинался учебный год. Открылись школы и у нас. Бабушка тут же записала меня в первый класс, и я стал учеником. В школе кроме основных предметов был урок закона божьего. Приходил поп с крестом на груди и читал что-то из библии и задавал домой учить молитвы. Никто его не слушал, и все баловались.
...Когда наши вернулись, эти два года мне не засчитали, и меня — здоровенную дылду, — посадили опять в первый класс. Правда, через пару месяцев, увидев, что там мне делать нечего, перевели в третий....
На следующее лето Зихфрид вернулся, но к осени вновь уехал. Я думал, что избавился от него навсегда, потому что бабушка говорила — наши наступают на всех фронтах и немцам скоро конец.
Но неожиданно в начале апреля 1944-го Зихфрид вновь приехал. То ли на весенние каникулы, то ли еще почему-то.
Мы встретились во дворе. Играть с ним мне совершенно не хотелось. Мы стали старше, я много наслышался о войне, о немцах. Да и он вел себя по-другому. Говорил уже на сносном русском, но тон его стал холодным и приказным. В войну мы больше не играли.
Тем не менее некая связь между нами все еще существовала, и на велосипеде мы гоняли.
— А у тебя есть велосипед? — как-то спросил я его.
— Мой далеко... Фатзерланд. Я люблю твой.
Я абсолютно убежден, что дети понимают и мыслят о жизненных вещах намного глубже и больше, чем мы, взрослые, себе это представляем. Испытавший на себе бомбежку, горевший старый велосипед оказался звеном, странно связавшим на какой-то период двух совершенно разных детей войны. Мы оба понимали, что это звено тонкое и рано или поздно должно разорваться.
Но дети не могут не играть. Большая часть их жизни построена на воображении и играх. И мы играли, постоянно помня о разнице между нами и балансируя на тонкой веревочке совместительства. Товарищами мы так и не стали...

Наши наступали, освобождая город за городом, фронт был уже совсем близко, и немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды утром я вышел во двор с велосипедом. У парадной, где жил Зихфрид, стоял грузовик, почти полностью загруженный вещами. Зихфрид тоже был во дворе, крутился вокруг грузовика, залезал в кабину, потом в кузов. Ко мне он не подходил.
Я подъехал к турнику, положил велосипед на асфальт и стал подтягиваться. Солдаты выносили, видимо, последние вещи, потому что я заметил его маму. Она вышла из парадной и сразу села в кабину. Спрыгнув на песок, я увидел, что Зихфрид идет ко мне. Он подошел вплотную, поднял велосипед и приказным тоном сказал:
— Я хочу катиться. Еще один раз.
Он делал круг за кругом, не глядя в мою сторону, пока его отец, уже стоявший у открытой дверцы кабины, его не позвал.
Зихфрид подъехал к грузовику, сошел с велосипеда и стал что-то говорить отцу и солдату, сидящему в кузове. Отец ничего не ответил, сел в машину и захлопнул дверцу. А солдат спрыгнул на землю, взял велосипед и стал поднимать его в кузов.
Я бросился к ним и успел вцепиться в колесо велосипеда. Велосипед упал на асфальт, я схватил его и попытался рвануть в сторону. Но солдат тяжело положил руку на мое плечо и сильно его сдавил. Я скривился от боли и выпустил велосипед. Солдат взял его, легко поднял и положил в кузов. Потом он помог залезть Зихфриду и запрыгнул туда сам. Машина сразу тронулась. Я побежал за ней, краем глаза видя, как бабушка выходит из подвала и машет мне рукой. Но я, не оглядываясь, бежал за грузовиком.
За воротами я остановился. Шофер медленно выворачивал на дорогу, а я стоял и смотрел на сидящего в кузове Зихфрида. Он отвернул от меня голову, глядя куда-то вдаль. Я смотрел и смотрел на него, пытаясь поймать глаза. Но машина уходила все дальше и дальше, и Зихфрид так и не повернул головы.
А зеленый грузовик с черным крестом на кузове проехал квартал, повернул направо и скрылся за углом, увозя с собой войну и мое детство...