№ 5(17)
Май, 2002

---

Александр Левинтов
Шепот сквозь шторм
Окончание. Начало в №4.

Монтерей, Калифорния, май 1812г.

Алексей и Карина гуляют по гористому лесу. Ростовцев поднимает грибы, называет их, рассказывает о каждом:
– Вот это – моховик, я не знаю, как это звучит по-испански и по-английски, но этот гриб растет во мху. Изо всех благородных грибов он – самый последний. Нечто вроде безземельного и безлошадного идальго.
– Что же у него есть?
– Честь, мадемуазель. А это – сыроежка. Говорят, их можно есть сырыми. Если честно, я ни разу не пробовал их есть сырыми.
– Почему?
– Это похоже на каннибальство. К тому же мы живем в слишком северной стране, чтобы позволить себе роскошь есть холодную еду. А это – настоящий мухомор, от него дохнут мухи.
– Он похож на вас.
– Чем же?
– Он такой же красивый, и от него дохнут эти дурочки.
– Карина, пожалейте! Это я умираю.
– От чего же?
– Мне уже за тридцать – полный старик. Все, что положено знать и видеть мужчине, я узнал и увидел…думалось мне, пока я не увидел вас, Карина!
– А как называется этот гриб?
– Поганка.
– Что это значит?
– Гриб язычников. Они не знали вина как крови Христовой и потому опьяняли себя этими грибами. Это очень опасный яд. Он вызывает безумие. Как вы.
– Неужели мы так похожи (внимательно рассматривает изящный грибок)?
– Да. Я без ума от вас, Карина. Это невероятно, но – будьте моей женой!
– (продолжая рассматривать гриб) Да.
Ростовцев валится ей в ноги.

Зал в губернаторском дворце. Идет обсуждение и подписание договора о свободной торговле и мореплавании между Хосе Джоакином Арийягой и Алексеем Ростовцевым. Чиновник читает текст. Оба вносят исправления и добавления:
– Сей договор не должен ограничивать права и свободы других, а именно, североамериканцев и китайцев и потому правила свободного мореплавания и торговли должны распространяться и на них, а также на всех, кто намеревается посещать места сии.
Губернатор согласно кивает и добавляет:
– Условия данного договора распространяются в Нижней Калифорнии на порт Сан Диего и в Верхней Калифорнии – на Монтерей, поскольку других портов пока нет.
– Свободное мореплавание распространяется на торговые, промысловые и военные суда, если их миссия ограничивается поисками новых земель, дипломатическими и иными мирными миссиями.
– Для обеспечения безопасности мореплавания и обеспечения его свободы мы
будем устанавливать на нашем побережье маяки, карантины, таможни, склады,
причалы и места для различного рода ремонта судов.
Ростовцев (про себя):
– В вот так завоевывается не земля, но дружба и взаимная выгода.
Арийяга (про себя):
– В вот так наращивается богатство и процветание.
Оба довольны общением и совместной работой. Воплощаются их самые светлые мечты и желания.

Санкт-Петербург.
На стол министра иностранных дел ложится реляция из Монтерея о трудностях пути, о печальной гибели “Юноны”, об успехах российской миссии и подписании договора о торговле, свободном мореплавании и морском промысле.
“Шалишь, брат, шалишь. Неужто я позволю тебе успех и славу? Так ты еще и в столицу вернешься, вертопрах, бедокур. Нет, уж дружище, -- Лизбет будет моей, а о тебе я сам побеспокоюсь!”
Вызывает секретаря: “Срочно! Нарочного к Сенной, доставить сюда из кабака писаря платного, да пограмотней! Да не сюда, Боже сохрани! Ко мне, на Крестовый!”
Из портерной “У заставы” секретарь выводит спившегося писаря. Тот пытается выяснить, куда и зачем его везут, в ответ “не велено говорить!” Пьяницу вталкивают в один из покоев роскошного особняка на Крестовом острове.Министр брезгливо пододвигает ему бумагу и перо: “Пиши, любезный!” Диктует:
“Всемилостивейшее Ваше величество, государь император! Нижайше умоляю верить моему слову, посылаемому Вашему величеству в тайне от предателя и казнокрада Алексея Ростовцева, чему есть неоспоримые и приводимые мною доказательства. Пренебрегая честью и кровными интересами Отечества и Вашего величества…”
“Вот тебе, братец, полтинник за труды, пошел” – министр дает незаметный знак слуге.
Писарь плетется вдоль канала по пустынной набережной. Неожиданно его нагоняет карета, и чьи-то руки сбрасывают бедолагу в воду.

В домах монтерейцев – разговоры и пересуды о романе между стареющем русском офицере и юной нежной Кариной. Кто осуждает, кто приветствует этот роман. Многие видят в этом благо для обоих.
Дом губернатора. Во время частного визита Алексей официально просит руки дочери Арийяги. Тот, получив от потупленной дочери тихое “да”, благосклонно соглашается на предстоящий брак и велит объявить в городе о предстоящей помолвке. Вечером в этом же доме во время бала оглашается помолвка и все видят, как разны между собой Алексей и Карина, как они счастливы и подходят друг к другу.

1813 год, 13 февраля

Ростовцев получает от посыльного в своей комнате большой пакет со множеством печатей. В правом верхнем углу витиеватая надпись “сугубо секретно”. Алексей ломает печати и разворчивает хрустящий лист. Скрипучий голос министра иностранных дел читает текст письма: “…А посему вам надлежит немедленно прервать свою миссию в Испанской Калифорнии и отплыть в распоряжение генерал-губернатора Хабаровского края Его превосходительства…Требуем также соблюдать в строжайшей тайне данное приказание, приготовления к отбытию и цель вашего дальнейшего назначения в Хабаровске, как для подданных Российской империи, так и для администрации, военных и частных лиц в мексиканской Калифорнии…По прибытии в Хабаровск вам велено незамедлительно явиться к генерал-губернатору с оным предписанием, рапортом и всеми подотчетными делами. Примите чрезвычайные меры к скорейшему выполнению сего приказа. Подпись – министр иностранных дел, Его Превосходительство …”
Побледнев и покачиваясь, Алексей Ростовцев, вызывает к себе второго офицера:
“Отплываем из Монтерея самым спешным образом. Вот предписание из Санкт-Петербурга. Поручаю заняться закупкой провианта и проверкой готовности корабля и команды к отплытию.”
– “Что случилось, Алексей?”
– “Судьба! Жестокая и слепая! Мы должны быть покорны ей. Я не знаю, что произошло в
России и Европе. Может быть, война с Наполеоном”.

Тихий океан в зимний шторм.
В отличие от седой Атлантики, Тихий в шторм синеет до непрозрачного ультрамарина. В клочьях пены и снастей “Меркурий” пробивается на запад, который теперь для него – Дальний Восток. Татарский пролив забит торосящимися льдами и истерзанный корабль безнадежно уходит на юг. Эти берега не кажутся экипажу родными – они враждебны и угрюмы. Штурман терпеливо заносит на рукописную карту очертания берегов, сверяет с имеющейся картой и видит множество крупных неточностей. Многое непоименовано и он
составляет список непоименованных вершин, мысов, островов. Это напоминает скуку бухгалтерской инвентаризации. Судно, наконец, находит свободную ото льда бухту и медленно входит в нее. Скалистые пустые берега кое-где тронуты ледниками и снежниками.

1813 год, 6 июня

Прибытие в Хабаровск.
Дворец генерал-губернатора Уссурийского края. Ростовцев стоит перед богатой дверью в небольшом зале в ожидании аудиенции. Он – в парадном мундире, но вид у него совершенно не торжественнный, а утомленный и безразличный. В руках он теребит подготовленный доклад об экспедиции. Дверь, наконец. Отворяется, и он входит. Перед ним – вовсе не генерал-губернатор, а сидящий за столом чиновник, замусоленный, со следами хронического непрерываемого пьянства.
– Позвольте…
– Капитан Ростовцев? С “Меркурия”?
– Мне назначена аудиенция его превосходительством генерал-губернатором…
– С Вас хватит и меня…
– Не имею чести и не желаю…
– А я тем более – с изменниками и иностранными шпионами. Ознакомьтесь.
Протягивает казенную бумагу. Ничего не понимающий Ростовцев вчитывается в пляшущие перед его глазами строки указа. Он шепчет слова документа: “предательство высших интересов отечества в годину военных испытаний”, “злонамеренное употребление августейшим доверием с корыстию и вероломством…недостойное российского морского офицера поведение и растление команды…” Наконец он доходит до подписи “Император Всея Великия, Малая,Белая и Прочая Руси Александр Павлович”. Рука обреченно опускается и роняет указ на пол.
– Вы, сударь, арестованы и по решению трибунала при генерал-губернаторе Уссурийского края должны сдать немедля личное оружие и будете без промедления препровождены в место заключения.
Входят два жандарма. Чиновник принимает шпагу Алексея и срывает с него погоны.

Каторга.
Кандалы. Запрет на работу. Алексей кричит надзирателям:
– Я не могу выносить безделья! Дайте мне работу! Я буду делать самую черную, самую тяжелую, самую грязную работу!
– Дворянам не положено!
– Я по повелению государя императора лишен дворянского звания и всех отличий и привилегий!
– По уставу не положено. А вдруг придет помилование и Вас восстановят в дворянстве? Ведь меня тогда непременно накажут!
– Вот уж во что я не верю и на что не надеюсь. В нашем отечестве оправдать невиновного гораздо тяжелей и необычней, чем осудить его.
– Не предавайтесь отчаянию, сударь. Все – в руке Божией.
– Я с ума схожу от безделья! Дайте хоть бумаги и перо!
– Вам, сударь, как осужденному за измену, не положено. Читайте книжки.
– Да я их уж наизусть знаю, до дыр зачитал.
– Тогда молитесь.

1813…, 1814…, 1815…

Карина в ожидании в Монтерейской миссии. Молодая прекрасная девушка шепчет: “ я буду ждать тебя, любимый!” Это наивное обещание кажется для нас несбыточным и невыполнимым, но оно трогательно в простых и голых стенах миссии. Камера панорамирует каре миссии, собор и пустую площадь перед ним.
По желтой стене расплосталась мощная и яркая бугенвилия.

Парад союзных войск в Париже после победы под Ватерлоо. В первой колонне – российские войска, казаки генерала Платова. Одна из частей этих войск – калмыцкая “дикая сотня”. Неожиданно выйдя из строя, калмыки на своих лохматых маленьких лошадках бросаются к Сене и поят лошадей. Дамы вдоль Елисейских полей в ужасе и шоке от дикого вида и еще более дикого поведения калмыков.
Сцена в Париже. Казаки врываются в кафе и требуют выпивки и еды, употребляя всего одно слово “быстро!”. Испуганный владелец кафе и его прислуга почтительно обслуживают грязных и бородатых вояк, не знающих манер и приличий.

Венский Конгресс.
Блеск мундиров и августейших имен. На французском языке идет приторно-возвышенный разговор-приговор над поверженной французской империей Наполеона. Талейран и Александр 1 изощряются друг перед другом во взаимной верности и лукавстве. Идет обмен изощренными колкостями и напоминаниями о Тильзитском мире и невыполненных обязательствах. Английская делегация держится слегка в стороне и блюдет только экономические условия предстоящего европейского мира и согласия, ничуть не заботясь политическим пасьянсом на европейской карте.

Смерть Алексея.
Сибирская каторжная тюрьма. На дворе – лютая пурга и темень вьюжной ночи. Монотонно скрипит и качается тусклый фонарь с трепещущим язычком пламени, от него шарахаются тени, взбитые снежными вихрями. Алексей лежит в бараке на нарах. У него сильный жар – туберкулезная агония. Товарищи по бараку непрерывно дают ему пить.
– Я знаю, – слова ему даются с трудом и исходят из него с ломаными перерывами, – она ждет…она надеется…она верит и любит…я слышу ее шепот.
Алексей умирает и сквозь хаос пурги мы начинаем различать мерную мелодию
реквиема.

1825 год

Таганрог. Придворная суета и спешка вокруг таинственной смерти Александра 1.
Александр 1, переодетый в монашескую одежду, едет в подводе по бесконечной и монотонно ровной степи:
– Париж, Вена, Брюссель – сколько света и народа! А у меня в Санкт-Петербурге даже день бывает редко, а по ночам – такая темень и пустыня! Пустота не управляема, но интригуема (осматривает ровный пустой горизонт южной степи). Это – не Европа. И этим пустым бесконечным пространством я правил четверть века! Проклятое и пустое место! Здесь самая прямая и светлая воля превращается в свою противоположность, в гнет и насилие, в несчастье людей и несчастье того, кто хотел им добра. Я ухожу. Буду жить простым отшельником в пустой и безлюдной Сибири, под Тобольском, где нет ничего, кроме дикости. Будь ты проклята, страна лживого покорства и пустых бунтов. Я ухожу. И если от моего семени что и прорастет на этой скудной земле, то только – проклятие. И пусть мой будущий и возможный сын будет всесильней меня, пусть он будет, как Гришка Отрепьев, Григорием. И он потрясет эту страну и отмстит ей за меня и мою неудавшуюся жизнь.
Отныне я – монах Распутин.

1823…1833..1842…

На старой таможне испанский флаг сменяется мексиканским.
Стареющая Карина в ожидании в Монтерейской миссии. Она непрерывно смотрит в открывающуюся панораму океана. И мы слышим – не то шум океана, не то мольбу Карины: невнятный, но музыкально отчетливый ритмичный шепот-шорох, неразборчивый, но уже знакомый нам по бурной сцене в Бискайском заливе, где погибла несчастная “Юнона”.

1842 год, 19 октября.

Американские суда входят в Монтерейский порт. Из своей кельи старая Карина видит эти суда с бело-красно-голубыми флагами и людей в приближающихся к берегу в шлюпках. Она счастливо улыбается и умирает. Мы слышим шепот, звучавший во время шторма и гибели “Юноны”. Теперь нам внятны слова этого шепота: “верю, люблю, надеюсь”. Слова “Вера, Надежда, Любовь” проявляются на полотнище российского флага, заметно морщащегося и спадающего; вместо него в тугих струях ветра начинает полоскаться упругими струями star spangled banner тех же трех цветов. Калифорния становится территорией свободных США.