№ 10(34)
Октябрь, 2003

---

Илья Бараникас

ПЕТР ПЕРВЫЙ
или вознагражденное терпение части белорусского народа

«Ну вот, я ему про Ивана, а он мне всё про Петра, – сказал мне редактор журнала «Флорида» Саша Росин, когда я прислал ему эту байку. – У тебя ж предыдущая байка была про Петра, и эта тоже».
Я ответил коллеге, что этот Петр – другой, хотя и родственный предыдущему по духу. Если когда-нибудь надумаю издать книгу «Соввоспоминания», то эти две главы будут в одном разделе: «Номенклатура».

Дело было в Гродно. Когда-то в далеком детстве, когда я был вильнюсским школьником, нас возили сюда на экскурсию, и для нас этот город имел литовское название – «Гардинас». Как-никак, в течение нескольких столетий эта земля входила в Великое Княжество Литовское.
На этот раз, где-то в конце 80-х, я приехал в Гродно в абсолютно другом качестве. Жил я в Москве, был журналистом, уже порядком полысел, дослужился до главного редактора и в Белоруссию приехал проводить то ли симпозиум, то ли круглый стол с поляками из братского информационного агентства.
Первым делом, по советской интеллигентской привычке, мы с московскими коллегами пошли в книжный магазин искать «дефицит на периферии». Присмотрели что-то из классики, чего не было в Москве. И вдруг я вижу небольшую книжку в твердом переплете, с лучисто улыбающимся Ильичом на обложке. Называется «Родной и близкий». Стал ее листать – оторваться не могу, до чего смешно! Позвал ребят, почитали, посмеялись (благо в эпоху поздней перестройки за это уже не сажали) и купили книжку.
Потом каждый вечер перед сном собирались на «ленинские чтения», читали вслух и до колик в животе хохотали над рассказами о «самом человечном». О том, как он поил ходоков чаем; как предлагал стул уставшему кремлевскому часовому; как ездил к детям на елку. Рассказы были написаны слащаво-пафосным языком, которым только и дозволено было говорить о священной персоне Ильича в сталинские годы (книжка была написана в каком-то «лохматом» году и неоднократно переиздавалась). Так что настроение у нас было веселое – тем более, что (вы и сами уже догадались) «ленинские чтения» проходили не «всухую».
Но не всякая пьянка улучшает настроение. Самое главное застолье оказалось для нас тяжелым испытанием.
После завершения симпозиума нас посадили в автобус и повезли куда-то за город, на лоно природы. Чирикали птички, под горкой журчала речка, шумел сосновый бор... Длиннющие столы были накрыты гаргантюанским количеством всякой снеди: утки да гуси, пороси да караси – хватай да в рот неси. Что присутствующие и начали с ходу делать, сопровождая это сумбурными тостами локального масштаба: через каждые три погонных метра стола – свой тост. Народу приперлась тьма – больше половины присутствующих в дни симпозиума мы не видели и не знали, к чему и какое они имеют отношение. То не соколы слетались на халяву погулять...
Затем руководящие белорусские товарищи из Минска стали наводить порядок, стуча ножами по граненым стаканам. Это были, как сейчас помню, те самые, загадочного происхождения, граненые стаканчики, которыми всегда отмеряли семечки на рынке бабки в платках и плюшевых жакетах, – не стандартные граненые емкостью 250 г, а усеченные, граммов на 150. «Дают поблажку слабакам-иностранцам», – сказал мне мой московский коллега, повертев в руках хитроумный граненый сосуд. Но, как выяснилось, он ошибся.
Произнеся первый, объединительный тост, самый руководящий из минских товарищей передал инициативу местному гродненскому руководству, и во главе стола воцарился исполинского роста мужик с горящими глазами и развевающимися волосами. Это был первый секретарь не то Гродненского обкома, не то горкома партии – не помню ни имени, ни должности, ну, да суть не в этом.
«Петр Первый!» – вполголоса сказал я приятелям-москалям, и те подтвердили сходство. «Кликуха» прилипла сразу и навечно.
Петр Первый спуску не давал никому. Он заставлял несчастных поляков (которые как нация, кстати, не так уж и слабы по части выпить), и нас вместе с ними, каждый раз пить до дна. Обслуга, коей была целая рать, наливала под бордюр, как только пустела посуда, и Петр Первый сразу произносил следующий тост. За мир и дружбу, за Польшу и Беларусь, и Россию-мать туда же, за силу печатного слова и за журналистов как профессию, к коей принадлежал Великий Вождь, чей образ был так трогательно изображен в книге «Родной и близкий». Иногда гродненский император запевал песню и велел всем подтягивать, да погромче. Сачкануть не удавалось никому, даже полякам. Диктатура Петра не проходила через обычный цензурный фильтр перевода: все поляки владели русским языком, а сам Петр и его земляки «мувили» отдельные слова по-польски.
Битва с зеленым змием вскоре изнурила многих бойцов. Кое-кто пал на поле брани и был оттащен с передовой в тыл, на отдых «под сосною, под зеленою». Другие пытались сопротивляться и еще оставались в сидячем положении. Я сохранял сознание лишь потому, что неоднократно проявил неуважение к Петру Первому и демонстративно не выпивал до дна. Петр сердился, кричал, я огрызался, и он в конце концов оставил меня в покое как безнадежно испорченный экземпляр столичной номенклатуры.
Ближе к концу бурного застолья гродненский диктатор чуть-чуть отпустил вожжи и стал предоставлять слово кое-кому из гостей – до этого он был «тамадой-солистом». Дошла очередь и до меня. Я должен был что-то сказать после самого Петра, и его речь всколыхнула во мне бурю негодования – уже без юмора, без шуток. Дело в том, что Петр Первый произнес примерно такую речь:
«Вы знаете, дорогие гости, что Гродненская область была в числе наиболее пострадавших от аварии на Чернобыльской АЭС в 1986 году. Конечно, авария затронула и нашу окружающую среду, и здоровье наших людей. Но мы не жалуемся, не бьем челом Москве, не требуем покарать виновных, а нас самих облагодетельствовать. Главная черта белорусского национального характера – терпение. Мы мужественно преодолеваем трудности вместе со всей советской страной и попусту не ноем».
Кипя от возмущения, я сказал ответное слово о том, что терпение – не всегда добродетель и что в отношении белорусского народа наш хозяин, к счастью, наверное, ошибается: здесь есть народные движения, которые активно протестуют против замалчивания истинных последствий чернобыльской трагедии и требуют в духе гласности обеспечить гарантии ее неповторения.
Этот тост за белорусский народ белорусская номенклатура встретила тяжелым молчанием. Упоминание «народных движений», под которыми подразумевался в первую очередь антисоветский Народный фронт Беларуси, было для них обидной крамолой. Но в духе превознесенного Петром Первым долготерпения они стерпели обиду. Петр Первый, правда, рванулся, сверкая очами, но его осадил, потянув за выбившийся из брюк подол рубахи, главный начальник из Минска. Выпили, закусили, и за столом вновь воцарился мир.
...В Гродно я с тех пор не бывал. Но однажды, много лет спустя, приехал как-то из Лос-Анджелеса, где я тогда жил, в Москву, встречаю своего бывшего сослуживца, с которым мы были вместе на круглом столе-симпозиуме в Гродно, а он мне и говорит: «Слушай, ты Петра Первого помнишь?» – «В Гродно?» – Ага». – «Ну и что?» – «А то, что я недавно там случайно оказался – пригласили лекцию прочитать за хорошие деньги. А потом повели меня, как водится, в кабак – шикарное заведение, там кормят русской кухней по полной программе, и не шибко дорого. Сидим, едим гуся-порося, а потом к нашему столику подходит... кто бы ты думал? Петр Первый. И его мне представляют как хозяина этого ресторана и многих других ресторанов и гостиниц в городе. Он меня, конечно, не узнал, так что заново как бы познакомились».
«Ну и в чем фенька? – спросил я. – Подумаешь, бывший хозяин всего города теперь – хозяин гостиниц и ресторанов. Нормальное трудоустройство номенклатуры после падения советчины».
«А фенька, – отвечает он мне, – в том, что ресторан этот называется «Петр Первый». А другая фенька такая: Петр Первый поведал мне, что собирается открыть «ленинский» ресторан – знаешь, в Москве есть такие ностальгические кабаки с плакатами, знаменами советской эпохи, фотографиями... А в этом заведении весь антураж будет посвящен жизни и деятельности Ильича. Ну и теперь угадай: как он будет называться?»
Я тут же вспомнил наши «ленинские чтения»:
«Неужели «Родной и близкий»?»
«Угадал», – засмеялся приятель.