Florida Russian Magazine

Айдар Сахибзадинов
Лауреат премии журнала «Флорида»- 2010г.

Белые чулки, штопанные черной нитью,— это стволы берез. Их будто развесили вдоль тропы на бельевой веревке. Там растут бузина, боярышник. Есть забор, возможно, калитка. На калитке скособочился почтовый ящик, куда уже давно не приходят письма. Тихое патриархальное захолустье. Кажется, там притаилась истина, и когда подолгу глядишь на куст бузины, скамейку, веришь, что они о чем-то думают.
Остановится возле пенсионер с авоськой, сядет на край скамейки, уймет одышку, достанет аптечный флакончик, выпьет изрядно капель. И, хмелея от спиртовой настойки, любуясь божьим светом, вдруг ощутит, что жизнь-то прожита счастливо.
Прохожая девушка замрет на полушаге, вынет из ушей наушники, будто кто-то ее окликнул, осмотрится, увидит лавку, неосознанно направится к ней, сядет, прижмет пальцы к вискам, и, пребывая как в полусне, вдруг почувствует, что влюблена.
А вот первоклассник возвращается с уроков, усталый, голодный и опустошенный. Ему не хочется домой, у него двойка, в тетради все исчеркано красным, будто порезал над ней палец… «Э-хе-хе!..» — вздохнет бедолага, опускаясь на лавку и сознавая, как сложна и трудноподъемна его жизнь.
В каждом провинциальном городе есть такие загадочные места.
Когда-то в старой Казани между парком Горького и Арским кладбищем находился спуск к песчаному пляжу на реке Казанке — серая лента асфальта. Слева над ней нависала гора, справа под кладбищенским холмом темнел овраг, заросший крапивой. Матёрая, в жемчужных гирляндах, эта нежить из пропасти источала жуть, звала как пасть растения-людоеда…
Вот мы плетемся в гору после долгого купания, изможденные, извяленные на солнце старички… Вдруг трескается небо и ударяет ливень. Такой сильный, что, кажется, нас смоет. Крапива в овраге мгновенно смята, будто взорвался над ней инопланетный шар, по асфальту навстречу валом несутся горбатые струи. Как стаи живых рыб бьются о щиколотки и отскакивают. Сестра крепко держит меня за руку, голову наклонила, распущенные косы полощутся, как рушники. Вода заливает ей глаза, она закрывает их ладонью и старается улыбаться, чтоб я не боялся.
Из поселка Калуга купаться мы ходим через улицу Зинина, тогда деревянную, с пахучими липами вдоль тротуара. Заходим в угловой магазин «Обувь» — понюхать острый запах натуральной кожи. В магазине просители редки, и мы испытываем наслаждение, что нас не выгоняют.
Переходим улицу Ершова, совершенно пустынную. На конечной петле 8-го трамвая густо пахнет мазутом, индустрией. «Вечного огня» еще нет. Стоит колонка. Из нее обязательно пьем, мочим головы, набираем в бутылки воду. Из ворот Арского кладбища глядят на нас лютеранские надгробия.
Долгая кладбищенская ограда тянется до крапивного оврага. Скрытая от солнца старыми деревьями, могильная земля за оградой в жаркую погоду преет, издаёт сладковатый запах. Робко приникаем к решётке и, шевеля губами, читаем имена и даты умерших. От слов «раб Божий…», «преставился…», «милостию Божьей» веет угрозой. Трепет вызывают и сами деревья, огромные, вековые. Комли их бугрятся над могилами, вылезая из тел людей. Кто-то в ужасе отскакивает от ограды, нервно гыгыкает и отпускает затрещины, пугая товарищей.
Дальше еще ворота, за ними — старинный флигель из красного кирпича. То ли склад, то ли контора могильщиков. Мы трещим наперебой, что во флигеле живет поп с попадьей. Кто-то даже их разглядел в темных покоях — оба в высоких клобуках, молились перед иконостасом, а потом поп, узрев подсматривающего, яростно погрозил тому пальцем и задернул занавеску.
Там же, у флигеля, стоит скульптура «почетной гражданки» О. Воронцовой-Журавлевой, умершей сто лет назад в возрасте семнадцати лет. Местная патрицианка, высеченная из белого мрамора, в крестьянском платье и платке, вызывает почтение.
Сам спуск к реке достаточно протяженный. По нему велосипедисты, не крутя педалей, набирают такую скорость, что велосипед начинает бить, вот-вот отлетит колесо… И тут, из-за горы, открывается вид на реку, на широкий пляж.
Казанка течет просторно, противоположный берег зарос камышом; он тянется далеко, чуть ли не до нынешней улицы Амирхана. До него могут доплыть лишь смельчаки, и только взрослые. Возвращаются, измученные, с набухшими жилами и вздутыми животами, будто за рекой, куда они плавали, тайно вполз в них большой солитёр. Тяжело, как ласты, вынимают из воды ступни. В руках сжат пучок зеленых стрел с мягкими коричневыми бобинами, похожими на эскимо.
Мальчишки с завистью клянчат: «Дядя, дай один камыш!».
«Еще чего! — отвечают те с самодовольной ухмылкой,— ищи дурака там!..» – кивают в сторону противоположного берега.
На пляже есть голубой домик медпункта, издали он жутко пахнет йодом; «Спасательная станция» (здесь не страшно тонуть, ведь это почти как попасть под колеса «скорой»: раздавят и тут же вылечат); вот улица Подлужная, дебаркадер. Отсюда, бухтя, отходит теплоход «Москва», двигается вверх по речке, поворачивает за камыши и идет, как комбайн по лугу.
Справа, точно укрепление римского легиона, квадрат потемневшего от дождей забора «Сада юннатов».
Пляж переполнен, и уже здесь, у калитки в «Сад юннатов», сидят на расстеленных одеялах купальщики.
Мужчины в черных трусах, на головах закрученные с четырех концов носовые платки. Тучные женщины в лифчиках, цвета стиральной синьки. Дорвались до воскресного солнца, сожгли ляжки полосой, будто их жарили на сковородке, не переворачивая. Перед ними на коврике: зеленый лук, вареный картофель, чищенный или в мундире, яйца, высохший на солнце хлеб, солонка. Иногда в алюминиевом бидоне квас. Вид мужчин уныл: а чё — квас?
Да и за квасом, у желтой бочки на колесах, толпа людей. Стоят с бидонами, страдающие, покорные судьбе и страшному зною. Вокруг голов намотано тряпье, ниспадает на плечи, как у древних египтян.
Пиво и спиртное сюда не привозят. Здесь и без того случилась драка. Вот милиционеры ведут к мотоциклетной коляске подпитого мужика, а тот, раздувая жилы на шее, что есть мочи орет: «Ко-ля! Ко-ля-а-а!». Кричит так, будто его ведут на костер, а Коля и есть тот самый д’Артаньян, который сейчас подлетит, всех раскидает, выручит, избавит, спасет. Мужика безжалостно скручивают, впихивают в люльку «Урала». На плечи ему верхом садится грузный милиционер, «утрамбовывает» задом,— и мощный «Урал» с грохотом мчит на вершину горы, к местному Олимпу, где ждет бедолагу неминучая кара.
А вчера тоже было происшествие. С лодки нырнул в непрогретую воду фарватера армянин и умер от разрыва сердца.
После полудня песок на пляже накаляется так, что можно в нем сварить яйцо.
Я подпрыгиваю.
— Надень сандалии,— говорит сестра.
Находим место, стелем полотенца и раздеваемся. Сестра стягивает через голову сарафан, остается в тугих трусиках и лифчике.
Ее тотчас окружают местные парни с Подлужной, человек пять. Они тоже в трусах, у тех, кто покруче, трусы с лампасами или сатиновые плавки, с завязками на бедре, как у первобытных.
Сестра красивая. Она уже большая, окончила восемь классов. Держит меня за руку, мы вместе входим в воду, она приседает и окунается, не выпуская моей руки.
Парни заходят в воду вместе с нами. Хотят с сестрой познакомиться, но не умеют это прилично сделать. Ударяя ладонью по воде, пускают в ее сторону брызги. Сестре это не нравится, она глядит сердито, одна бровь взлетает и надменно подрагивает.
— Пойдем! — говорит она надменно и тянет меня за руку. Эти парни с Подлужной не на той лошадке подъехали — и нарвались на гордячку. На самом деле сестра простушка. Как-то весной шли с ней по улице, издали взрослый парень окликнул ее из своего палисада. Выкликнул только имя,— ласково и значительно: «Нэл-ля!». Она обернулась, опустила голову и счастливо бросила мне: «Побежали!» Я мчался за ней по снежной каше, ничего не понимая.
Напротив нашего дома, у игрального стола, часто торчали женихи. Иногда уходили к оврагу драться.
О, как здорово быть братишкой взрослой красавицы!
Ощущать свою высотчесткую значимость и подхалимство мужественных парней в клешах с клиньями из красного бархата, вшитыми ниже колен. Конечно, в фаворе курсанты танкового училища, у них настоящая военная форма и пахнущие ваксой сапоги.
Тебя сажают на колени, обещают в следующий раз принести солдатскую пряжку, гильзы, погоны.
Ты не веришь счастью, жадность одолевает тебя, ты мечтательно закидываешь голову, зная, что тебя все равно удержат рукой за спину и не дадут опрокинуться:
— Погоди, погоди! — говоришь, делаешь пальцами клювик.— А вот есть у тебя настоящая канадская шайба?
— Конечно, есть,— отвечают тебе с чудо-улыбкой.
— Это большая такая? Внутри которой — свинец?
— Н…ну да.
И ты готов выполнить любое поручение — передать сестре устную просьбу или записку,— весь до капельки крови продажный. Как Азамат, который «за лошадь Казбича давал сестру заместо злата». Ты идешь в дом и ругаешь непокорную, удивляясь, почему она к такому хорошему парню не выходит.
Особенно переживаешь за курсанта, он обещает принести настоящую ракету, она взлетает от удара основанием оземь. И из-за него ты ссоришься с сестрой и называешь ее дурой. За это она метелит тебя обеими руками так, будто выбивает подушку, и сует носом в угол пахнущего дустом дивана.
Однажды средь бела дня, в воскресенье, случается серьезная стычка между курсантом и двумя студентами.
Вон они за окном — трое. Конечно, я думаю, что курсант победит, потому что он военный. Но мне говорят, что тех двое и у курсанта нет шансов.
В руке студента авторучка, он настойчиво указывает ею в сторону оврага, приглашая туда пройти. Курсант, Виктор Ильичёв из Саратова, красавец-богатырь (у меня до сих пор хранится его фото), улыбается агрессивному визави и, собственно, не отказывался идти к оврагу.
— Да ради бога,— говорит он.
Высыпают из соседних домов старухи и дети, начинают глазеть.
Парни трезвые, драка так и не состоится.
Сестра сидит в саду напуганная.
Бабушка, воспитанная в мусульманском духе, опозорена:
— Караул! Под окнами оказалось сразу три жениха?! — кудахчет она по-татарски.
В сердце сестры живет другой парень. Они уже год встречаются. У них сильная любовь. Они десятилетиями не смогут расстаться, амбициозные, непримиримые. А если разлучатся, то будут разрушать жизни друг друга одним только своим существованием на земле.
Все это будет позже.
А пока мы купаемся целый день и загораем на Казанке.
У нас с сестрой тоже авоська, где соль, зеленый лук, сваренные вкрутую яйца и в бутылке самодельный квас, сладкий. Сестра мне как младшему наливает больше, чем себе.
Как вкусно! И как чудесен мир!
Вот справа, где находится «Куба», за холмами, что-то ужасно грохочет. Будто с ревом несется по земле Змей Горыныч. Я еще не знаю, что это поезд, уходящий в Сибирь.
Иногда оттуда же, из недр холмов, взлетает самолет. Распластав крылья, трещит над головой. С земли отчетливо видны прямоугольные окна, алюминиевые листы с заклепками и, кажется, голова летчика.
…Теперь это небо застят конструкции громадного моста «Миллениум».
Когда не было нового шоссе к «Миллениуму» и жив был старый спуск, я поднимался по нему на автомобиле к самой макушке горы, поворачивал вправо, на грунтовую дорогу, с непросыхающими лужами и следами от копыт конной милиции. По перемычке между откосами переезжал на другой холм и оказывался над частными домами Подлужной. Эту дорогу от понтонного моста мало тогда кто знал.
С холма открывался обширный вид на Заречье.
Я ставил машину на краю обрыва. Разжигал костерок из сухой травы, вынимал из багажника турку, воду и пачку чая.
Комки сухого бурьяна, задыхаясь в седом дыму, выворачивали пламя изнанкой. Вскоре в турке закипала вода. Я заваривал чай, переливал в чашку, садился, отхлебывал.
Редкие прохожие, что сворачивали возле меня по тропе на Подлужную, должно быть, находили странным вид отщепенца с первобытным костром в центре мегаполиса.
Однажды в августе, когда по приезде в Казань я так отдыхал, судьба ниспослала на тропинку женщину. Статная брюнетка с синими, почти фиолетовыми глазами шла в мою сторону, глядя на мой костер. Сидя в дыму, ароматах чая, я повернул голову, невольно обратив внимание на ее красоту. …Но тут заметил, как по лицу ее прошла судорога, подбородок затрясся. Не стесняясь, с открытым лицом, чуть не плача, она всю дорогу, до поворота вниз, смотрела на мой мирок…
Мне стало не по себе. Я отвернулся.
Потом видел, как она спускалась. Коричневое темя с уложенной прической, узкие плечи в трикотажной кофточке…

Когда работают бульдозеры, человек, долго отсутствовавший, в новом ландшафте теряет ориентацию. Где находился мой любимый спуск, «Сад юннатов»? Все раскатали, не было даже маячка для ориентации.
На съезде к «Миллениуму» остановка запрещена, да и опасна — могут ударить в зад… Я проехал на пляж со стороны Подлужной. Обнаружил там грязь и брошенные строительные материалы. Рискнул проехать дальше, до бывшей косы — к пляжу «солдатскому», что под «Кубой». «Нива» преодолевала кочки, валила камышовые заросли. Выехал на пятачок, развернулся у старых ив.
«Солдатский» пляж был чист и нетронут, только река казалась заметно уже.
На обратном пути остановился под «Миллениумом». Начал вглядываться в разрытую местность. Где же был тут спуск?.. Неужели все стерто с лица земли?! Да, есть в созидании нечто и от варварства!
Я петлял на машине вверх по впадине, ехал под мостом наугад, приоткрыл дверцу, разглядывал грунт, азартное предчувствие не покидало. И вот под колесом мелькнуло! Будто обломок грязного льда. Еще и еще. А вот небольшое плато. Среди грязи я нащупывал русло. Кажется, нашел. Боже, как же этот артефакт сумел спастись тут от бульдозерного ножа?! О, моя древняя Аппиева дорога! Я тебя нашел! Я чуть не плакал от восторга.
Дальше пошли горы земли. Я включил блокировку, пониженку, дал машине вдоволь бензина! «Нива» взревела, пошла, ныряя, как катер, распахнула кустарник. И я, как попаданец в романах фэнтези, в одну секунду из мира прошлого оказался в мире реальном: вылетев из кустов, машина встала мордой к встречке. Перед моим носом в сторону «Миллениума» неслись по шоссе иномарки.

Седой благообразный господин пришел на встречу к главному входу зирата.
Мы пробираемся по снегу среди могильных оград.
— Она так смеялась, так смеялась!.. Я стеснялся ходить с ней на комедии,— говорит он за плечом.— Она так смеялась, я не могу!..
Плечи его трясутся.
Мы стоим возле свежей могилы. Из сугроба торчит оструганная доска с жестяной косынкой, с именем и датой смерти.
Мужчина всхлипывает, о чем-то просит. А она молчит, такая жестокая!
А я вижу ливень на старом спуске. Мы поднимаемся босые. Сестра улыбается, волосы ее полощутся, как рушники. Ей всего пятнадцать, он встретит ее на следующий год. И чего он плачет?

В оформлении использвана картина (роспись по шелку) художника Евгении Павловой, Нью-Джерси.

[divider]

Айдар Сахибзадинов
Подмосковье