Музыка
Восьмое декабря. Восемь дней прошло с той поры, как было первое число. Быстро проходит время, быстро проходит жизнь.
Семь часов одиннадцать минут – такова продолжительность дня сегодня. А жизни?
Жизнь. Что есть жизнь?
Семнадцать двадцать. На улице уже темно. Рано зимой темнеет.
Жена продолжает лежать на диване. Похоже, болеет она. Нужно спросить, в чем дело.
Семнадцать двадцать пять. Сейчас спрошу.
Семнадцать тридцать. Шел к жене. Но задержался у сапога. Он резиновый, правый, новый. Пропускает воду в районе стыковки каблука с голенищем. Серповидная трещина. Вряд ли что-нибудь даст ремонт в домашних условиях. А выбрасывать жаль. Пусть пока остается. Может, придет решение.
Вот рука на голенище, а на руке – обручальное кольцо. Куплено оно двадцать с лишним лет тому назад, в конце февраля, когда бесснежный, черный город сотрясался под ударами штормового ветра, а настроение было приподнятое, праздничное, и мы зашли в ювелирный магазин, и она, моя невеста, купила мне, нищему жениху, обручальное кольцо, и жених, то есть я, вдруг насупился, причиной чему стало то, что себе она купила кольцо чуть подороже. «Ты что, обиделся?» – удивилась она. «Нет», – мрачно ответил я…
Семнадцать сорок.
– В чем дело? – спрашиваю я, подходя к дивану.
– Ничего, – тихо отвечает она.
– Болеешь?
– Да так…
Стал приближаться к дивану с намерением утешить как-то, приободрить, погладить, но взял правее и оказался у подоконника, где среди цветочных горшочков стоит аквариум, в мутной воде которого доживает свой век последняя рыбка.
– Надо бы воду поменять, – говорит жена.
Она всегда регулярно меняла воду, кормила рыбок, а теперь вот – лежит.
Слева – пыльное бра, справа – фото Гиппервейзлера «Закат», прямо – старая пожелтевшая афиша с надписью: «Дорогому Толику – с любовью».
Эту афишу мне подарил мой друг. Он композитор. Живет в Москве. Женат. Еврей. Многие уехали, а он еще здесь. Завтра у него авторский вечер в Рахманиновском зале консерватории имени Чайковского. Я туда приглашен. Он сказал, что оплатит мне дорогу туда и обратно. После концерта у него всегда застолье, где я всегда на самом почетном месте.
– Как ты смотришь на то, что завтра я поеду на концерт? – спрашиваю я.
– Пожалуйста, – отвечает она.
Для прослушивания музыки я всегда стараюсь выбрать укромный угол, чтобы быть в одиночестве, чтобы никто не мешал.
Сниму ботинки, закрою глаза, усну.
После концерта скажу, что был потрясен, и обниму его.
И он поверит, и радостно вспыхнут глаза его…
Музыка, музыка…
Я ее ненавижу.
Философия
Сегодня третье февраля. Весна не за горами. Все чаще слышны разговоры о рассаде, навозе, горшочках. У меня тоже есть земля, земельный участок. Там я работаю, отдыхаю с весны до зимы. Иногда в процессе труда и отдыха приходят в голову интересные мысли, наблюдения, чем человек и отличается от остального животного и растительного мира.
Сегодня совсем не скользко. Вот вчера было очень скользко. Нет, позавчера. В арке меня зацепило сквозняком и понесло по льду – едва успел зацепиться за цементный набрызг стены промбанка. Перчатка лопнула. Жаль. Почти новая. Почти не носил. В прошлом году на день Двадцать третьего февраля подарили на производстве. А потом в фотолаборатории выпили. Ликер был красивый, вкусный, но после него было плохо, особенно в районе мебельного комбината. Пришлось выскакивать из троллейбуса. Потом снова сел в троллейбус, где уснул и проехал свою остановку. Оказался почти в районе мелькомбината. Человек и спиртное. Тут ведь тоже категория философская. Как тут смотреть, с какой стороны.
Зимой солнечных дней меньше, чем пасмурных. Человек – существо сложное, противоречивое. То много ему кажется солнца, то мало. То море ему подавай, то лес или горы. То сладкое, то кислое, то соленое, то горькое. То белое, то черное. То пушистое, то гладкое.
К философии я приобщился в армии. Условия были такие, что была такая возможность. Так получилось. Думал даже пойти по этой линии и дальше, в МГУ стал готовиться, да передумал. По другой линии пошел, но думать не перестал.
Вот выйду на пенсию и уже основательно займусь этим делом.
В троллейбус входит девушка и садится рядом со мной.
Есть нечто в ней такое, что и в той, что тогда, когда в отпуске был. Когда в армии. В ноябре. В армии заснеженный лес сверкал на солнце, а дома слякоть, грязь, туман, заводские газы. Из бывших друзей – никого. Кто тоже в армии, кто в тюрьме, кто в институте. Пошел к девушке, что провожала в армию, а она в Ейск уехала, замуж за милиционера вышла. Перелез через забор в свой бывший цех, а там сдельная оплата, некогда людям. Отправился на самый главный проспект города, на бродвей, а там почти пусто. Где же праздник? Где же то, о чем так сладко мечталось в сушилке среди сапог и портянок? Продрог совсем, вышел ведь из дому без пальто, без головного убора. Добавил в винподвале к выпитому дома самогону красного вина да и отправился домой. А в автобусе, почти пустом, девушка сидит, в окно смотрит. Вот и захотелось мне ей сказать нечто глубокое, философское, что оно есть, есть, есть прекрасное в этом прекрасном и яростном мире, только люди почему-то не хотят к нему приобщаться, пугаются почему-то, стороной обходят нечто прекрасное, в мелочи погружаются, погибают в повседневности и умирают, так и не познав ни себя, ни мира, и вот я стал говорить, но тут подкисление пошло волнами, и стало из меня вылетать все выпитое и съеденное, а девушка испугалась. Нет, не испугалась – брезгливо отвернулась и на ближайшей остановке вышла. Не помню уже. Да и не суть важно. Сейчас я уже не возбуждаюсь от них. Сейчас они для меня остались лишь как объект философии. Раньше дрожал, возбуждался, перевозбуждался, сгорал и обугливался, а теперь – спокоен. Ах, сколько драгоценных мыслей, сколько драгоценного времени сожжено в топках того, что называется женщиной.
Вот и рынок. Пора выходить.
Сейчас сала куплю – и домой.
На свете счастья нет, а есть покой и сало.
А слово? Да, и слово, но после сала.
И восходит солнце
На минуту раньше, чем вчера, и его лучами и вешними водами сняты последние остатки почерневшего зимнего грима.
Червей еще нет. Глина внутри еще мерзлая. Еще много на кустах и деревьях прошлогодних листьев. Ночью был небольшой мороз, и лужи затянулись льдом, и это похоже на раннюю осень, но это весна.
Куда-то летит самолет. Куда-то идут солдаты. Куда-то бредет человек в грязном кожзаменителе, опухшее, разбитое лицо которого похоже на блюдо с винегретом.
Черный крест на красной крышке гроба похож на антенну.
Мальчик с палкой в руках преследует облезлую кошку.
Старуха в валенках зорко следит за впервые после долгой зимы выпущенными на свободу курами, оживленно роющимися в золе у забора.
Выпущен на свободу старший брат одноклассника. Он задумчиво курит у калитки. Он участвовал в ограблении собственной тетки.
В городе много красивых женщин.
Продаются цветы.
В железнодорожном магазине что-то дают. Очередь, шум. Инвалид замахивается на продавщицу костылем. Вызвана милиция. Инвалид убегает.
На берегу сыро и грязно. Светится вдалеке красный глаз карликового светофора. Чей-то мокрый шарфик свисает с прибрежной ивы. Тишина, никого, лишь накат волны да крики чаек. Вдруг из-за горы гравия выбегает вагон, а за ним – щуплый железнодорожник в огромных кирзовых сапогах.
Он бросает под колеса беглеца палки, камни, кости, тряпки, бумагу, спотыкается, падает, а вагон с грохотом исчезает в прибрежном тумане.
Зеленеет трава у колодца теплотрассы, зеленеет футбольный газон стадиона «Спартак», зеленеет рассада на подоконнике дома, где живет одноклассница.
Падает и тут же тает снег, и его падение в наступающих сумерках похоже на прочерки мелка по грифельной доске.
В окнах зажигается свет. И тени бегут, ломаясь и падая.
С вершины холма открывается золотая подкова огней. Они мигают, удаляются, приближаются, гаснут, сливаются с весенними огнями неба, за спиной зябко вздрагивает голая, черная степь, в робком дыхании южного ветра слышится что-то цветущее, а подмерзшая к ночи дорога кажется усыпанной осколками звезд.
Мимозы в вазе на круглом столе мерцают во тьме, за окном покачивается голая ветка, слышен шум окрепшего ветра, и ты долго слушаешь эту ночную музыку, и почему-то хочется плакать, и плачешь…
И сегодня солнце восходит на минуту раньше, чем вчера, и его лучами и вешними водами сняты последние остатки почерневшего зимнего грима, и куда-то летит самолет, и куда-то идут солдаты, и подростки упражняются в метании топора во входную дверь троллейбусного общежития, и мальчик с палкой в руке преследует облезлую кошку, а бывшая одноклассница продает на улице киви и ананасы, и ее глаза слезятся от туши, ветра и конъюнктивита, и пепел ее сигареты падает на киви и ананасы, и ветер сдувает пепел, а ты входишь в кафе, и садишься в пластиковое кресло за пластиковый стол, и выпиваешь виски, и красивая девушка сидит у окна, и уже к полудню готово первое предложение «и восходит солнце», а второе предложение ты получаешь от человека, который только что срезал уши с головы мертвого приятеля, а третье поступит от молодого муниципального милиционера в темных аллеях за «Рябинкой».
Мы не пошли смотреть
Сегодня состоялась очередная пресс-конференция. Проводил ее Н. В кратком вступительном слове он призвал нас к объективности и взвешенности. Обстановка, сказал он, сложная, но контролируемая. Продовольствие есть. К паводку подготовились. Вопрос с горюче-смазочными материалами решается. Проведен субботник по очистке города от грязи. Наши артисты, художники, певцы и танцоры продолжают радовать своими успехами. Полку писателей прибывает. Футболисты несколько отстают, но и это дело можно поправить. К нам приезжают делегации из других стран. Они считают, что с нами можно иметь дело. Одна из наших средних школ удостоена гранта международного фонда Д. Сороса. К нам приезжал Кшиштоф Занусси. Это знаменитый польский режиссер. Его знает вся Европа. Все это о чем-то говорит. Все не так уж и плохо, если подходить объективно и взвешенно, а не заниматься выискиванием лишь негативного.
На вопрос, куда исчезли деньги, он ответил, что всю прошедшую ночь он провел без сна. Все уже спали, а я не спал. Я думал. Где выход? Как вытащить этот огромный и противоречивый груз? Как преодолеть сопротивление противников и сомнение сомневающихся? Я ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Иногда мне казалось, что это конец. Мне казалось, что я похож на тренера без футболистов, на продавца без товара, на проститутку без клиентуры, на Горбачева на Форосе, на Хасбулатова в Лефортове, на Кшиштофа Занусси, которого мировое сообщество вдруг объявило самым бездарным режиссером года.
Стеклянный шар вращался, сверкал и резал глаза. По взмаху клетчатого флага моторы взревели, и зачехленные, пронумерованные, шлемистоголовые гладиаторы, вставая на дыбы, скользя, заваливаясь и падая, бросились с места в карьер, и все вокруг окуталось выхлопными газами, и дым понесло в сторону реки, скал и одинокого дома среди садов пригородного совхоза, где в одиночестве и запустении доживал свой век мой отец, – и уже не было слышно звуков гобоя из известкового барака, где среди воров и пьяниц упорно продолжал готовиться к поступлению в консерваторию мой одноклассник, а грязью из-под колес был забрызган новый плащ некрасивой дочери директора интерната, и она бросилась бежать в сторону скал…
Я бредил. И вот наступило утро. И вот я перед вами. Я все сказал, а что касается денег, то я считаю этот вопрос некорректным и не собираюсь на него отвечать. Да и кто его задавал? На себя посмотри, падаль вонючая! А вы что молчите?
Мы молчали.
Он вскочил с ящика и убежал за магазин.
Мы не пошли смотреть на труп, когда за магазином прозвучал выстрел, потому что его там не было.
Да тут и Ашот появился и набросился на нас, и мы стали подтягивать к прилавкам ящики, устанавливать весы, разворачивать торговлю.
В Италии
В Италии ему предложили выступить перед студентами университета.
Он выступил. Он сказал:
– У нас май, и у вас. В прошлом году я посадил пять ведер картошки, а собрал три. Она сгнила. Пролетая над Альпами, я подумал о ней. Нужно дренажировать почву. Там грунтовые воды. Царапнешь землю и – вода. Нужно дренажировать и повышать слой грунта. Там возят землю. С ними можно договориться. Еще нужно опустить в траншеи фундаментные блоки. Их семь и две половинки. Они заросли травой. Нужен кран. Я нашел крановщика. Он сказал, что приедет, но не приехал. Я договорился с другим, но и тот не приехал. Я нашел третьего, он приехал, но без троса. Он уехал за тросом, но не приехал…
Весна. Что о ней скажешь? Она может погубить. Она меня погубила. В детстве и юности я ее и любил, и ненавидел. Она выворачивала душу. Она обманывала. Она намекала на возможность рая на земле. Я… я не знаю. Я не могу продолжать в эту сторону. Все обрезано лопатой. Я натыкаюсь на лопату. Она сверкает, она заточена отцом до опасности бритвы. Весной мои родители становились сумасшедшими. Все вокруг оглашалось их криками. Они ссорились и дрались. Я помню их искаженные ненавистью лица, их грязные кулаки посреди весеннего, разрытого огорода. Они вползали в землю и тащили меня за собой. У меня были цветные карандаши и бумага. Я хотел рисовать цветущую сирень, но меня вбивали в землю, в навоз. Мне внушали, что земля спасет меня. Она меня погубила. Я совершил побег. Я убежал от них в Якутию. Там не было огорода. Там была тайга и сопки. Я вдруг ощутил свободу. Мне хотелось плакать от счастья. Я был счастлив. Я знаю, что это такое. Но мое счастье длилось недолго. Оно длилось несколько дней. На День шахтера меня ударили ножом, и я снова оказался дома, где меня снова вдавили в землю. Меня задушили землей и навозом. Я был раздавлен, разрезан…
Да, а сейчас, когда одна нога уже над бездной, я уже не так остро воспринимаю эту проблему. Я смирился. Я нахожу удовольствие ковыряться в земле. Я уже снял с повестки дня былую нервозность, давно снял. Что теперь говорить? Странно продолжать настаивать на том, что уже давно остыло…
Пролетая над Альпами, с бокалом красного вина, я подумал о картошке.
Я не хотел ехать к вам. Я хотел остаться дома, чтобы в срок посадить картошку. Я лишь формально здесь. Про цветущую сирень сказать мне решительно нечего. Зачем притворяться, лукавить? Я не художник. Я здесь ошибочно. Это недоразумение…
Он сморщился, махнул рукой и покинул трибуну.
[divider]
Анатолий Гаврилов