№ 11(23)
Ноябрь, 2002

---

Михаил Шульман
КАК Я БЕЗ ДРАКИ ПОПАДАЛ В БОЛЬШИЕ ЗАБИЯКИ

Ну, если честно, то не в такие уж большие. Все однако же познается в сравнении, в моем случае—в масштабе. Скажем, кто такой председатель сельсовета? В столице—травинка, и в лупу не сразу увидишь. А в своем селе—могучий дуб среди долины ровныя. Я от природы человек уравновешенный, мирный и со школьных лет боялся всяких общественных должностей, поэтому даже в пионерах ни звеньевым, ни членом совета отряда, тем более дружины, никогда не был, а уж про комсомол и говорить нечего: все ребята наши уже вступили, а я все собирался, собирался, да так и не успел—война началась. И вдруг прямо на третий день войны стали из нас, студентов-первокурсников, спешно формировать комсомольский истребительный батальон—ловить немецких парашютистов-диверсантов.. Я, еще не комсомолец, тоже сунулся, и представьте себе, сразу записали, никому и в голову не пришло спросить, есть ли у меня комсомольский билет. А еще через два года, в самый разгар войны, на Западном фронте, когда я был командиром отделения в отдельной роте разведчиков при штабе дивизии, меня неожиданно вызвали в политотдел дивизии. Честно говоря, я немного струхнул: с чего бы это, думаю, в этот милый отдел просто так не вызывают—не сболтнул ли чего лишнего? Вроде, и не болтлив, да я и моложе всех в роте, мне всего девятнадцать, кто со мной станет серьезные разговоры разговаривать? А может, и за несерьезные? Являюсь. Нашел нужного майора с какой-то казачье-разбойничьей фамилией—не то Разин, не то Булавин, не то Чубодраненко. Доложился.
- Ты, сержант, самый образованный человек в роте,- говорит.—Так?
- Может быть, - осторожно говорю я и сам себе думаю: ты же знаешь, что у командира роты старшего лейтенанта Жукова всего семь классов, так чего спрашиваешь? Не иначе, думаю, на офицерские курсы хочешь меня отправить, только на кой они мне нужны? Я все-таки надеюсь дожить до конца войны и оставаться в армии на всю жизнь не намерен.
- Какой язык изучал? Немецкий?
- Так точно, немецкий! Только ж знаете, как мы его проходили? Читать умею, а понимать—ни бум-бум!
- А чего там понимать?-засмеялся майор.—Вот тебе военный разговорник, в нем самое необходимое, к каждой фразе и перевод есть. Будешь в роте вести занятия по немецкому языку!
- Я?
- Ты, ты! А то разведчики, называется, а взяли языка и ничего спросить не умеете! Позавчера покойника приволокли?
- Брали-то живым, он по дороге кончился, товарищ майор!
- Вот то-то! А что спросить успели? Понял?
- Так точно, понял! Разрешите идти?
- Еще не все. Сержант Копылов когда погиб?
- Дня три назад. Только не погиб он, ранило его, я сам и в медсанбат отвозил!
- Ну, это все равно, в роте-то его нет. А ведь он у вас комсоргом был!
Доложишь старшине Белозерову, парторгу, что ты назначен комсоргом роты!
- Так ведь я…
- Все, кончили базар!—поднялся майор.—Выполняй!
Так я, еще не успев стать комсомольцем, враз стал комсоргом 257-й Отдельной Роты Разведчиков 199 стрелковой дивизии. А что вы думаете—фигура! Отдельная рота ведь на правах полка, майор посулил через месяц-другой офицерские погоны, но, к счастью, меня ранило, и моя комсомольская карьера на том закончилась. А пока я еще был на ногах, я был исправным вождем ротного комсомола. Политзанятия мне, слава богу, еще не доверяли, их проводил парторг старшина Белозеров, вологодский мужичище лет тридцати пяти от роду, которого в роте звали Сливки: он любые политзанятия начинал убойной фразой: «Вы это, значит, сливки, товарищи! Всей нашей дивизии сливки, это понимать надо!» А мои обязанности сводились к тому, что когда группа уходила на задание,все сдавали свои документы: коммунисты - старшине Белозерову, комсомольцы и беспартийные—мне. А когда в составе группы был и я, все бумаги сдавали на хранение ездовому: он, пожилой мужик, от своей кобылы никогда и никуда не отлучался. Располагалась наша рота неподалеку от штаба дивизии, то есть километрах в трех от передовой, в молодой березовой рощице, и в свободное от заданий время я занимался с ротой немецким языком. По военному разговорнику, которым меня вооружил майор из политотдела. Усаживаю всех свободных—обычно человек двадцать-тридцать—в кружок, сам в середке, гляжу в разговорник:
- Команда «Стой» по-немецки ХАЛЬТ! Ну-ка, хором за мной…
- Гав!—рявкает рота.
- Молодцы! Дальше «Бросай оружие», по-немецки ВАФФЕН ХИНЛЕГЕН! И-и… рраз!
- Гав-гав-гав-гав!
- Слышь, сержант!—стонет огромный сибиряк Косых.—На хер мне эта бодяга, я ежели ему в лоб ствол наставлю, он свой и так бросит!
- А коль он тебе?
- Ну-к что ж,-- пожимает он плечами.—Я брошу, куды денешься!
До ранения я еще успел выучить с ротой и три строевых команды: линкс-ум! Рехтс-ум! Керт-ум!—и тут уж даже Косых безропотно поворачивался налево, направо и кругом.
Через много-много лет, когда я уже тридцать годков отучительствовал в школе, написал несколько книг и успел выйти на пенсию, ко мне однажды вечером заявились в гости аж сразу четыре дамы.
- Мы решили учредить в нашем городе общество еврейской культуры!—после недолгих церемоний объявили они.—Как вы к этому относитесь?
- Доброе дело,-- согласился я и полез за кошельком.—Сколько с меня?
- Много!—засмеялась одна.—Кошельком не отделаетесь! Мы хотим видеть вас председателем общества!
Я растерялся. Ну, какой из меня председатель? Я и о самой еврейской культуре имел весьма смутное представление. Шолом-Алейхем, Михоэлс, Бергельсон, а кто там есть еще? Ага, мой однофамилец певец Зиновий Шульман, певица… как ее… пуговица по-белорусски… во, Анна Гузик! Поэт Изи Харик, расстрелянный в 1937-м, стихи которого учили и в белорусских школах, а кто еще? Да, мои друзья, актеры некогда существовавшего еврейского театра Мотя Березкин и Ася Гальперина, к тому времени уже оба покойные. Еще и поэты Хаим Мальтинский и Гирша Рэлес, я с ними встречался в Минске, а с Хаимом даже водку пил, только читал я их исключительно в переводах. Гриша Березкин читал мне стихи Грубиана, но тоже в переводах. И всё? Увы, и все, больше ничего не знаю. Словом, ни языка толком не знаю, ни музыкальной, ни художественной, ни исторической традиции, еврейский фольклор—только на уровне анекдотов да речений балаголов-биндюжников, где все основано на сочетании сочного идиш с отборным русским матом. И с таким багажом—в председатели общества еврейской культуры?
Все это в считанные мгновения пронеслось у меня в мыслях, и я в ужасе замотал головой.
- Вы с ума сошли!- только и смог выговорить я, но продолжить мне не дали.
- Вам ничего не придется делать!—наперебой затараторили они.—Только представительствовать! Мы все будем делать сами, не бойтесь!
- Вам нужен свадебный генерал?—засмеялся я.—Но какой же я генерал? Всего лишь сержант, и орденов-медалей у меня раз-два и обчелся, я не лауреат!
- Вы член союза писателей СССР! А чтоб нас зарегистрировали, нужен человек с именем!
- И кроме меня в области не нашлось имен? Есть же и члены союза художников, и заслуженные артисты, даже профессор есть!
- Были мы у некоторых,-- горько сказала одна.—Отказываются! - Трусят!—решительно пояснила другая.—Привыкли всю жизнь прятать свое еврейство, ну и сейчас на всякий случай не хотят вылезать на свет!
- Герои, словом, орлы-партизаны!—презрительно повела плечом та, что помоложе всех.—Вы тоже такой герой?
Только этого мне не хватало, обвинения в трусости. А иначе ведь и не посчитают, какие бы причины отказа ты не находил.
- Если вопрос ставится именно так, я согласен. Что я должен делать?
Меня немедленно расцеловали. Вот так я без драки попал в большие еврейские забияки. Поначалу все было, как и обещали мне милые дамы-инициаторши: бумаги, бумаги, хождения к властям за разрешениями, подписями, утверждениями программы общественной деятельности и т.п. Volens nolens перезнакомился с «отцами» города и области. Видимо, открытый еврейский деятель был им в диковинку, принимали меня с любопытством, «отцы» в большинстве своем были приветливыми, радушными и… абсолютно равнодушными людьми. Получалось почти как сказано у Михаила Светлова: «Отовсюду мне причитается, и нигде ни хрена не дают». Собственно, и причиталось-то всего немного: отдайте нам конфискованные когда-то здания синагог, христианам ведь две церкви и костел вернули, ну а пока временно хоть какую-нибудь халупу для офиса. Отдавать что бы то ни было власть не торопилась. Оно и понятно: на кой черт мы, евреи, ей сдались? Власти удобно, когда мы живем в тени, и чем незаметнее, тем лучше. И тут посетила меня светлая мысль: ведь среди нашего брата есть немало состоятельных, даже богатых, людей, надо обратиться к ним, есть же вековые традиции, должны же они и так далее.
И действительно, получилось «и так далее»: местные наши олигархи прекрасно ладили с властями, щедро подкармливали всех, от кого хоть в малейшей степени зависело их благополучие, и в зарождающемся обществе еврейской культуры видели всего лишь еще одного нахлебника, от коего для них проку, как от козла молока. Это была уже новая еврейская традиция—советская. Богаче наше общество не стало. Правда, как только у нас появились какие-то зарубежные связи, наши бизнесмены оживились: перед ними замаячили какие-то перспективы личного характера. А стоило обществу получить первые посылки с продуктовой помощью, сразу же объявились охотники и умельцы эту помощь распределять. Естественно, появились обойденные и обиженные, а жаловаться кому? Конечно же, генералу, а генерал-то не может повесить объявление о том, что он всего лишь свадебный—у людей-то другого нет, вот в чем соль. Забияка обязан драться…
Поскольку я, по словам одного из «отцов города», оказался главным жидом области, то бишь самым большим еврейским забиякой -- Бобруйск не в счет, тамошние евреи сами по себе, и забияк у них хватило бы и на три Могилева—мне пришлось встречаться с еврейскими лидерами других белорусских городов и областей.—в Минске. Там на съезде избрали республиканский Координационный совет—ну, разумеется, в нем автоматически оказался и я. А чуть позже наметились и всесоюзные еврейские съезды—сначала в Москве, потом в Одессе—как же без меня, и съезды были бы не съезды, когда б там не было меня!. Не тот цимес! Правда, я там ни разу не выступал, но за что-то голосовал. Вот только никак не могу вспомнить, за что или против кого, но что голосовал—помню отчетливо.
И меня поразило удивительное сходство того, что происходит у нас в Могилеве, с тем, что происходит в Минске и в Москве—подозреваю, что и везде Как только наше общество еврейской культуры из чего-то аморфного стало обретать конкретные формы общины, в нем сразу же обнаружили себя противоборствующие силы: началось противостояние амбиций, обнажились клыки и когти. Бизнесмены, коих я притащил в общество, потребовали себе власти, интеллигенты-основатели решительно выступили против, назревал раскол. В Минске схватились избранный лидер архитектор Леонид Левин с молодым полковником Александром Гальпериным, ныне покойным: первый хотел спокойно представительствовать, второй жаждал действовать. По положению мне был близок и понятен Левин, но очень уж симпатичен умница Саша Гальперин. В Москве же не могли поделить спонсорские финансы: то ли всем сестрам по серьгам, то ли одной больше, другой поменьше-—гвалт стоял невообразимый, а кто из спорящих прав: Членов, Зисельс или Сатановский—нам, провинциалам, понять было не дано. Я вообще склонялся к тому, что никто.
И что вы думаете: приехал я в Нью-Йорк—о боже, и здесь все то же! На Брайтоне два общества ветеранов, одним командует Комиссар, другим—командир. Одного обязывает фамилия—у другого нестерпимо зудят плечи под древними полковничьими погонами. И никак не разделят большую дырку от бублика. Аппетитная такая дырка, а уж пахнет-то, пахнет! А где-то выше Брайтона, в самом центре Нью Йорка—Манхэттене, делят другую дырку, аж клочья летят, такие там страсти.
Из всего этого я пришел к выводу: собрание евреев—это вам не разведрота на занятиях, хотя здесь тоже гавкают все, но не хором, а каждый на особинку. А разговорника с переводами пока что не изобрели—как же без него договориться? Или так и будем гавкать друг на друга всю оставшуюся жизнь?
Главное, без разговорника и гавкать неинтересно, даже действующим ныне забиякам это занятие уже, похоже, осточертело.
А что, если попробовать по-старому: Идн, ша! Ваффен хинлеген! Как говорил мой дед, гехапнем а стыкл брамфн , закусим дыркой от того самого бублика. И перестанем кусаться.