№ 7(19)
Июль, 2002

---

Михаил Шульман
Лайсенс на жизнь

Окончание. Начало в №6
Бессонницы лохматые следы

«Мне снятся сны о Беларуси»—давяще свинцовые, с нитроглицерином среди ночи, с Чернобылем, Куропатами, Тростянцом и Хатынью, сотнями обезлюдевших еврейских местечек, с «Ташкентом», который я защищал под Смоленском и Курском, с родными могилами на старом еврейском кладбище в Могилеве. А для меня там уже места нет...
Нет, это не пресловутые березки, это, скорее, сны о молодости, прожитой там и с теми. Но это – стариковское, и думы эти я держу на привязи, не место им здесь, в Америке.
Америка—страна оптимистов. Американец, как говорится, сдохнет, но не признает, что ему сейчас плохо.
--How ave you?
--Thanks, fine!
И я их за это уважаю. Мы немного не такие, мы не станем улыбаться, когда на душе кошки скребут. Он же только что похоронил близкого человека, еще слезы не высохли, но-- How ave you?—Thanks, fine!—дескать, моя беда, это моя беда, и нечего ее выставлять напоказ.
Вот уже почти восемь лет моей жизни здесь, а у меня не проходит ощущение, что это не просто другая страна—это другая планета. Это другая планета, и населена она совершенно иными существами. Внешне они точь-в-точь как мы, но только внешне. Склад ума, или, как теперь прнято говорить, менталитет, у них свой, ни на что не похожий. Скажем, один американец в разговоре со мной мечтательно вздохнул:
- Русская водка, сделанная в России, говорят, сказочно хороша!
- Невероятная гадость!—скривился я.
Он не поверил.
- Избаловались вы там у себя, в России, - проворчал он.
- У себя в России мы пьем гадость, а все лучшее Россия отправляет на экспорт!
Он не понял. В Америке, сказал, все наоборот: все лучшее американцы потребляют сами, а то, от чего американский покупатель воротит нос, идет на экспорт. Так мы и не поняли друг друга, и он решил, что русские (а мы здесь все русские: татары, белорусы, евреи, украинцы) - люди самоотверженные: все лучшее отдают другим, сами же довольствуются остатками. Конечно же, от хорошо известной широты русской души.
А вообще-то планета сия очень неплохо обустроена для жизни, особенно в сравнении с нашей. Вот у нас полсотни лет орали-вопили насчет женского равноправия. И уравняли: дали бабе лом в руки, посадили на трактор – вдобавок к тому, что дал ей Бог рожать детей, вести дом, семью. Американцы о женских правах болтали гораздо меньше, а больше думали о том, как бы облегчить женский труд, потому что, как ни крути, дом-то всегда остается на женщине. И пройдитесь по американским хозяйственным магазинам: столько всевозможных приспособлений для кухни, стирки, мойки, уборки, столько разных пищевых полуфабрикатов, что ведение домашнего хозяйства перестает быть обременительным, отнимает минимум времени, и в результате у женщины появилась возможность еще где-то зарабатывать и при всем при том оставаться женщиной и хорошей хозяйкой. И для мужчины, любителя ручных поделок и домашних усовершенствований, здесь такое обилие всевозможного инструмента, что голова кружится. Вот же хитрецы капиталисты, чем народ купить вздумали, а? Народ же глуп, не понимает, что это они ради собственных прибылей стараются, а вовсе не из любви к трудящему. Дали дураку Джону или Тому в руки цацку—многоскоростную электродрель, которая может не только дырки вертеть, но и шурупы заворачивать, и, наоборот, отворачивать прикоревшие, гайки закручивать и откручивать даже в самых неудобных местах, может служить и циркулярочкой, и фрезой, и наждаком—и все это один и тот же инструментик - и обрадовался глупый Джон, где уж ему о революции думать! Скучно ж без революций, пресно как-то, что за жизнь без революций!
Кстати, о революциях. Первым американцем, который извлек уроки из Октябрьской революции в России, был, по-моему, Франклин Делано Рузвельт. Он понял, что плебс во все времена одинаков: и древнем Риме, и в Америке времен великой депрессии – плебсу всегда подавай хлеба и зрелищ. Иначе он, как во Франции в 1789 году или в России в 1917-м, начнет хвататься за оружие. Голодных можно утихомирить только хлебом, только хлеб не позволит им пролить реки крови. Так родился вэлфер, пособие для неимущих. И вот уже десятки лет Америка не знает тех кровавых социальных потрясений, которые обрушивались на весь мир: Европу, Азию, Африку.
А его, великого Президента, костят на все лады, и нет у его противников более страшного ругательства, чем «социалист», для них это слово—Каинова печать, независимо от того, на чей лоб и кто эту печать пришлепнул. По-моему же, Франклин Рузвельт ничуть не больший социалист, нежели любой из его противников-республиканцев. Только более дальновидный: он ведь не представлял себе мира без частной собственности, понимал, что в мире всегда были и будут богатые и бедные, это естественно, как то, что у здорового человека температура тела 36,6, и любой политик такого ранга, как Рузвельт, обязан не спускать глаз с градусника, указывающего на температуру общества. Не допускать перегрева или переохлаждения. Вэлфер—это общественный аспирин, или лучше, тот клапан, который регулирует уровень бедности, держит этот уровень в определенных рамках, как давление в паровом котле, не позволяет ему вырваться за красную черту.
На вэлфере не зажируешь, но не будешь и голодать. Естественно, что и среди вэлферщиков есть паразиты, профессиональные нищие в золотых браслетах и норковых шубах. Паразиты, увы, неистребимы, как крысы или тараканы., надо только не позволять им размножаться.
Бедность ведь тоже структурна: один беден потому, что ленив, другой, наоборот, трудолюбив, но бесталанен, способен только на низкооплачиваемую работу: третий слабоват здоровьем, четвертый просто слабовольный неудачник—а все вместе это горючий материал всех революций, взрывчатка. Мудр тот правитель, который понимает это и постоянно держит руку на пульсе общества, то есть не дает много воли богатым и держит в крепкой узде бедных.
Известная русская пословица «Пожалеешь лычка—отдашь ремешок» не раз находила себе подтверждение в истории: Франция 1789 и 1871 годов (Великая французская революция и Парижская коммуна), Россия 1905 и 1917—пожалуй, самые яркие примеры. Сдается мне, что реки крови тогда пролились потому,
.что .в этих странах в то время не нашлось политика, равного Франклину Делано Рузвельту. Были только силовики.
В дореволюционной России любой малограмотный урядник, улышав слово «социалист», немедля хватался за саблю—а спасло это Россию? Если нет хлеба, осатаневшей голодной толпе нужен кусок живого мяса, а уж такое лакомое блюдо, как бифштекс с кровью, она приготовит сама. Неважно, как этот кусок мяса называется, евреем или царским генералом Духониным. Духонины, правда, редкость, а еврей вот он, всегда под рукой. Впрочем, сгодится любой, кто не беден, у толпы аппетит всегда отменный. Так что социалист социалисту рознь. Как и капиталист капиталисту. Но слово сказано: со-ци-а-лист! Страшно, аж жуть, почти как вурдалак..
«Я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи, от слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек» В СССР, например, антисемитизм был запрещен законом, а антиеврейство тем же законом поощрялось. Достаточно было еврея обозвать сионистом—и все, он уже не еврей, а враг и подлый заговорщик, его можно и должно пинать, публично выражать недоверие, выгонять с работы, даже сажать. Не еврея, боже упаси, в нашей благословенной стране евреев не трогали, только космополитов, они же агенты «Джойнта», потом их переименовали в сионистов, агентов «Мосада», наконец возвели в ранг масонов. Правда, тут же спохватились, что негоже путать евреев с лицами благородного происхождения—в России ведь масонами бывали представители древнейших русских родов, князья да графы, - поэтому приставка ЖИДО сразу проводила четкую грань. Жидо-масоны—это и пьяному ежу понятно. И, главное, гораздо ближе к историческим корням.
Антисемитизму послевоенных советских властей я уже не удивлялся, но некоторое время наивно считал его продуктом долгого общения с гитлеровцами. Да, да, именно так: воюющие меж собой невольно что-то перенимают друг у друга. Раз уж присяжные интернационалисты, как именовали себя в своих уставах большевики, начали обвинять в предательстве целые народы—калмыков, балкарцев, чеченцев, карачаевцев, наконец поволжских немцев, и чохом выселять их, значит, тот черный список можно и пополнять, и обновлять, и никаких преград для произвола властей не существует, благо в Союзе аж две сотни народов. По наивности мне казалось, что все дело в личностях, сидящих на самом верху, что рано или поздно на смену им должны придти другие, поумнее, понимающие, что нельзя рубить сук, на котором сидишь.
Ошибся: оказалось, они были убеждены, что сидят на совсем другом суку. Как и следовало ожидать, сук обломился, государство развалилось на большие и малые национальные куски, среди которых еврейского куска не было, да и не могло быть. Вот только тогда я понял: ничего разумного в этой груде обломков в обозримое время произойти не может, запаса идиотизма, накопленного за долгие годы советской власти, хватит надолго, гораздо дольше отпущенного мне Богом срока. Скорее всего, следовало ожидать драки, ибо развал - не раздел: одним досталась крупа, другим кастрюля, третьим печка, а четвертым вообще посудомоечная машина. И до меня наконец дошло: кредит надежд, что все как-то образуется само собой, исчерпан. Пора.
Но мы, в смысле русско-еврейская интеллигенция, вместе с русской культурой впитали в себя и русскую обломовщину, «приросли к этой яме живым местом». Отодрать себя—одним смерти подобно, другим—смириться с кровоточащей язвой. На всю оставшуюся жизнь.
И вот я уже почти восемь лет живу на планете по имени Америка, пытаюсь постичь “земли чужой язык и нравы”. Правда, пока только в Нью Йорке. Но говорят, Нью Йорк - не Америка.
И Майами не Америка. И Бостон. Даже Вашингтон, столица. Что же тогда Америка? Если там на каждом суку свой сорт яблок. А я считаю, насчет Нью Йорка—враки. Именно в нем, как в зеркале, отразилась вся Америка, с большинством присущих ей неоспоримых достоинств и недостатков.. Даже сидя на Брайтоне, в этом русско-еврейском районе, за день увидишь все разноцветное богатство населения Америки: белых, черных, серых, коричневых, синих, желтых, разве только нет зеленых в оранжевую крапинку Смешенье всех возможных языков рождает тот неповторимый ньюйоркский сленг, который хоть и именуется английским, но англичане его почти не понимают. В Нью Йорке есть все необходимые человеку учреждения, и ты на собственном опыте можешь познать всю чудовищность американской бюрократии. Но система работает вне прямой зависимости от настроения какого-либо чиновника. Медленно, со скрипом, но работает. Ты, скажем, обратился с какой-то просьбой, через месячишко-другой тебе ответили, что просьба признана законной и будет удовлетворена. Осчастливленный, ты можешь ждать полгода, год, пять лет, но тебя не забудут, у компьютера хорошая память, положительное решение непременно будет, но... вполне возможно, что оно тебе уже ни к чему, а может статься, и тебя самого уже не будет. Зато все по закону. А ТАМ закона не было.В Могилеве меня, инвалида Отечественной войны, трижды ставили на внеочередное получение квартиры. Трижды! Но каждый раз с этими списками происходили какие-то чудеса, и я с номера сорок третьего через несколько лет оказывался триста сорок третьим, а после пятнадцати лет ожидания плюнул и построил кооперативную, так и не дождавшись своих военно-инвалидных привилегий. В Нью Йорке же сразу по приезде стал на очередь—без всяких надежд и привилегий, просто для порядка—и через два года получил государственную. В Могилеве мне четырежды «пожизненно» давали вторую группу инвалидности—видимо, я не укладывался в рамки их понимания слова «пожизненно», упорно не хотел помирать в отведенные госстандартом сроки. В Америке такое невозможно: пожизненно - значит пожизненно. Американская бюрократия имеет другой характер, тоже достаточно неприятный, но не такой.
...Два часа ночи. Рык пожарной сирены возник вдали, почти мгновенно вырос громыхающей лавиной и через секунду уже доносился из соседнего квартала. О, вторая!.. Третья! С интервалом секунд в десять.. Сейчас завоет полиция, засвистят разбойные соловьи «скорой» - они друг без друга не ездят, сценарий постоянный и повторяется раза два за ночь. Зато рядом полицейский участок, и в нашем квартале не бывает ни убийств, ни ограблений. Но за все на свете надо платить. Я плачу бессонницей.
Вот в Израиле шумно, что ни день, то очередной фанатик с треском взлетает к Аллаху. Но я от Израиля отказался не из-за этого. Я отказался из-за того, что там фактически нет свободы совести—раз господствует и официально присутствует в правительстве одна религия.
А в Америке? Америка, в основном, страна религиозная, но правительство в ней стопроцентно светское: религий здесь целая коллекция, одних только иудейских аж четыре: ортодоксы и любавичские, консерваторы и реформисты—и у каждой свои синагоги, свои принципы. Христиан же вообще целый букет, не хватит пальцев на руках, чтобы всех поименовать. Различия между ними простых верующих мало интересуют, ходят в ту или иную церковь просто по традиции. А недавно увидел, что из православной церкви выходит несколько негров, и заинтересовался: оказывается, жители ближайших кварталов, видя, что здесь церковь, а не кино, приходят в воскресный день помолиться—других церквей поблизости нет. Священник, улыбаясь, рассказал, что они с удовольствием поют все православные псалмы и молитвы, но все в ритме блюза, и пританцовывают при этом, такова уж их природа. Американский священник из протестантов вообще очень непохож на европейского. Например, скажи кому-нибудь у нас, что священник может одновременно быть профессиональным боксером, не поверят, а религиозные люди еще и плюнут то ли в тебя, лгуна, то ли в ту веру. А вот же Джо Формэн, экс-чемпион мира по боксу, профессионал-тяжеловес, по совместительству еще и священник. Вот бы поприсутствовать на службе, которую проводит пастор Формэн! Послушать, как он проповедует мораль, по которой следует подставить левую щеку, если тебя ударили по правой. Жаль только, служит он в какой-нибудь негритянской церкви, где на белых вообще смотрят косо да если еще увидят, что ты не молиться пришел, а просто так поглазеть—боюсь, вытолкают взашей, несмотря на всю христианскую мораль.
В реформистской синагоге в Бёрсонхерсте раввин – очень симпатичная женщина, а в Боро-парке и Вильямсбурге—картинки еврейского местечка двухсотлетней давности: черные лапсердаки, черные широкополые шляпы или даже широченные, плоские, как таз для варенья, меховые шапки, кисти талесов из-под лапсердаков, белые чулки и пейсы, развевающиеся и закрученные в локоны. К виду этих евреев я уже немного привык, но разговориться ни с одним так и не смог: исходит от них какой-то холодок, не чувствуется встречного движения души. Мы для них не соплеменники—так, абы что и сбоку бантик.
Мне иногда хочется закричать: да проснитесь же вы, ХХI век на дворе! Во время войны эсэсовцы лучше вас разбирались, кто еврей, а кто нет. На краю расстрельной ямы стояли рядом хасидский цадик и юноша-атеист, простые работяги и ученые раввины (которых еще не успели перестрелять коммунисты). Их всех породнила братская могила. Что ж вы-то, не пережившие всех этих ужасов, воротите нос от нас? Бог, что ли, дал вам право делить свой народ на чистых и нечистых? Врете, уважаемые! Это выдумки ваши, только ваши, от Бога подобное исходить не может. Он заповедал всем Главную заповедь, ту самую: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтоб сделали тебе». Тяжелая заповедь, ничего тяжелее не придумали и за тысячи лет самые мудрые из раввинов. А вы ее нарушаете, вот и получается, что в одном лишь Нью Йорке живут несколько еврейских народов. И культура у них далеко не тождественна. Для бухарского еврея Шолом Алейхем не родной писатель, как и Менахем Мендл: это певцы и бытописатели совсем иной, далекой от них жизни.
Странная вещь: ТАМ мы добивались возрождения еврейской культуры, радовались каждому концерту еврейской песни, с огромным трудом арендовали залы для общих собраний и концертов—все это будоражило кровь, вселяло надежды. Увы, несбыточные: выиграть бой, двадцать боев—еще не значит выиграть войну. И только здесь, в Америке, я понял, почему мы не могли выиграть войну за возрождение еврейской культуры. Никакая реанимация не способна воскресить убитого. Это невозможно принципиально. Еврейская культура в СССР была безжалостно убита, ее остатки заботливо выкорчеваны, так что мы, средние и младшие поколения евреев, знали о ней больше понаслышке. То есть нам она нужна была не сама по себе, а как некий противовес той культуре, из коей нас усердно и бесцеремонно выталкивали, выдавливали, выжимали - русской, белорусской, украинской. Мы воевали не столько за саму еврейскую культуру, сколько за право ее иметь. И потому, видимо, не смогли выиграть войны.
Благословенная страна Америка! Многие народы живут в этой стране, есть место и двум-трем еврейским, коль так трудно договориться.
... Уже около трех, скоро рассветет. Только что по улице прошла ватажка юных латинян, то ли мексиканцев, то ли доминиканцев, я их так и не научился различать. Хохочут, черти, магнитофон на ремне ревет, что им чей-то сон или хворобы. Я сначала обозлился, потом позавидовал—мне бы к ним! Сквозь толщу лет в свое довоенное семнадцатилетие! И мы шебаршили тогда, ох и шебаршили! «И навстречу испуганной маме я цедил сквозь кровавый рот...» Все так. И даже «Если раньше мне били в морду, то теперь вся в крови душа».
Правда, мы и хулиганили как-то беззлобно, не то что нынешние—с садистской жестокостью, смертями случайно встретившихся людей.
Интересно: Америка—страна, в основном, религиозная, Россия—в основном, атеистическая, а уголовных преступлений, судя по газетам, и там и там много. Парадокс? Нет, пожалуй. У атеистов нет страха Божьего суда, а у верующих есть идея Божьего всепрощения, стоит лишь покаяться. Так что в любом случае можно перерезать глотку ближнему, не опасаясь небесной полиции.
Бессонница, заклятая подружка моя! Вижу, вижу тебя, вон ты сидишь в углу, лохматая, неприбранная ведьма, то чешешься, то дергаешься, кривляешься, как обезьяна. Что тебе дать, чтоб отцепилась? Таблетками ты уже объелась—может, рюмку налить? А хочешь, стихи почитаю? Вот эти, что Наум Кислик прислал незадолго до смерти:
Верный сын пространства, хоть и блудный,
Времени заложник, хоть и беглый,
Ткнулся в рай однажды до полудня—
К ночи приволокся греться в пекло.
Запредельем этим сыт по горло,
На земле, на здешнем полушарье,
Где всегда двуличная погода—
Полуледенит и полужарит.
Это, повторяю, все земное
Все родное наше, между прочим,
Голова полна гудящим зноем,
Руки-ноги стали зябнуть к ночи.
Хорошо бы выпить на халяву,
Если только ветер не подует,
Пошуметь, тихонько покалякать,
Помолчать и о душе подумать.
Вкруг себя и сам в себе пошаришь—
Захолустно, выморочно, пусто.
Ни души на целом полушарье,
И в самом себе ее—не густо.
Разве только ржавая обойма—
Ничего другого не найдется,
Съёжилось пространство до объёма
Времени, которого—на донце.
Вот видишь: я иммигрант, он нет, а мироощущение—один к одному, что в Минске, что в Нью Йорке.
Да и могло ли быть иначе? Оба покалеченные войной солдаты, оба бобыли, у обоих одна пока еще доступная радость: рюмка водки да таблетка нитроглицерина на закусь. В «таблеточном» смысле мы, пожалуй, равны: у него была бесплатная и у меня бесплатная, стариковская. За эти годы я уже имел счастье основательно познакомиться со здешней бесплатной медициной, убедился, что бесплатная везде более или менее одинакова по своему уровню. Американская, правда, лучше организована: за мной в назначенный день и час приезжает микроавтобус, отвозит в медицинский офис, потом отвозит обратно. Ну, и химию врачи выписывают, не скупясь. Правда, не самую дорогую, поскольку бесплатно.
Вообще, насколько я понимаю, у американского и русского—вернее, советского—врачей несколько разные задачи. Американский врач знает, что больному долго болеть некогда: и дорого, и контракт на работе позволяет ему болеть столько-то дней в году и не больше—поэтому задачу свою врач видит не в том, чтобы излечить, а в том, чтобы залечить, снять боли, приступы, быстрее вернуть человека в строй. Ему некогда расспрашивать больного—у нас это называлось собирать анамнез - он верит лишь анализам и тем самым страхует себя от возможных претензий больных и их адвокатов. То есть он лечит не больного, а болезнь. Наших же врачей учили поступать наоборот., то есть лечить не болезнь, а больного.Поэтому русская медицина нетороплива, американская же—стремительна. Медицина в Америке—бизнес. Здоровье—товар, врач продавец, больной покупатель. Говорят, и у нас там стало то же. Каждый, как в супермаркете, покупает то, что ему по карману. А то, что получаем мы бесплатно, это обычная благотворительность, нечто вроде бесплатного супа для голодающих. За подаяние, конечно, превеликое спасибо, без него нам бы вообще труба, но провозглашать медицину гуманнейшей профессией мне что-то уже не хочется. Бизнес и гуманизм имеют совершенно различную природу. Бизнес может быть жестоким, имеет на это право, его законы суровы. Но жестокий гуманизм есть нечто вроде жареного льда, нонсенс.
Впрочем, в каждом монастыре свой устав. Другое дело, что мы, иммигранты, об этом уставе знаем только понаслышке, и это—одна из самых страшных наших бед. Америка—страна законников, законов здесь столько, что без юридического образования в два счета запутаешься и что-нибудь ненароком нарушишь. Или запутают, что вероятнее. И еще вероятнее, что не кто-нибудь, а свои же «русские» иммигранты-жулики, приехавшие пораньше и понаторевшие в американских делах. Психологию родных совков они знают, как американцам и не снилось, а это дает возможность внаглую грабить соотечественников, еще не понявших, куда они приехали. Американца так просто не облапошишь, он с детства привык иметь дело с адвокатами-лоерами. Оштрафовал ли тебя полицейский, «поцеловал» ли кто-то твой фордик, где-то с тобой нехорошо обошлись—не раздумывая, американец идет к лоеру и не имеет забот. А нас жизнь учила, что адвокат, хоть и много знает, да немного может: не больно там считались с адвокатами.
В этой стране каждый день и каждый час ты должен доказывать, что чего-то стоишь. Даже если тебе повезло с работой, или у тебя неплохо пошел свой бизнес, ты не можешь позволить себе расслабиться. Все время и всем доказывай, что ты достоин того места, которое сумел завоевать в результате долгих и упорных трудов. Иначе не заметишь, как придется начинать новую арию, с нуля. На интервью при приеме на работу тебя прямо в лоб могут спросить: «На это место претендуют еще десять кандидатов. Почему вы считаете себя лучшим? Какими своими качествами вы, по вашему мнению, превосходите других?» И не приведи Бог смутиться, растеряться, скромничать: ты растерялся в сложной ситуации—и всё, уже негоден. Ты должен уметь сам себя рекламировать—это свидетельствует о том, что ты знаешь себе цену и в дальнейшем сможешь принимать самостоятельные решения.
Когда говорят, что каждый иммигрант должен съесть свое ведро дерьма, я понимаю это как предупреждение: дескать, будь готов к труду и обороне и не паникуй, если не все сразу пойдет гладко.
Но должен или обязан?
Оказывается, у тех, кто задает тон в этой жизни, на сей счет существуют разные мнения.
Все это так. Америка не рай, и населяют ее не ангелы. За место под солнцем, за лайсенс на жизнь, здесь надо бороться, не щадя сил. Но тысячу раз был прав Эрих Мария Ремарк, когда сказал, что мы должны любить эту страну хотя бы за то, что она нас терпит.
Изумительно, сказочно красива страна Америка.
Для моих внуков уже родина.
Для меня Пэ-Эм-Жэ -- постоянное место жительства.
God bless America!