* * *
Бестолковой судьбе твоей вечно завидуя,
я войду в твои сны, скрипнув дверью открытою,
не утешившись строчкой в письме, буквой вбитою
в переносицу текста, телефонной беседою.
Я не буду искать за заборами улицы,
отдирать от асфальта подметки, как в юности,
чтобы место занять в иерархии ужаса,
как в дому опустевшем ведро из-под извести.
Не запахнет сырой штукатуркою комната,
не взметнется душа в ней, как пыль разогретая,
но идущий за мною обочиной холода,
он сильнее меня. Говорю тебе это я.
Тра-та-та-та-та-та, вы друзья и товарищи,
словно голуби ходят по снегу январские...
Затяну поплотней поясок на экваторе,
отыщу этот город под школьной указкою.
И последнее, то, что останется в памяти,
в этом мусорном баке с чугунною крышкою -
это все-таки то, как сидишь в своей комнате,
в близоруком порыве склоняясь над книжкою.
* * *
Я приду после смерти
в заметаемый листьями вторник,
по которому носится ветер
и с метлой ходит заспанный дворник.
Я окликну его по привычке,
утопая в бесцветной пижаме,
зажигая картонные спички
о стекло между нами.
Между нами, как между чужими,
ничего не сказавшими в пору,
когда оба ходили живыми
по живому листвы коридору.
* * *
До черного из "Ardis" "Котлована"
земную жизнь промешкав в кабинете,
однажды утром я сползла с дивана
и оглянулась в сумрачном просвете.
Я обернулась на пороге дома,
уже тоскуя сердцем на пороге.
Висела пыль в окошке невесомо,
как может только пыль висеть в итоге.
На кухне капала вода из крана
и, словно из разбитого рояля,
звук извлекала грустный, деревянный
из ржавчиной разъеденной эмали.
И радио бубнило что-то глухо,
за новостями шел прогноз погоды.
А может быть, и не было ни звука –
все было немо, тихо в день ухода.
