Александр Росин,
Maйaми
Надежда с верою в любовь
Откуда взялась на Полесье фамилия Кларк, не знает теперь никто.
В том числе и носители ее. Мало ли какие фамилии встречаются. Во
всяком случае, когда в 1913 году Андрей Кларк в числе тысяч
других выходцев из западных губерний России прибыл в Америку,
для слуха работодателей фамилия его была гораздо понятней, чем,
скажем, Пархимович или Швыдченко...
Андрей приехал не один, с женой и дочерью. И не в пример
большинству других иммигрантов, знал, куда едет. В Массачусетсе
в городе Спрингфелд уже несколько лет работал на железной дороге
его брат Ян. Андрей, еще молодой, 33-летний, статный,
по-крестьянски жилистый, тоже впрягся. Работать он умел, да и
куда денешься, если что ни год — прибавление в семье. Детей
называли на двойной манер: для властей по-американски, а дома —
по-своему, по-полесски. Так и пошли после старшей Анны — Алекс
(Алексей), Стелла, Мери (Мария), Стивен (Степан), Хелен
(Алена),Пол
(Павел), Надин (Надежда), Вини (Вера). Ну и дети, ясное дело,
росли американцами. За столом при родителях — на семейной
украинско-русско-польско-белорусской мове, а чуть за дверь, —
по-английски. Наверное, так бы и выросли Кларки-младшие, лишь по
отцовским рассказам зная, что есть такие Польша, Россия,
Беларусь, и вряд ли интересуясь, — а где эти страны и что там за
люди. Мало ли встречаем мы здесь потомков итальянцев, ирландцев,
украинцев, которые, да, знают, откуда их корни, но не более
того. Американцы, одним словом.
Но
в 28-м Андрей заболел. И доктор, тщательно обследовав его,
посоветовал, если хочет он пожить подольше, вернуться на родину.
Благо, деревня их, что под Лунинцем, между Брестом и Пинском,
после революции отошла к Польше. Ну, Польша — это не Советы, —
рассуждал Андрей, — а уж если помирать придется, так хоть родичи
детей поддержат, помогут стать им на ноги. И недолго думая,
собрал он свое американское семейство и вернулся в родную Лохву.
Какие-никакие деньги Андрей все-таки припас. Построил большой
дом на 17 комнат, потихоньку хозяйство поднял, и немалое — 12
лошадей, 40 коров, 14 овец, куры, гуси, утки, большой надел
земли. Семья была дружная, один одному помогали во всем,
водочкой особо не баловались, так только, на Рождество да на
пасху. «Не иначе жиды эти Кларки, — судачили в деревне, — ни
драк у них в доме, ни ссор, все работают да работают». Андрей не
обижался, лишь посмеивался: «А кто нас знает, все может быть».
Да и «жид» в Польше и Полесье — слово не бранное, лишь
обозначение национальности.
Они должны были жить, как в сказке, долго и счастливо. Тем
более, что семья продолжала увеличиваться. Уже после возвращения
в Лохве родились Полина, Зося, Ева, Люба. Но сказки даже в самых
глухих полесских хуторах перестали рождаться. Не до фантазий.
Слишком много реальности внес в жизнь полешуков 39-й год.
«Почему?» — спрашивала Надя у отца. Ей уже шел четырнадцатый, но
она по-прежнему верила, что ее отец не только умеет, но и знает
все. А он молчал, лишь тихо и печально улыбался. Пришли Советы,
а с ними новые порядки и законы. Закрыли польские школы, закрыли
костелы, отобрали лошадей, скот, землю... Почему? Откуда он
знал? Вот и Анна, старшая дочь, уехала назад в Америку. За ней,
зимой 39-го, туда же, в Массачусетс, отправился Стивен, а в
41-м, как только исполнилось 18 лет, и Мария. Отец не
отговаривал, молча крестил детей, благославляя на долгую
разлуку. Как мог знать, что навсегда расстается? Ну, а если бы
знал...
Все, что происходило вокруг, было непонятно и ему. Приютили они
в своем доме бежавшую от немцев из Польши еврейскую семью.
Подружились. Доктор Йозеф Кафкевич привез с собой
рентгенаппарат. Стал принимать больных. Только-только наладил
жизнь — пришли чекисты, увезли и доктора и рентген. Жена его
Мария рыдала, прижимая трехлетнюю Алиску: «За что,
товарищи-панове, за что? Ведь он не украл рентген, сам
заработал, сам купил в Варшаве за 40 тысяч злотых».
«Товарищи-панове» угрюмо матерились в ответ... Так и не узнали
ни Андрей, ни дети, куда увезли Йозефа. А вот его рентгенаппарат
не пропал, он и до сих пор стоит в Лунинецкой железнодорожной
больнице. «Ну что ж, хоть такая память будет по нашим
Кафкевичам», — тихо говорил отец.
Как ни надеялись, не смогли уберечь они от нацистов ни Марию, ни
Алиску. Гетто было организовано почти сразу после прихода
немцев. Огородили центр села колючей проволокой, согнали туда
две тысячи евреев со всей округи. Надя, как могла поддерживала
своих, молоко, хлеб, яйца носила по ночам... А через год после
начала войны их и самих немцы выгнали из дома. На отшибе на
хуторе поставил отец новую хату, так там до конца войны и жили.
Сразу после освобождения от немцев начала она оформлять
документы на выезд в США. Ее полное имя в американских бумагах
значилось Надин Лилиан Кларк, а вовсе не Надежда Андреевна, как
записывали в советских, она родилась и первые три года своей
жизни прожила в Америке, по всем формальным законам ее не могли
не пустить на родину. Так рассуждали в семье, посылая бумаги на
выезд в Пинский ОВИР.
— У каждого человека
есть события, которые он никогда не забудет. Для меня и моей
семьи один из самых страшных дней в жизни — 6 января 1948
года... — говорит Надежда Андреевна.— Смеркалось уже. Вдруг
раздался стук в дверь, и в хату без приглашения вошли семь
солдат. Спросили, кто Надежда Кларк. Потом старший сказал: «Ты
арестована». Мама в крик, конечно, младшие по углам жмутся,
плачут. Отец спрашивает: «Что она сделала?» Офицер говорит: «Она
предательница родины. Изменница. А еще вела переписку с
вражеской нам капиталистической страной». Перевернули в доме все
вверх дном, что-то искали. Забрали у меня американский паспорт,
на виду у всей деревни, как преступницу, затолкали в «черный
воронок» и повезли в наш райцентр в Лунинец. Оттуда в
специальном вагоне — в Минск в тюрьму на улице Володарского.
Мне было 22 года. Жизненного опыта у меня не было. Обыкновенная
девушка из полесской глуши. Напугана была ужасно. Но все время
казалось, что вот сейчас выяснится, что это ошибка, они
извинятся, отправят домой. И я уеду в Америку.
Я
была очень худенькой. А в камере было невероятно холодно. Койку
в 6 утра нужно было поднимать и прикреплять до ночи к стене. А
сидеть можно было только на железном стуле. Вот тогда я и
отморозила почки...
Но, наконец, меня вызвали к следователю. Его звали Петр Иванович
Пахомов. Очень представительный человек. Я таких солидных раньше
никогда не видела. Думаю, он самый главный, во всем уже
разобрался и прикажет сейчас меня отпустить. А Пахомов говорит:
«Не будем тянуть время, тебе лучше сразу во всем сознаться». Я
говорю: «Хорошо, я согласна. А в чем?» Тут он как закричит:
«А-а-а, так ты не знаешь?!» И стал читать мое дело, статья 63,
«предательство и измена родине». Я даже вначале не поняла, что
все это обо мне. И что страну советскую называла Пинским
болотом, и что партизан сотнями предавала, и что советская
власть все мне дала, а я, неблагодарная, хочу убежать к
американским империалистам. И еще много чего. «Не сознаешься,
расстреляем!» — кричал Пахомов. Я плакала, но ничего не
подписывала. Страшно было, я не понимала, что происходит, точно
в кошмарном сне. Но я все равно не подписывала ни одну из этих
бумаг. С детства отец приучил нас не врать. Как же я могла врать
на саму себя.
Так прошло десять месяцев. И вот 7 октября меня повезли на суд.
Я очень надеялась, что суд будет в Лунинце, где все меня знают и
смогут объяснить судьям, что я ни в чем не виновата. Но меня
привезли в какое-то здание в Минске. Семь или восемь солдат
ввели меня в пустой зал, посадили в клетку и заперли дверь. За
столом сидели судья и прокурор. Они долго читали мое дело. Это
был огромный том, как «Война и мир» Толстого. Только главной
героиней была не Наташа Ростова, а предательница советской
родины Надежда Кларк. Потом они ушли и долго совещались. И после
этого объявили, что я приговариваюсь к высшей мере наказания —
расстрелу.
Меня привезли опять в тюрьму и отвели в камеру для смертников. Я
только плакала и ничего не ела. А потом решила, что не буду
ждать, пока они застрелят меня. Лучше сама повешусь. Сняла чулок
и приготовила петлю. Но я была такая слабая, истощенная, что,
видимо, упала в обморок... Я проснулась на полу в своей камере,
увидела приготовленную петлю, но уже плакать не могла, не было
сил. Лежала и бессмысленно смотрела на грязный потолок.
Так прошло семь дней. А 14 октября, в день рождения моего папы,
меня привезли опять в суд и объявили, что советская власть
гуманная и что высшую меру заменяют мне 25 годами
исправительно-трудовых лагерей строгого режима плюс 5 лет —
поражение в правах.
19
января 1949 года меня отвезли сначала в пересыльную тюрьму в
Оршу. А оттуда в товарных вагонах всех нас женщин-заключенных
отправили в Кировскую область. В лагере мне сказали: будешь
хорошо работать, выполнять норму на 123 процента, день будет
идти за три и, может быть, мы тебя освободим раньше. Я была хоть
и очень худая, но выносливая. Мы валили лес. Зимой работали по
8-10 часов в день, летом — по 17. При одном или двух выходных в
месяц. Утром нас выстраивали на плацу, делали перекличку,
объявляли, что будут стрелять, если сделаешь шаг влево или
вправо, и гнали под конвоем с овчарками за 11 километров в лес.
Снег был такой высокий и твердый, что когда приходили к месту
работы, кровь по телу текла и сил уже не было никаких. Но я
хотела вырваться из этого ада. Я знала, что родители, братья и
сестры ждут меня, что я должна выжить ради них. И работала,
каждый день, перевыполняя норму... В марте 1953 года меня и еще
нескольких девушек должны были послать в другой лагерь на слет
женщин-заключенных, передовиков труда. И вдруг поездку отменяют,
нас всех выстраивают на плацу и объявляют, что умер Сталин.
Потом я узнала, что в те дни рыдала вся страна. А у заключенных
был настоящий праздник. Со смертью кровавого Иосифа у нас
появилась надежда на освобождение. А в тех условиях даже
надежда, пусть маленькая, так греет. Ведь мы женщины. Мы мечтали
о любви, о семье, о домашнем очаге...
Через два с половиной года,
в 55-м, меня освободили. И опять счастливый день выпал на 14
октября. Конечно, никто не извинился, хотя в документах было
сказано: за неимением преступления освободить досрочно со
снятием судимости и поражения в правах. Больше того, когда я
вернулась домой, убедилась, что в этой стране особенно ничего не
изменилось. И хотя формально государство признало мою
невиновность, в паспорте стоял номер лагеря и на работу меня
никто не хотел брать.
Конечно, после восьми лет тюрем об Америке я даже думать
боялась, а не то что говорить. Устроиться бы здесь как-нибудь,
да помогать семье. Наконец, взяли в детский сад прачкой... Мне
очень хотелось стать медсестрой. Но когда я пошла в райком
партии, чтобы они направили в училище, мне отказали. Хорошо,
добрые люди подсказали обратиться к главврачу больницы. Галина
Павловна Самойлова, еще молодая, очень красивая еврейка,
приехала сюда из Харькова. Она выслушала меня, а потом вдруг
сказала: «Конечно, я постараюсь вам помочь». Она дала мне
направление на сестринские курсы Красного Креста. В 64-м я
закончила эти курсы и 28 лет проработала в детском отделении
Лунинецкой больницы. До самого отъезда в Америку — 14 октября
1992 года. Да, так получилось, что опять 14 октября. Я же
говорю, папин день рождения — счастливый для меня ...
Вот так сложилась жизнь
американской белоруски Надин Лилиан Кларк. Наверное, было бы
здорово под финал радостно сообщить, как счастливо жила
гражданка США в стране своего рождения. Но, увы, мне нечем вас
порадовать. Брат Стивен, когда она после долгих лет разлуки
приехала к нему в Бостон, встретил настороженно. «Чего ты
приехала сюда? Я кровь проливал на войне за эту страну, работал
всю жизнь, налоги платил исправно. Ты на коммунистов спину
гнула, а теперь на все готовое приехала. Возвращайся назад». Она
заплакала, но решила по-своему. Пошла работать служанкой с
проживанием к старикам-ирландцам. Готовила еду, убирала,
стирала, мыла парализованную хозяйку, стригла траву, убирала
зимой снег... Платили неважно и не всегда вовремя, но она все
равно исправно, каждые две недели, отправляла родным в Беларусь
посылки с продуктами и одеждой. И так все восемь лет.
А когда
недавно приехал к ней из Лунинца Георгий Филиппович Жук,
человек, с которым она прожила, так и не расписавшись, 34 года,
жизнь обрела иной смысл. Потому что, несмотря на все изломы ее
судьбы, Надежда Андреевна сохранила в себе то главное, ради
чего, может быть, и стоит жить, — любовь к людям. Прошлым летом
Георгий Жук и Надин Кларк оформили свои отношения как муж и жена
в фремингемском муниципалитете. Но это уже другая, американская
страница в жизни миссис Кларк.
