|
Фредди
Зорин, Ашдод, Израиль.
К 65-й
годовщине освобождения Литвы от фашистов
ДЕТИ
КАТАСТРОФЫ
Все мы родом
из детства. Только было оно у нас разным, в зависимости от того,
когда и где довелось появиться на свет.
Наш рассказ – о детях Катастрофы, осиротевших в период Холокоста на
территории Литвы и о тех, кто помог им выжить.
...Летом 1944-го года
передовые части Красной Армии в ходе специальной, успешно
проведенной операции вошли в Вильнюс и освободили уцелевших в гетто.
Тогда-то в городе и стали появляться беспризорные еврейские дети.
Во время оккупации их укрывали
местные жители – литовцы, поляки, белорусы - одни из сострадания,
другие (было и такое) - за вознаграждение, оставленное родителями.
Долгие три
года дети жили в немыслимых условиях: на чердаках и в подвалах, в
погребах, сараях. Многие прятались от
фашистов в лесах, на свалках, в пещерах и даже в канализационных
трубах. Теперь они вышли из своих укрытий и бродили по городу в
поисках пропитания и ночлега. На детей страшно было смотреть:
больные, истощенные, грязные, завшивленные, они сторонились людей,
боялись света и солнца. Когда их пытались подкормить, они,
выхватывая из рук все, что им давали, сразу же убегали, причем
бежали, как от преследователей: пригибаясь к земле, петляя и пугливо
озираясь. И вот родилась идея – создать еврейский детский дом, чтобы
спасти несчастных ребят, лишенных родительского тепла и заботы,
вернуть им безжалостно отнятое детство. Инициатором выступила Цвия
Вильдштейн. В довоенное время
она учительствовала в одной из вильнюсских школ. С приходом
гитлеровцев - оказалась в гетто. Выжила.
Избежала отправки в Понары –
печально известное местечко километрах в 10-ти от Вильнюса, где
творились массовые расстрелы евреев. Впоследствии Цвия написала
книгу «Из ада в ад» (о том, почему именно так были названы ею
воспоминания, объясню позднее). Цвию
поддержали еще несколько еврейских учителей. Вместе отправились в
Министерство просвещения. Но там и слушать не стали:
— Вы что же, собираетесь создать
новое гетто? Будьте, как все: поместите этих детей в обычные детские
дома. Они получат все, что получают другие.
Поистине счастливый случай свел
Цвию Вильдштейн с Иосифом Вениаминовичем Ребельским, известным
врачом и ученым, профессором, начальником нервно-психиатрической
службы 3-го Белорусского фронта.
Вот как вспоминала об этой встрече
сама Цвия:
«Меня
встретил невысокий плотный человек в военной форме с погонами
подполковника медицинской службы. Он
пожал мне руку, сказал, что знает о моих тревогах и сам обеспокоен
положением еврейских сирот и их дальнейшей судьбой. В тот день мы
проговорили несколько часов. Иногда в кабинет входил военный в
накинутом на форму белом халате и срочно вызывал профессора к
больному. Профессор извинялся, уходил, но потом возвращался, и
беседа продолжалась. Сначала я была настороже: чужой человек, да еще
в форме (а я инстинктивно сторонилась военных), расспрашивал меня о
самом наболевшем. Но у него были добрые еврейские глаза, и вскоре я
почувствовала к нему полное доверие, освоилась и осмелела.
Оба мы понимали, что откладывать
организацию детского дома нельзя: состояние многих детей угрожало их
жизни. Поэтому сразу же начали
вырабатывать план совместных действий. Прежде всего, необходимо было
добиться разрешения на открытие детского дома и получить помещение.
Эти две задачи профессор взял на себя. Далее следовало побыстрее
разыскать и собрать бепризорных ребят, найти для них учителей. Этим
предстояло заняться мне. На прощание Иосиф Вениаминович сказал:
- Мы откроем
детский дом, – сделать это надо во что бы то ни стало. Вы станете
сиротам матерью, я – отцом.
А еще он рассказал, что за время войны
насмотрелся на страдания детей.
Позже я узнала, что он подбирал на фронтовых дорогах
ребят, потерявших родителей, и помещал их в свои госпитали.
Там детей ставили на ноги и немного окрепших,
при первой возможности, отправляли в тыл.
Уж и не знаю, как действовал профессор, но ему
удалось получить от правительства Литвы «добро» на открытие детского
дома. Дом этот был включен в общий
список детских учреждений и поставлен на довольствие. Я была
назначена директором».
ИЗ РОССИЙСКОЙ
ЕВРЕЙСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ:
«В 1944 г.,
вступив с армией в Литву, профессор Ребельский И.В. принял
деятельное участие в организации в Вильнюсе и Каунасе двух детских
домов для более чем 400 еврейских детей, уцелевших во время
оккупации…»
...
Первым, временным адресом, по которому прописался детский дом для
еврейских сирот в Вильнюсе, стал пустовавший госпиталь. Но все
знали, что по мере поступления раненых солдат с фронта, помещение
детям придется освободить. Цвия Вильдштейн дала объявления в газетах
и по радио об открытии еврейского детдома.
Просила приводить беспризорных детей, сообщать адреса,
где они могут прятаться, а также приглашала на работу еврейских
учителей.
Наступил
Йом-Кипур. В былые годы в этот день в городской синагоге собиралось
много народа, и хотя сейчас большая часть еврейской общины была
уничтожена, Цвия решила пойти в Судный день в Вильнюсскую синагогу.
Женщинам, как известно, выступать в
культовых местах у иудеев не дозволено. Но раввин, в виде исключения,
разрешил директору детского дома обратиться к присутствовавшим с
призывом: содействовать в начатой работе.
Рассказ слушали в полной тишине, многие плакали.
После окончания службы, люди окружили Цвию Вильдштейн, предлагая
помощь. Некоторые тут же сообщали адреса в городе и на хуторах, где
прятались еврейские дети. Профессор
сумел организовать транспорт и поисковая группа отправилась в путь –
сам Ребельский, Цвия и доктор Блотц, директор поликлиники для семей
военнослужащих. Встречали участников миссии по-разному. Некоторые
хуторяне отдавали детей, нашедших у них приют, охотно. Они рады были
избавиться от лишних ртов, верили, что так детям будет лучше. Но
были и такие — они использовали малолеток, как дешевую рабочую силу
— которые не хотели отпускать детей, требовали за них выкуп. Денег
было немного, зачастую за детишкек расплачивались папиросами и
сигаретами. Действовать приходилось где уговорами, а где и угрозами
– заявить властям о незаконном удерживании чужих детей.
Не меньшей проблемой,
учитывая описываемую ситуацию, было собрать подходящих учителей и
воспитателей. А когда они все-таки нашлись, то оформить на
постоянную работу реальным оказалось лишь немногих.
Но все, без исключения, проявили
преданность своему и общему делу – Злата Кочергинская, Суламифь
Вольфер, Хиля Тиктали, Давид Левин, Елена Хацкелес, Элиезер
Иерусалимский. Элиезер работал в
литовской школе, его не хотели отпускать. Пришлось вмешаться все
тому же профессору Ребельскому.
О том, как
попала в детдом учительница Злата Кочергинская (Захава Бургин), –
можно прочесть в ее воспоминаниях.
«Как-то мы
с подругой по гетто шли и разговаривали на мамэ-лошн. Нас остановил
советский офицер и неожиданно мы услышали: «Как красиво вы говорите
на идиш!». Он сказал, что тоже говорит по-еврейски, но не так
хорошо. Я предложила позаниматься с
ним. Звали офицера Иосиф Вениаминович Ребельский.
Узнав, что я учительствую, он сказал:
«Еврейская учительница обязана работать с еврейскими детьми». Я
спросила: «А где найти еврейских детей?» – «Они есть.
К счастью, не все погибли. Сейчас мы как раз собираем
их и организуем еврейский детский дом. Вы должны там работать».
Он дал мне адрес и записку к директору. Я была потрясена, все это
казалось похожим на сказку. Я
еще не знала, что судьба подарила мне встречу с тем самым человеком,
которому детский дом был обязан своим существованием».
....
Первым в обретенном доме появился Лёва Селек, голубоглазый мальчик 8
лет. Его привела литовка, которой Левины родители заплатили, чтобы
она спасла их ребенка. Женщина очень боялась, что ее выследят,
держала мальчика запертым на чердаке, кормила раз в сутки. Лева был
совершенно дикий, не говорил, плохо понимал, о чем его спрашивали, и
все же цеплялся за свою спасительницу.
С трудом его оторвали от нее. «Я его держу, –
рассказывала впоследстии Злата Кочергинская, - а он такой маленький,
легенький, ничего не весит. Но норовит
вырваться — вот что такое страх!
Я кричу женщине, которая его привела: «Уходите
скорее!», а сама плачу». Потом
поступили братья Левиты. Они долго скрывались в лесу, сначала с
родителями, а когда родители погибли, — совершенно одни. Мальчики и
выжили только потому, что всегда были вместе. Мать Береле Глаза
нацисты повесили в белорусском
местечке Глубокое.
Береле удалось бежать, но кошмар преследовал его повсюду, ужасом
были наполнены его огромные черные глаза. Когда привели девочку со
светлыми косичками, Миреле Вайнштейн, то показалось, что она
спокойнее других. Но нет, –
Миреле забивалась в самый дальний угол и оттуда тихо, монотонно
звала маму, которую убили у нее на глазах.
Ребята постарше, 13-14-летние, прятались у партизан в
лесу, многие партизанили вместе со взрослыми. Выйдя из лесу, они
оказались в городе совершенно одни, без жилья, без средств к
существованию. Вдосталь помыкавшись, стали приходить в детдом. Шли
дни и воспитанников становилось все больше...
Едва жизнь в детском
доме начала налаживаться, получено было предписание освободить
помещение. Всеми общественными зданиями в городе распоряжался
военный комендант, и Цвия Вильдштейн с Иосифом Ребельским
отправились к нему. Комендант встретил просителей приветливо,
посочувствовал детям-сиротам.
Но когда они заговорили о помещении для детдома, спросил: «Зачем вам
отдельный детдом для евреев?» Цвия готова была вспылить, но
профессор, тихонечко сжав ее локоть, остановил этот порыв.
Как опытный врач-психиатр, он объяснил
коменданту, что с нашими детьми война обошлась особенно жестоко. На
глазах у детей фашисты убивали их родителей. Нервная система
ребятишек сильно расшатана. Для восстановления их психики требуются
особые условия, спокойная домашняя обстановка, серьезное лечение. В
общем детдоме такую атмосферу создать невозможно. Пройдет время,
раны зарубцуются, детская психика восстановится до нормальной, и
подростки вольются в общество...
И тут у Цвии Вильдштейн, в чем она признавалась
позднее, едва не вырвался крики души: «Не вольются! Они уедут в
Палестину!». Но Ребельский, как бы улавливая ее порыв, снова сжал
Цвие локоть (запомните этот эпизод, уважаемые читатели, - он еще
вернется гулким эхом).
Профессору
Ребельскому, в полной мере владевшему искусством убеждать, и на этот
раз удалось уговорить коменданта пойти навстречу. Здание для
размещения деского дома он предоставил, но вскоре у еврейских ребят
отобрали и его, решив открыть в нем общеобразовательную школу. Потом
история вновь повторилась. Вот уж,
действительно, народ скитаний!.. И тогда возникла идея – отыскать
такое здание, на которое больше никто не позарится.
И оно нашлось - на улице
Зигмантовской, дом под №12, рядом с речкой Вилия. Когда шли бои,
здание пострадало. Крыша прохудилась, на полу стояли лужи, ветер
гулял по комнатам — ни окон, ни дверей не было и в помине.
Электропроводка оказалась неисправной,
водопровод не работал. Но выбора не было. Профессор прислал бригаду
ремонтников: плотников, сантехников, электриков, водопроводчиков,
стекольщиков. Они принесли стройматериалы и инструменты. Все бы
хорошо, но тут директору детского дома сообщили , что люди эти —
пациенты профессора Ребельского. Всерьез испуганная Цвия помчалась к
Иосифу Вениаминовичу.
— Я знаю,
ваши больные – сумасшедшие, шизофреники.
Не бросятся ли они на детей? Ведь у них топоры,
молотки, пилы...
Профессор в ответ улыбнулся:
— Разве я похож на человека,
который способен подвергнуть опасности ребят? Нет, дорогая Цвия, не
все мои больные — умалишенные. Те, что пришли работать, — вполне
нормальные люди. На фронте, в экстримальной обстановке, нервы у
многих не выдержали, они в чем-то провинились. Чтобы спастись от
штрафного батальона, прикидываются сошедшими с ума. Вот увидите,
работать они будут старательно.
А руки у них золотые, в мирное время они были
первоклассными мастерами! «Сумасшедшие»
работали и впрямь усердно, на совесть. С детишками у них завязалась
настоящая дружба. Видно, соскучились по дому, по своим детям, у кого
они остались в тылу. Мастера
находили для ребят посильную работу, за которую детдомовцы с
радостью принимались: одни подавали гвозди, другие подносили доски,
девочки что-то мыли, протирали. А если
уж кому-то из детей доверяли самостоятельно забить гвоздь — счастью
вообще не было предела. Когда
в доме впервые зажглась электрическая лампочка, дети запрыгали,
захлопали в ладоши, стали танцевать, будто это засветились огоньки
знакомого им с малых лет праздника Хануки.
А потом из кранов пошла вода — казалось бы, что за
событие. Но произошло это ТАМ и ТОГДА. Дети брызгались, обливали
друг друга, пускали пузыри.
Воспитатели их останавливали, но в душе ликовали: «Наконец-то
возвращается к мальчишкам и девчонкам отнятое у них детство!»
А
после этого праздника начались детдомовские будни.
Назначенный директором школы Элиезер
Иерусалимский, проверил знания детей и разбил их на классы.
Получилось так. что некоторые старшие ребята
попали в один класс с малышами. Они очень переживали, стеснялись.
Элиезер поставил перед учителями задачу: помочь этим детям догнать
сверстников. Обучение велось на идише. Много времени уделялось
истории еврейского народа, еврейской литературе. Воспитанники
знакомились с народными обычаями, стали отмечать памятные даты
еврейского календаря ( и это в советской стране, где сеть учебных
заведений на языке идиш была ликвидирована еще задолго до начала
Великой Отечественной войны!). Для самых маленьких при детдоме
организовали еще и детский сад. Директором его назначили Елену
Хацкелес. Малыши не понимали всего происходящего и тянулись к
воспитательницам, как к своим мамам.
Все бы ничего, но Отдел
народного образования не желал мириться с существованием еврейского
детского дома, открытого как бы в обход его. Руководителей этого
детского учреждения во всем подозревали: в том, например, что
преднамеренно завышают количество воспитанников, чтобы, якобы, таким
вот способом, получить лучшее обеспечение. И под этим предлогом
отпускали меньше продуктов, чем было положено. Приходилось покупать
еду для еврейских детей на черном рынке.
Зная ситуацию, профессор Ребельский доложил об этом
командованию фронта, рассказал о положении детского дома офицерам
Главного медицинского управления, врачам в госпиталях, директорам
восстановленных после освобождения Литвы от немецких оккупантов
промышленных предприятий, столовых. И
люди откликнулись. Армия обеспечила детдомовцев дровами, передала
списанную из госпиталей мебель: кровати, столы, табуретки. Поступили
лекарства, предметы гигиены, были раздобыты школьные тетради.
Военные стали отдавать ребятам часть своих пайков. Иногда они просто
приходили в гости и приносили конфеты, шоколад, фрукты. На помощь
пришли и простые люди. Конечно, у них, недавних узников гетто, у
самих ничего не было. Но они помогали своей добротой и участием:
дежурили у постелей заболевших детей, занимались с отстающими,
хлопотали на кухне. По выходным детдомовцы устраивали для своих
взрослых друзей концерты. И это было трогательно.
Из воспоминаний Златы Кочергинской
(Захавы Бургин):
«Мы, как и
все в то тяжелое время, получали продукты по карточкам.
Полноценно накормить детей было непросто. Но
ведь о нас заботился профессор! Однажды, вижу: открываются ворота и
въезжают четыре грузовика.
Водители кричат: «К вам прибыл транспорт! Где директор?» Грузовики
набиты были продуктами и всяким добром: подушками, пуховиками,
одеялами, покрывалами, детской одеждой.
Все эти трофеи прислал из Германии наш благодетель!
Проходит несколько дней, и прибывает новый транспорт: с шерстью,
скатертями, консервами. Все
это - нашему детскому дому. А еще нам привезли... четырех коров и
двух лошадей! Очень кстати пришлась
шерсть. Воспитатели научили девочек вязать. И у каждого ребенка уже
вскоре появилось что-то из теплых вещей — свитер, кофточка, носки,
варежки или шарф. Кто-то предложил связать кофточки жене и дочери
профессора. Девочки старались изо всех сил, и кофты получились
нарядные. Как раз в это время учительница Елена Хацкелес ездила в
Москву и отдала подарки родным профессора. Приняли ее тепло.
Елена рассказывала, что семья
Ребельского живет скромно, а кофточки очень понравились».
В
Москве Иосиф Вениаминович рассказал о детдоме известным еврейским
писателям: Давиду Бергельсону, Перецу Маркишу, Арону Кушнирову.
И вот в Вильнюс полетела
телеграмма: «К вам едут писатели». Дети встретили именитых гостей
радостно, устроили для них концерт. Литераторы читали свои рассказы
и стихи, – в оригиналах, на идиш.
Переводчик не требовался. Цвия Вильдштейн убедительно просила
московских писателей не расспрашивать детей о пережитом: слишком
тяжелы были воспоминания и свежи глубокие раны. За детей пришлось
рассказывать учителям. Москвичи были потрясены услышанным. Вскоре
Перец Маркиш написал поэму, посвященную детям-сиротам.
А Арон Кушниров – большую статью,
которая была опубликована в газете "Айнхайт" 17 марта 1945-го года.
Так еврейский дом сирот ( ну, прямо, как у Януша Корчака, только с
иной судьбой) стал известен всей стране.
Но публикация эта оставила двоякое впечатление.
С одной стороны, писатель с
любовью обрисовал детдом, его питомцев, педагогический коллектив, но
заслуги в организации детского дома автор приписал «политике партии
и правительства». И что обиднее всего,
в статье этой вообще не было упомянуто о той роли, которую сыграл в
организации еврейского детского дома Иосиф Вениаминович Ребельский.
Когда материал прочла его супруга Фаня, знавшая о том, сколько сил
отдал этому благородному делу ее муж, она возмутилась и написала
супругу на фронт. И вот что он ответил:
«Фанюсик! Боже тебя
упаси говорить с Кушнировым о том, почему он не упомянул моего
имени в своей статье. Зачем? Для чего? Я делаю святое дело, живу им,
отдаю ему часть души, часы сна, отдыха. И делаю это для народа
своего, а вовсе не для Кушнирова и иже с ним. Мне тут нужны не слава
и не имя. Не ради этого
собираю я разрозненные бревнышки народа своего…»
К слову,
когда сообщение о вильнюсском еврейском детском доме (других таких в
стране просто не было) заслушали в Еврейском Антифашистском
Комитете, присутствоваший старый журналист Сосонкин, сказал: «Мы все
тут только шумим. А Ребельский делает
настоящее большое дело».
Вслед за
первым детским домом для еврейских сирот, был открыт еще один – в
Каунасе. Зимой 1945-го года было
объявлено, что бывшие граждане Польши могут вернуться на родину.
Город Вильно до 1939-го года входил в состав Польши и Цвия
Вильдштейн формально являлась польской подданной, а стало быть,
имела право вернуться. Ей необходимо было попасть в соседнее
государство: она надеялась разузнать хоть что-нибудь о муже,
пропавшем там в начале войны.
А кроме того, неутомимая и одержимая идеей, Цвия рассчитывала, что
из Польши легче будет перебраться в Палестину. Но когда она
рассказала об этом профессору, он задумался и, нахмурясь, спросил:
— А как же дети? Кто будет
заботиться о детях?
...И директор согласилась
остаться, за что жестоко потом поплатилась.
Но тогда еще теплилась надежда, что удастся покинуть
эту страну не одной, а вместе с детьми (вот и пришло время вспомнить
ту мысль, которая, в свое время, не была озвучена Цвией в кабинете
военного коменданта Вильнюса: «Они уедут в Палестину!» ).
Накануне 8
мая 1945-го года Цвия Вильдштейн выехала в Каунас. Там и услышала по
радио сообщение об окончании войны. В Каунасском детдоме, конечно,
праздновали Победу. На митинге выступил
профессор Ребельский. Говорил
он взволнованно: «С сегодняшнего дня не прольется больше ни капли
крови, ни один человек не погибнет.
Жизнь мужчин, женщин и детей, какой бы национальности они ни были,
будет цениться превыше всего. На Земле наступят тишина и покой. Вы
сможете учиться, получить любую профессию. Вашим будущим станут мир
и счастье».
А потом профессор, получив новое назначение, заехал проститься в
детский дом в Вильнюсе. Это было очень грустное прощание. Дети
лишались реальной защиты и поддержки. Правда, Иосиф Вениаминович
клятвенно обещал навещать детдомовцев, но у них почему-то возникло
такое предчувствие, что эта встреча - последняя.
Как часто внутренний голос
подсказывает нам, что ожидает нас в скором будущем.
Беда в том, что мы далеко не всегда к голосу этому
прислушиваемся...
... Все, что случается в
жизни, происходит на определенном, чаще всего, фоне.
Таким «фоном» в дальнейших событиях,
связанных с героями нашего повествовния, стала та самая «политика
партии и правительства», которую воспел в своей статье о еврейском
детском доме Вильнюса упомянутый уже Арон Кушниров. Политика,
которая привела к разгрому Еврейского Антифашистского Комитета в
Москве, к казни руководителей этой организации – цвета еврейской
интеллигенции в бывшем СССР и к пресловутому «Делу еврейских
врачей-отравителей». Еще до этих сфабрикованных процессов репрессии
антисемитской направленности в отношении отдельных граждан уже
практиковались, набирая обороты.
Коснулись они и Цвии Вильдштейн. Согласно имеющимся сведениям, она
добилась-таки разрешения выехать в Польшу вместе со всем еврейским
детдомом. Но попыталась, что, во всяком случае, ей инкриминировалось,
организовать (нелегально, конечно) перелет не в Польшу, а в
Палестину. Так, или иначе,
согласно официальному документу, «бывшая заведующая Вильнюсским
еврейским детским домом Вильдштейн Цвия Иосифовна была сослана на
Магадан за попытку бегства за границу». Вот вам и обещанное в начале
нашего рассказа объяснение названия книги, которую она написала
впоследствии: «Из ада в ад»: из ада гетто – в ад ссылки.
Отбыв срок, Цвия все же добралась до Земли
Обетованной. Мечта ее жизни через много лет сбылась. Злате
Кочергинской тоже удалось выехать в Израиль. Там она сменила имя и
стала Захавой, приняла фамилию мужа – Бургин. Сегодня Захавы Бургин,
как и других учителей детдома, увы, уже нет в живых...
....
За профессором Ребельским приехали на
черном «воронке» в ночь на 10 мая 1948-го года, в третью годовщину
Победы. Выманили из дома под предлогом
срочного вызова на работу и увезли. А потом, уже в его отсутствии,
устроили на квартире обыск, который длился, без перерыва, двое суток.
Звонившим в дверь не открывали, отвечать на телефонные звонки
запретили. Целый год члены
семьи (жены Ребельского к тому времени уже не было в живых) ничего
не знали об отце, лишь носили передачи на Лубянку.
Через год, в мае 1949-го, детям сообщили, что отец
приговорен к заключению сроком на 10 лет и уже этапирован в
исправительно-трудовой лагерь в Казахстане.
За что осужден, по какой статье — объяснять не стали,
отмахнулись: «Ждите писем из лагеря. Он сам вам напишет».
Ждали, что ж еще оставалось делать? Но писем
не было… В 1952-ом году Ребельских неожиданно оповестили, что отец
умер в 49-ом. В 1956-ом родные профессора получили письмо из Военной
коллегии Верховного Суда. В
конверте была справка, казенным текстом сообщавшая, что дело
Ребельского И.В. «за отсутствием состава преступления прекращено».
...Тридцать пять лет прошло со дня получения
справки о реабилитации. Лишь в
конце 1991-го года, когда в СССР уже шла горбачевская перестройка,
дочь Иосифа Ребельского Люба Кузнецова (Ребельская) получила
долгожданное разрешение, которого активно, но тщетно добивалась все
это время - ознакомиться с делом отца.
В приемной КГБ на Кузнецком мосту, куда она отправилась с сыном, им
вручили толстую папку с надписью "Дело № 1367" и провели в
специальную комнату, где за длинным столом уже сидели другие люди с
папками – дети репрессированных много десятилетий назад родителей,
исчезнувших без следа в застенках Лубянки.
Вспоминает Любовь Кузнецова:
«Было тихо,
только шелестели листы. А вокруг стола,
ни на минуту не отлучаясь, расхаживал сотрудник службы безопасности,
наблюдал. Читаем папино дело, страницу за страницей. Все очень
обыденно, допрос сменяется допросом. Сухо и коротко. Вопросы и
ответы, снова вопросы и снова ответы. Не сразу обратили мы внимание
на отметку в начале каждого «короткого» допроса: время, когда тот
проводился. Начинался обычно в полночь и продолжался до 4-5 утра.
Несколько раз в неделю. Это была пытка лишением сна. У отца
допытывались, с кем он вел «политические» разговоры, где доставал
«антисоветские» книги, от кого получал письма, кто изображен на
фотографиях. Папа называл людей, для гэбэшников недосягаемых,
ушедших из жизни. С особым пристрастием расспрашивали о детских
домах: кто помогал их организовывать, как они снабжались. Детские
дома отец брал на себя, помощниками называл людей, рядом с фамилиями
которых, видимо, позже, было приписано: «перечисленные граждане
бежали за границу»… За скупыми строками допросов чувствовалась
напряженная борьба. Папа не хотел сдаваться, признавать себя
виновным в том, в чем вины не чувствовал, надеялся, наверное, на
свой испытанный дар убеждать. Следствие затягивалось.
По прошествии очередных трех месяцев
следователь испрашивал у прокурора разрешение на продление допросов,
такое разрешение получал, пока не вынес «Постановления».
Приводим его с
некоторыми сокращениями, но без изменения орфографии оригинала.
«Я,
Заместитель Начальника отделения Следотдела 3-го Главного Управления
МГБ СССР майор Бурдин, рассмотрев материал следственного дела № 1367
по обвинению Ребельского Иосифа Вениаминовича в преступлении,
предусмотренном статьей 58-10 ч. I
УК РСФСР, нашел:
Ребельский -
враг Советской власти, кадровый сионист, проводивший в течение
длительного периода антисоветскую сионистическую деятельность.
Он долгое время подвизался как лектор,
протаскивал в своих публичных лекциях чуждую идеологию и допускал
различные клеветнические выпады по адресу советской действительности.
Брат Ребельского — Ребельский Давид, с которым он поддерживал связь,
в настоящее время проживает в США, где является одним из
руководителей сионистического движения.
Ребельский встречался с американскими разведчиками,
приезжавшими в СССР под видом интуристов…». Постановление
подтверждалось изъятыми при обыске вещественными доказательствами
(дневниками, письмами, фотографиями, книгами), которые «указывают на
наличие у Ребельского националистических взглядов, преступных
связей, а также вскрывают характер его махинаций по обеспечению
организованных им еврейских детских домов в городах Вильнюсе и
Каунасе».
10 мая 1949
г., ровно через год после ареста, Особое Совещание при МГБ СССР,
заслушав дело № 1367 по обвинению Ребельского И.В. по статье 58-10
ч. I
УК РСФСР, вынесло постановление: «Ребельского Иосифа Вениаминовича
за антисоветскую националистическую деятельность заключить в
исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет, считая срок с 11
мая 1948 года».
Приговором дело не заканчивалось. В папке
лежало еще несколько пожелтевших бумажек, даже не целых листов, а
половинок и четвертушек. Одна
из этих половинок оказалась выпиской из протокола от 27 мая 1949 г.:
«Ребельский И.В. отправлен в Особый лагерь Степной МВД СССР, ст.
Новогрудная Каз. ж.д.» Нашлась и тюремная фотография, на которую
родным страшно было смотреть. Веселого,
энергичного, неунывающего человека превратили в измученного,
несчастного, с безнадежностью и тоской в глазах. Но и это был не
конец. В деле имелась еще одна
справка - с грифом «Секретно»: «Заключенный Ребельский Иосиф
Вениаминович умер 6 июня 1949 г. в больнице Бутырской тюрьмы».
Бумажка была подписана заместителем
начальника Бутырки, полковником Бизюковым. Как и от чего умер? Где
похоронен? Эти вопросы остались без ответа.
Обвинения
против профессора Ребельского, таким образом, по тем временам,
выдвинуты были стандартные: «враг Советской власти», «кадровый
сионист», «проводил антисоветскую деятельность», «допуская
клеветнические выпады по адресу советской действительности»,
«контактировал с американскими разведчиками», «имеет родственников
за границей и поддерживает с ними связь».
(Брат Иосифа Вениаминовича действительно эмигрировал
в Америку. Но понимая, чем это грозит, профессор с ним не
переписывался. На вопрос в
анкетах отвечал: «Связей с заграницей не имею»). И лишь одно из
многочисленных обвинений в его адрес было конкретным и
«нестандартным»: организация по личной инициативе детских домов для
еврейских детей. Именно это плюс национальность и послужило, надо
полагать, главной причиной возбуждения политического дела и ареста.
Любая
утрата тяжела, но особенно больно, когда, в силу сложившихся причин,
родным и близким некуда идти, чтобы провести время рядом с прахом
дорогого им человека, когда истинные обстоятельства гибели десятками
лет прячут «за семью заборами, да за семью запорами».
Но момент истины все же наступил.
В 1995-ом году Любе Кузнецовой
сообщили, что в номере «Московской правды» за 30 ноября опубликован
большой очерк журналиста Сергея Менжерицкого, получившего доступ к
ранее засекреченным архивам Бутырской тюрьмы. Попало ему в руки,
среди прочих, и «дело Ребельского Иосифа Вениаминовича, 1894 г.р.,
подполковника медицинской службы, начальника лаборатории
авиамедицины ВВС МВО, с 1941 по 1945 годы главного психиатра
Западного, а затем – 3-го Белорусского фронта, отца двух детей…»
Некий генерал-майор МГБ Попов утвердил для подозреваемого меру
пресечения в виде заключения под стражу.
Затем Ребельского поместили в Сухановскую, а позже в
Центральную тюрьму и усиленно допрашивали (порядка 150 вызовов на
допрос, по 4-5 часов каждый, преимущественно по ночам). К делу
подшито два обращения узника к начальнику Сухановской, а затем
Бутырской тюрьмы. Их разделяет ровно год. Вот первое из них, от 29
мая 1948 года:
«Прошу, умоляю, того более, заклинаю разрешить мне пользоваться
очками. Мне 55 лет, если бы у меня были
костыли или протез, их бы не отняли, а очки и есть мой костыль, мой
протез. Книги нам выдают, но читать я не могу. Рядом со мной сидят
такие же подследственные, они читают, потому что глаза у них моложе.
Старость не наказывается, наказывается человек. Отнимите у меня
горячее, хлеб, матрац, но отдайте очки. До ареста я много и
напряженно работал умственно, и такой внезапный переход к
ничегонеделанию приведет меня к помешательству. Во имя тех тысяч
раненых и контуженных, которым я во время войны вернул жизнь и
здоровье, — милости прошу! Разрешите мне очки!
Ни о чем больше не прошу, готов
снести любое наказание, которое назначит мне наш советский суд, но
верните мне зрение». И подпись: «Бывший главный психиатр 3-го
Белорусского фронта подполковник м/с д-р Ребельский». Во втором
обращениии, от 29 мая 1949 года, в отличие от первого, – полная
безнадежность и крик души: "Больница, 191-я камера. От заключенного
Ребельского И.В. Заявление: «Я тяжело болен, привезен к Вам из
Центральной тюрьмы в состоянии 3-го инфаркта (без пульса и почти без
дыхания). Катастрофа может наступить
каждый день, прошу мне дать повидаться с детьми. 28 мая мне был
объявлен приговор, я уже не подследственный, следовательно, имею
право на свидание. Мои дети проживают — Москва, Б.Полянка, 10, кв.
3. Любовь и Саша Ребельские…»
К делу
также приобщена «Выписка из протокола Особого Совещания при
Министерстве Государственной Безопасности Союза ССР» и
приговаривающая подследственного к 10 годам исправительно-трудового
лагеря. 6 июня 1949 г. бывший подполковник медслужбы умирает от
четвертого инфаркта и уже в виде «трупа мужчины 1894 года рождения»
направляется в Донской крематорий. Так
и не повидав детей, поскольку особо опасным государственным
преступникам свиданий с родными не полагалось. Усилия Сергея
Менжерицкого помогли Ребельским отыскать могилу отца и деда.
В журналистском расследовании Сергей
не ограничился архивными материалами. Он с точностью установил, где
производилось захоронение политзаключенных и объяснил Ребельским,
как найти это место. С этого дня там появились букеты цветов,
возлагаемые к могиле, – одной для многих, братской.
Так поступила
страна с человеком, которого следовало бы признать ее героем...
Дочь
Иосифа Вениаминовича – Любовь Кузнецова, ныне живущая в США,
приложила немало усилий к тому, чтобы об истории еврейских детских
домов в Литве, организованных при деятельном участии ее отца, узнало
как можно больше людей. Она также задалась целью узнать, как
сложилась дальнейшая судьба воспитанников этих уникальных детских
учреждений. Было известно, что они, как предрекала директор детдома
в Вильнюсе Цвия Вильдштейн, покинули Литву.
Во всяком случае, там никого из них разыскать не
удалось. И вот, после
публикаций, с которыми Любовь Кузнецова выступила в прессе,
детдомовцы начали откликаться, и отклики эти приносили волнение и
радость. Дом Любы Кузнецовой стал
наполняться историями, каждая из которых достойна отдельного
рассказа. В гости к ней приехал с супругой Абрам Вижанский, бывший
питомец детского дома в Вильнюсе, который хорошо помнил профессора
Ребельского. Абрам закончил
химфак Вильнюсского университета; в 1981-ом году с семьей выехал на
постояное место жительства в США, где устроился работать по
специальности и продолжал трудиться и после достижения 70-ти лет.
Другой воспитанник Вильнюсского детдома
Хаим Шпиц, инженер-конструктор, выехавший в Израиль, долгое время
настойчиво пытался получить сведения об Иосифе Ребельском, обращался,
в частности, в Центральный Архив Министерства Обороны Российской
Федерации, но никой конкретной информации по своим запросам на этот
счет не получил. Репатриировавшийся в Израиль детдомовец Пинхас
Липкунский встречался на родине предков с Цвией Вильдштейн и со
Златой Кочергинской (Захавой Бургин) – своими бывшими директором и
педагогом. Все они мучительно пытались разгадать загадку
исчезновения профессора Ребельского.
Важны и интересны мысли, изложенные Пинхасом по этому
поводу:
«Тогда, в
совсем еще юном возрасте, мне не хватило мудрости, чтобы осмыслить
события, непосредственным участником которых я стал волей судьбы.
Но когда дороги привели нас на нашу
древнюю обновленную родину, деяния Цвии, профессора и воспитателей
кажутся мне чудом. Позвольте мне воздать хвалу профессору, нашим
учителям и воспитателям за упорную и бесстрашную борьбу, которую они
вели за наши сиротские души, за возвращение нас к родному языку,
культуре, обычаям, литературе, историии...
Создание еврейских детдомов – это отважная и
плодотворная попытка в тяжелую пору спасти и сохранить прекрасные и
возвышенные традиции нашего народа».
Пинхас,
школьный учитель, прибыл в Хайфу через Польшу в далеком 1959-ом
году, и это переселение стало последним из многих бегств в его
жизни. Детдомовские друзья его, братья Левины, тоже репатиировались
в Израиль. Старший – Лев стал профессором Техниона, младший – Натан,
выбрал карьеру военного флотского офицера.
А вот Фрума Гурвич, переехавшая в еврейское
государство из Каунаса в 1969-ом году, работала врачом во втором из
еврейских детских домов. Поселившись в киббуце, она установила связь
с почти сорока бывшими детдомовцами, тоже ставшими в разные годы
израильтянами.
....
Ныне эта, коллективно создаваемая и еще не дописанная
повесть о настоящем Человеке – Иосифе Ребельском, его
единомышленниках и о спасенных ими еврейских детях и подростках,
дополняется новыми достойными страницами.
Израильский журналист Аида Злотникова дважды, с
продолжением и развитием темы, рассказала о еврейских детских домах
в эфире Израильского радиовещания на русском языке( радио РЭКА). В
качестве обратной связи поступили телефонные звонки от детдомовцев,
- как уже названных, так и от тех, о судьбах которых ничего не было
известно раньше. В частности, откликнулись брат и сестра Мазинтеры –
Израэль и Ханна, живущие в Верхнем Назарете.
В 2009-ом году под эгидой этой радиостанции –
русскоязычной службы государственного радио "Кол Исраэль" ("Голос
Израиля") организуется встреча воспитанников Вильнюсского и
Каунасского еврейских детских домов. Стоит добавить: в этом году
исполняется 115 лет со дня рождения и 60 лет со дня трагической
гибели в сталинских застенках профессора Ребельского, которого все
детдомовцы по-праву считают своим отцом.
И в светлую память о нем прозвучит поминальная
молитва – Кадиш. Будем помнить
всегда...
АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ.
28 июня
этого года в тель-авивском театре "Гешер" состоялась встреча
питомцев еврейских детских домов, о которых рассказано в публикуемом
материале. Участвовали бывшие детдомовцы из Израиля и других стран.
Встреча
посвящалась 115-летию со дня рождения и 60-летию со дня трагической
гибели Иосифа Ребельского.
Учитывая популярность журнала «Флорида» и тот факт, что у издания
есть интернет-версия со свободным к ней читательским доступом(www.florida-rus.com
), можно ожидать отклика на
эту публикацию со стороны желающих принять участие в будущих
встречах воспитанников литовских еврейских детских домов или
заинтересованных связаться друг с другом, не имея возможности
прилететь на такую встречу в Израиль. По всем этим вопросам
предлагается связаться с журналистом Аидой Злотниковой по следующему
адресу электронной почты: aida42@zahav.net.il
На снимках:
воспитанники
вильнюсского детдома;
на одной из
послевоенных встреч бывших детдомовцев;
портрет главного
героя повествования - Иосифа Ребельского.
|
