№ 4(4) April 2001

---

Владимир Шуля-Табиб, Нью-Йoрк

Два дерева на пляже без снега

 

И здесь мне снова не повезло: снега нет. Хотел где-нибудь на пустынном пляже слепить Снеговика, по-братски выпить с ним, поговорить душевно. Да вот беда — снега нет.

Придется опять пить в одиночку. В новогоднюю ночь впервые в жизни.

Впрочем, мне никто и не нужен. Вру: нужен-то нужен, да нет никого. Не то чтобы совсем нет, а как в песне — «разнообразные не те». Словом, иных уж нет, а те далече. Разметала нас судьба во все стороны света, как осколки взорвавшейся гранаты. Коля во Флориде, Лешка в Бостоне, Гришка в Израиле, Игорь в России. И на небесах столько же. А я здесь. Один на один с океаном.

Океан неспокоен, шумит. Что-то хочет сказать? Успеешь, друг, новогодняя ночь длинная, еще наговоримся....

«Любовная лодка разбилась о быт», — в который уже раз. Что это — рок, судьба, очередной ее фортель?

Где-то рядом и чуть сзади — веселые голоса, молодой смех, что-то зашуршало, треснуло, и уплыли голоса, все стихло.

Оглянулся, — елку выбросили, да еще вершинку сломали. Так и лежит, стройная, пушистая, вся в серебряных паутинках. И со сломанной шеей. У них закончилось Рождество, а Новый Год для них не праздник. Поэтому тебя, Елочка, за ненадобностью и вышвырнули.

Как и меня. Но для меня новогодняя ночь — верная примета того, как пройдет весь год. Новогодней ночи я верил всегда, и она меня никогда не подводила.

Что, и мне вот так валяться со сломанным стержнем? Не дождутся. Так что, Елочка, шейку твою мы подвяжем, расправим ленточки, у меня в кармане есть несколько карамелек, нацепим тебе сережки, воткнем тебя в песок... Черт возьми, а ты, оказывается, и в самом деле красавица, куда до тебя старому пьянице Снеговику! Но ведь со мной ты выпьешь, не станешь жеманиться?

Вот и славно. Ты такая молоденькая, стройная, почти как та, что ушла от меня. Давай, Елка, проводим Старый Год, что-то хорошее и в нем было, выпьем за это. А плохое... оно выживет и без тостов-проклятий, мы просто эти тосты забыли и вспоминать не станем.

Океан шуршит: «Не с-спеш-ш-ши-и». Что ему, океану, до времени? У него бездна времени, вечность. У нас же этой вечности нет, носимся по жизни, как сумасшедшие, работаем, воюем, кого-то убиваем, кого-то спасаем. Пока судьба, припрятав острый коготь, в самый неподходящий момент вдруг полоснет по самому чувствительному месту, — и ты задохнешься от боли. Едва переведешь дух, оглянешься  — любимая уже далеко! И не с тобой... Может, не заметил начала конца, когда все еще можно было исправить?

Вряд ли. Любовь умирает внезапно, и никакой реанимации не существует. Все сразу окончательно и необратимо. Умерла, так уж умерла.

Кстати, Елка, в молодости я был патологоанатомом. Не провести ли нам вскрытие умершей любви?.. Не согласна? Ты права, это невероятно сложно. Любовь необъяснима, как и музыка. Был уже один такой исследователь, Сальери его звали:

Музыку я разъял, как труп

И алгеброй гармонию поверил...

Новой музыки так не создать, но все же, все же, все же... От Моцарта любимая не уходила, а от Сальери, скорее всего, ушла. Он потом все проверил, все просчитал — и что? А то, что Моцарт остался Моцартом, а Сальери — всего лишь Сальери. Моцарту — моцартово.

Странная штука — любовь: живет в двоих, умирает в одном. Сама бесплотна, эфемерна, а причина смерти вполне материальна. Умерла она в ней, а причины, скорее всего, во мне. Поэтому вскрывать будем меня. Тем более, что все равно больше некого.

Да, будет больно, резать-то придется по живому, как ни странно. Однако выхода нет, надо искать причину смерти. Иначе и следующая любовь умрет, если, конечно, успеет родиться.

Страшно, Елочка, дрожишь? О кей, объясняю. Каждое вскрытие начинается со стопки спирта внутрь, потому как внутренности человека не особенно эстетичны и с запашком. Не розы, очень даже не розы. Так я тебе налью? Не будем нарушать традицию, выпьем. Как говаривал мой комбриг в Афганистане: «За неминуемый успех нашего безнадежного дела!» Да, Елочка, даже в Афгане бывали новогодние ночи, и водка, и тосты, и салюты. Как же без салюта? Без салюта мы никак.

Встречали восемьдесят первый год. Час ночи, во всем лагере — гульба, пьяные песни. Кому повезло, удалось пригласить и девушек из соседнего медсанбата, так что праздник у них еще и с любовью.

В нашей компании дам не было, мы сидели перед палаткой на песке, почти как я сейчас, разве что песка было побольше, полторы тысячи километров песка. Нас было четверо офицеров, вместо елки нарядили веник, пили неразбавленный спирт, заедали тушенкой и картошкой «в мундирах», пели под гитару, трепались о любви и о войне.

Внезапный грохот, пронесшийся над лагерем, вымел всех из палаток и глиняных хибар. Стреляла артиллерия боевого охранения. Носились заряжающие, суетились у прицелов наводчики. Глухо ухнули шестнадцатиствольные десантные «Грады». Вдоль батарей бегал пьяный комбриг и самозабвенно орал: «Перр-р-вая-а! Оскололочно-фугасны-ым! По пристрелянным ориентира-ам! За- алпом! Ого-онь!.. Втора-а-я!...»

Через пятнадцать минут все стихло так же внезапно, как и началось. В пьяной голове болталось недоумение: если это бой, почему молчат пулеметы и автоматы? А если салют, почему осколочно-фугасными? И почему стволы смотрят в сторону ближайших кишлаков, с которыми у нас были вполне спокойные отношения?

И в это время оттуда, где были кишлаки, донесся душераздирающий женский вой, рыдания и снова вой. Это было настолько жутко, что волосы встали дыбом, и по спине забегали мурашки.

Мимо нас широким шагом протопал комбриг, за ним все командование артиллерийского дивизиона.

Я перехватил начальника штаба:

 — Шура, что это? Почему? Зачем?

 — Это салют, доктор, не ссы, гуляй смело!

 — Салют по кишлакам? У вас что, крыша поехала? Там же дeти!

 — Людишек жалеешь? — ощерился начальник штаба. — Брось, док! Когда воюешь с народом, пол и возраст значения не имеют, понял? Их надо всех подряд — всех! Потому что бабы стреляют не хуже мужиков, а дети подносят патроны! И вообще война эта долгая, а дети растут быстро! Так что не бзди: кого надо, того и убили!

А утром первого января «духи» вдрызг раздолбали колонну наших машин, шедшую за водой мимо дымяшихся развалин кишлака. Не просто раздолбали, — убили всех до одного, поотрезали головы, половые органы, вспороли животы — издевались над трупами, насколько хватило воображения. Кровищи было, как на бойне. Бойня там и была...

Потом мы отомстили, огнем и мечом прошли следующих два кишлака. Потом они в ответ...

Короче, Елочка, восемьдесят первый год так и прошел, как начался: стрельба, трупы, кровь. И постоянное недоумение: зачем, почему?

Давно уже вокруг меня нет ни крови, ни трупов. А проклятые вопросы остались. Странно, в молодости почти все знал и понимал. Теперь же вопросов все больше, а ответов все меньше. Помнишь, Елочка, у Кукина была такая песня:

...И если есть на свете бог,

Хотелось бы очень, очень мне

До бога добраться!

Я б его спросил...

С годами до Бога все ближе, а желания побеседовать с ним все меньше: пришло понимание, что там, как в кабинете следователя, спрашивать будешь не ты, а тебя. Ответов же у меня нет...

Впрочем, Елка, все это брюзжание — не более чем попытка оттянуть главное. Ты заметила, что мы уклонились? Пора начинать, а скальпель дрожит в руке, а времени все меньше, да и бутылка наполовину пуста. Так что давай выпьем. За то, благодаря чему мы, несмотря ни на что... И приступим.

Пиши протокол вскрытия: «На секционном столе лежит тело предположительно мужчины неопределенного возраста, приблизительно лет около пятидесяти. Первичные половые признаки спрятаны под складками жира большого живота и требуют специального подхода для обнаружения и осмотра. Подбородка три, один из них волевой, но какой именно, непонятно. Утверждать, что это мужчина, позволяет грудь: женщина на такую грудь непременно надела бы бюстгальтер. Ноги отечные, левая от пятки до колена багрово—синюшного цвета, но не вследствие травмы. Это варикоз плюс сердечная недостаточность...»

Может, хватит? Достаточно для выяснения  причины ее ухода? Пожалуй, нет. Что ты сказала? А, верно: у толстяков нередко бывают красивые, любящие их жены. Может, все дело в том, что толстяками они стали не сразу, а жены их помнят молодыми, веселыми гусарами? Той, которая ушла, я достался сразу таким: толстым, малоподвижным, с багровым лицом и одышкой. Черт его знает, все может быть. Но в патологической анатомии диагноз «может быть» недопустим, так что режем дальше.

Где-то там, внутри, должен быть пресловутый главный стержень, но за жировой клетчаткой его уже плохо видно.

Обещал ей похудеть, но разжирел еще больше. Обещал бросить курить — едва хватает двух пачек сигарет на день. Обещал стать программистом, угрохал на обучение три тысячи баксов, залез в долги — а все никак не отважусь сдавать экзамен, черт бы его подрал. И тяну я с этим экзаменом потому лишь, что боюсь интервью, где с моим толстым брюхом, одышкой и плохим английским могу вызвать только пренебрежительную ухмылку. Да-да, Елочка, не результата боюсь, а этой ухмылки.

Но если человек не держит слова, значит, на него нельзя положиться, на него трудно опереться. А нормальной женщине хочется именно опоры. Потому что дальше — сплошная наклонная плоскость: нет экзамена  —  нет приличной работы, ты нищий. Ну, на хлеб, положим, заработать не проблема, да для этого ты и не нужен, на хлеб она сама имеет. А тебе даже театр — дорого, не говоря уже о том, чтобы куда-то вместе поехать. И о самой интимной стороне отношений — не Казанова, что и говорить, хотя еще довольно далек от нуля.

Вот тут-то, друг Елочка, и наступает явление, именуемое инфляцией в любви: это когда жена легко меняет золотое сердце мужа на железный хер соседа. Ну, не кривись, не кривись! Я ведь предупреждал: вскрытие — дело крайне неприятное для всех, кто в нем участвует. Кроме трупа, разумеется.

Извини, Елка, что я избрал тебя в собеседники. Просто, я, как и ты, тоже дерево, только несколько иной породы. Может, дуб. Впрочем, дуб — это нечто очень крепкое. Скорее уж не дуб, а баобаб, прикидывающийся дубом. Баобаб, кстати, я видел только на картинке. Вероятно, он послабее дуба, хотя и большой, и толстый, и у него, наверно, одышка. Давай, Елочка, выпьем за то, чтобы сказка стала былью, а то муторно как-то. Я ведь до сих пор живу по Кукину:

Я сам себе рассказываю сказки

И жду, пока они начнут сбываться.

Вот я и рассказал себе сказку о ее любви, поверил в то, что сказка сбывается. А ведь за полтора года нашей «любви» она так ни разу и не произнесла этого волшебного слова «люблю», не связала себя этим словом. Это уж я сам за нее додумал, сказочник хренов.

Не за что ей было меня любить. Сначала, видимо, увлеклась имиджем: как же, бывший десантник, афганец, чернобылец, и не чужд изящной словесности — но быстро разобралась, что пепла в том имидже больше, чем огня.

И ребенка она хотела. У меня же за спиной Чернобыль, восемь месяцев в Зоне с частыми поездками на реактор. Это постоянное ощущение чего-то страшного, неслышно входящего в тебя днем и ночью, оставляющего только легкий металлический привкус во рту. И твердое знание того, что рано или поздно это невидимое ОНО тебя достанет. Одна из моих лаборанток, двадцатичетырехлетняя Танюша Чернова через год умерла от острого лейкоза, еще через год умер хирург Витя Панич. А у меня сорвалось давление и погибли сперматозоиды. Это, конечно, лучше, чем рак, но детей у меня больше не будет. Сымитировать любовь могу, а зачать новую жизнь уже нет. Так что как бы и мужик, но не совсем...

Вот такие пироги, Елочка. Однако светает, вон над островом Фарракавэй небо чуть посветлело. На дне бутылки еще что-то есть, пора подводить итоги.

Значит, она права, Елка. В том, что ушла. Могла, конечно, уйти и как-то по-иному, мягче, что ли, интеллигентнее, но тут уж я оплошал, не был готов к такому повороту событий. Она, знаешь, не раз охотно рассказывала о своем прошлом, и я должен был видеть, что себя в этом прошлом она всегда любила сильнее, чем любого из мужчин, что были у нее до меня. Но ведь я, как солдат на войне, считал, что меня-то точно никогда не убьет и не покалечит — стандартная ошибка, непростительная для моего возраста и жизненного опыта.

Ну вот, теперь и я — ее прошлое.

Знаешь, Елка, я передумал: не надо сказку делать былью. Сказка — это когда женишься на лягушке, а получаешь царевну. Быль — когда наоборот. Так что пусть она навсегда останется для меня Василисой Прекрасной. А если я не прав и внутри у нее есть нечто скользкое и холодное, пусть об этом узнает кто-нибудь другой. Не я.

Вот и утро. Сейчас, Елочка, закопаем результаты вскрытия в песок, а сверху воткнем тебя — как вечнозеленый памятник похороненной любви.

И в бутылке как раз на посошок. Давай по последней.

За сбычу мечт!

Потому что похоронили мы любовь мою, но не меня. А я еще жив, Елочка, и еще не вечер. Как там у Кукина:

Но сбывшимися сказки не бывают,

Несбывшиеся сказки забывают.

Как грустно мне...

Но я не унываю.

Я старый сказочник,

Я много сказок знаю.