Вечером Таран пригласил меня прогуляться в новых клешах. Я надел брюки клёш 20 на 23 (20 сантиметров в колене и 23 внизу), с широким поясом на двух пуговицах и горизонтально прорезанными карманами, финскую куртку «болонья» на молнии, мохеровый оранжевый шарф, восьмиугольную фуражку с пластмассовым козырьком и замшевые перчатки, приобретенные мне совсем недавно, впервые в жизни, как и всё вышеперечисленное. В потемках мы подались в сторону памятника Три Штыка на площади Победы. В начале 70-х годов ХХ века, как и сегодня, это было единственное направление в нашем районе, по которому осенью можно прогуляться и не вымазаться по уши в грязи.
Фуражка-восьмиуголка, в которой я воображал себя офицером лейб-гвардии Уланского полка, была куплена самостоятельно, в соседней швейке, то есть, швейной мастерской. Как и все мои самостоятельные покупки, эта была сделана неудачно. Единственная сыскавшаяся в ассортименте фуражка оказалась маловата и едва держалась на макушке, несмотря на то, что накануне я мочил её кипятком и растягивал на трехлитровой банке. Поэтому при первом же порядочном порыве студеного ноябрьского ветра мой кивер слетел с головы, описал в воздухе плавную дугу и по закону бутерброда плюхнулся всей своей плоскостью в коричневую жижу.
Догнав фуражку, я повертел ее в руках и приложил к окну полуподвального этажа, оставив на стекле аккуратный восьмиугольный оттиск. Изгаженное мною окно, предположительно, принадлежало некоему Трупу, одному из самых оголтелых блатарей района нижнего РТИ (завода резиновых технических изделий, он же – гондонная фабрика).
На днях мы зашли погреться в подъезд, как вдруг сверху раздался обвальный топот ботинок и гнусная матерщина. Нас припер к батарее Труп с пьяной кодлой себе подобных, которых мы называли стариками, поскольку они были на несколько лет старше нас. Естественно, что мутное внимание Трупа не могло не зацепиться за мой щегольский для такого возраста наряд и, тем более, за мои очки. Он повис на моем мохеровом шарфе, как бы намереваясь меня им удавить, и поднял очки на моем носу двумя пальцами, как бы для того, чтобы выдавить мне глаза. Но не успел сделать ни того, ни другого, поскольку его уволок более благоразумный приятель.
Ничего особенно страшного и позорного, как видите, не произошло, и все же мне приятно было подкинуть подлянку этому перманентно сопливому, сальному и мертвенно-бледному упырю, который уже успел отсидеть свой первый срок на малолетке – зоне для несовершеннолетних преступников города Донской.
Памятник Три Штыка представляет собою три колоссальных металлических штыря разной высоты, между которыми, под нержавеющей решетчатой конфоркой, плещется оранжевое пламя вечного огня. Эти штыки, очевидно, символизируют некую Троицу коммунистической власти (рабочий класс, колхозное крестьянство и прослойку интеллигенции), отразившую нашествие на Москву танковой армады Гудериана. Рядом со штыками на мощном кубике установлены два черных титана: ополченец в обмотках и ватнике, с прямоугольно поднятой рукой отличника, вызывающегося к доске Истории, и красноармеец. Каждый день я проезжаю этот памятник по несколько раз, но затрудняюсь описать вооружение и обмундирование красноармейца. Очевидно, шинель, каска и винтовка Мосина – а что же ещё?
После возведения мемориала Три Штыка на площади Победы в нашем суеверном городе возникла традиция кидать в огонь монеты. Этими монетами был усыпан бетон вокруг вечной газовой горелки, и сумма жертвоприношений могла достигать нескольких рублей. Но дотянуться до дармовых денег было невозможно из-за жаркого пламени, швыряемого ветром из стороны в сторону, и высокой конической решетки, напоминающей конфорку газовой плиты.
Поэтому Таран предложил мне уловку, которую якобы использовали его знакомые с дружественного Рогожинского поселка: наклеить на палку мастику, и этой мастикой выловить деньги. Мастики у нас было завались, её легко было скоммуниздить на квАртале (новостройке блочных домов квартал П). Комья этого серого липучего теста ходили по рукам, прилипали к коленям с назло заминированного днища парты, выплевывались из трубочек и превращали в кошмар жизнь девочек, вынужденных дома вычесывать и выстригать их из волос. Ветку подходящей длины мы сломили по пути. Но для совершения святотатства надо было улучить момент, когда бы возле огня никто не торчал. А возле него постоянно теснились и грелись люди.
Сначала возле огня курили два бухих артушника – курсанта высшего артиллерийского инженерного училища. Один из них собирался жениться, но терзался по этому поводу сомнениями, поскольку о его невесте поговаривали, что она вафлерша. Другой убеждал приятеля в том, что люди могут наговорить что угодно по злобе, но слушать их ни в коем случае не следует. Главное определиться самому: любит он Верку или нет. Жених признавался, что любит Верку от и до, но ему тем не менее не хотелось бы, чтобы его третировали за вафлершу. После чего диспут с незначительными вариациями возобновлялся.
Наконец, курсанты увязались за девушками, а вместо них в зазор между штыками втиснулись три пятиклассницы, которые пытались втолкнуть друг друга в самое пекло и при этом истошно ржали. Перебесившись, эти кобылы бросились гоняться друг за другом взапуски по площади, и Таран принялся мастерить удочку из мастики и ветки. Мастика не приклеивалась к сырой деревяшке. Таран стал сушить ветку над огнем. И в этот момент нас окружила кодла каких-то темных личностей.
Они молча курили, и огоньки их сигарет вспыхивали в темноте, словно нас поджидала стая одноглазых волков. Очевидно, они что-то надумали, но для начала действий им требовалось что-то с нашей стороны. Мы молчали и ждали, когда они уйдут. Они молчали и уходить не собирались.
– Погнали, – решился я наконец и попытался обойти одну из фигур на моем пути.
Это, очевидно, было именно то, что и требовалось. Ведь и самые полоумные психопаты, прежде чем наброситься на человека, почему-то придумывают предлог. Ну, например, просят закурить или придираются к очкам. В политике это называется casus belli.
– Подсыпь щебеночки, – нарочито прогнусавила фигура.
– Нету, – отвечал я, догадавшись, что речь идет о мелочи.
– А если поискать?
– Честно, нету.
– Ты мне порожняка не гони. Попрыгай, – потребовала фигура, очевидно, предполагая услышать при этом звон золота в моих карманах.
Я подпрыгнул, чтобы побыстрее завершить эту тягостную церемонию. И тут мой пах пронзила острая алая боль. Он ударил меня коленом между ног.
Демонстрация этого ловкого приема, очевидно, и была целью вожака стаи. Потому что после того, как я угнулся, они отчего-то оставили нас в покое и отправились дальше шакалить. А напоследок вожак удостоил меня практическим советом:
– Никогда не гуляй в очках.
После этого случая я надевал очки только дома, в школе или в кинотеатре, после того, как выключали свет. Я словно жил в картине Ван Гога, где мир состоит из бесформенных пятен, а свет фонарей напоминает огромные лучистые круги. Такая жизнь имела множество неудобств, особенно когда надо было сесть в нужный автобус, купить что-нибудь в магазине или найти какого-нибудь человека. Но постепенно я приспособился вести себя так, чтобы люди и не догадывались о моей близорукости. Я кивал головой, когда меня спрашивали, вижу ли я что-то издалека, придавал своим глазам внимательное выражение, глядя в пустоту, не щурился и не подносил буквы к самым глазам, словом, пытался не выглядеть жалким и беспомощным, как все близорукие люди без очков. Я вел себя так, чтобы меня не могли обозвать очкариком и интеллигентом – самыми позорными из всех возможных прозвищ.
Без очков я взял справку в школьном медпункте, разрешающую мне занятия боксом. Тренер Роман Александрович Каристэ и не подозревал, что у меня такая сильная близорукость. Издалека я не видел движения, которые он демонстрировал, но вблизи копировал их у ребят, и Роман даже ставил меня в пример. Оказалось, что зрение в боксе совсем и не нужно, ты и так чуешь, куда бить. Единственный раз я испытал неловкость, когда Роман Саныч раздал нам капроновые нитки со штопальными иглами и велел зашивать прорванный во многих местах пол ринга. Но и с этим заданием я кое-как справился наощупь.
Когда я бил по мешку, как учили, посылая удар хлыстом от ноги через плечо и тут же отдергивая кулак, как от раскаленной сковородки, мне казалось, что я бью с чудовищной силой. Мешок трещал по швам, из него сыпалась труха, и я думал: что же будет, когда я врежу так кому-нибудь по морде, да к тому же голым кулаком, а не через подушку перчатки? Башка у него должна была просто-напросто отскочить. Внешне же я, увы, мало изменился. У меня не появилось каких-то устрашающих бицепсов, и девки в классе обидно сомневались, что я действительно занимаюсь боксом. Что толку от бокса, если его не боятся? Необходимо было опробовать мое умение на практике.
Первый раз я ударил человека по лицу по просьбе моего соседа по парте Коли Жакова. Коля был самый блатной малый нашего класса, но отчего-то не смел избить хилого Бутузку. То ли Бутузка угрожал его заложить классной, то ли их матери были подруги, а на самом-то деле, я думаю, Жаков просто хотел приучить меня к жестокости, как позднее приучил к вину. Бутузка учился в соседнем классе. На перемене я молча подошел к нему и прилюдно ударил по лицу два раза, так называемой двойкой. Я соблюдал движения, как при ударе по мешку. Но Бутузка отчего-то не перелетел через парты и не рухнул на пол замертво. Он только очень сильно покраснел и сморщился.
После Бутузки я отмудохал Гудю из нашего класса, которого почему-то мудохали все. Гудина жертвенность, я полагаю, была вызвана тем, что он сочинял поэмы, читал их вслух по просьбе учительницы и после школы трогательно носил девочкам портфели. А casus belli служило то, что он якобы кого-то закладывал учителям. На Гуде я опробовал боковой удар, но при этом выбил себе большой палец правой руки, потому что неправильно поставил руку. Локоть надо было согнуть под прямым углом.
Зимой в парке проводилась военно-спортивная игра «Зарница». Армия «зеленых» должна была взобраться на горку, куда её не пускала армия «синих», и это было поводом избить кого-нибудь из вражеской армии. Второгодник, если не третьегодник Депутат из деревни Нижняя Китаевка, стоял на склоне оврага с игрушечным автоматиком в руке, срывал со всех проходящих синие повязки и педантично, поочередно бил каждого по лицу. И, хотя некоторые из «синих» были выше и, пожалуй, не слабее Депутата, никто из них и не думал оказывать сопротивление. На одном «синем», взбирающемся по склону, я опробовал удар двумя сцепленными руками по шее, но сделал только себе больно. Когда бьешь «замком» по шее, пальцы сцеплять нельзя.
В тот же день, в елочках, Коля Жаков стравил нас с Тараном. Хотя Таран и считался моим другом, Коля давно убеждал меня, что он сраный и я с ним легко справлюсь. А Тарану, соответственно, твердили, что он не умеет стыкаться и должен доказать свою смелость. Чуть не плача, добрый Таран согласился со мною стыкаться, но у него не хватило духа ударить меня по лицу, и он заломал меня в сугробе. Предвзятые секунданты это победой не сочли и заставили нас повторить сватку, теперь на кулаках. На сей раз я действовал по-боксерски, с подскоками, и точно попал несколько раз ему в нос. Таран оказался совсем не сраным и не побежал, а махал в ответ, но мимо.
Я был признан победителем, но победа не радовала. Во-первых, я понимал, что, сидя на мне сверху после первого раунда, Таран мог меня месить сверху, сколько угодно, но пожалел. А во-вторых, в моей победе второго раунда было что-то тошнотворно мерзкое, как в убийстве беспомощного домашнего животного. Получалось, что никаких героических поединков в природе просто не существует. Если дело происходило не на ринге, то противники почему-то сразу делились на жертву и палача. И палач терзал жертву в свое удовольствие. Пока не нарывался на другого, злейшего палача.
На майские праздники мы купили два огнетушителя вермута на троих. Мы распивали их на балках чердака, покрытых пышной периной многолетней пыли. Коля Жаков насыпал по полному стакану, из которого переливалась вязкая, темно-вишневая, тошнотворная жидкость, прозванная чернилами. Выпить это залпом было так же противоестественно и почему-то необходимо, как ударить по лицу доброго, беззащитного человека. Опытный Коля сделал это первым. С ним не произошло ничего особенного, и он тут же стал разыгрывать из себя опьяневшего: мотать головой, шататься и толкаться, поскольку именно так, по нашему разумению, должен был вести себя пьяный. Сжавшись от омерзения, я проглотил свою долю до дна, а потом судорожно дергал горлом, сдерживая рвоту. Таран же, как обычно, опозорился и совершенно немужественно выблевал все обратно.
Рвотные судороги улеглись, и жар бросился в голову. Стены чердака замельтешили тошнотворной каруселью. Мы с Тараном тоже принялись орать, шататься и толкаться. Потом незаметно уговорили остатки вина, слезли с чердака по железной лестнице и отправились в парк шакалить, то есть, отнимать деньги у прохожих.
О вермуте, который мы пили в тот день, ходила шутка, что Америка закупила его у СССР, чтобы травить своих негров. Сегодня мне кажется, что доля правды в этой шутке составляет сто процентов. Не знаю, что произошло бы с небелыми афроамериканцами, если бы они регулярно потребляли подобные напитки, но мои ровесники с Нижнего РТИ, вспоенные этой отравой, делятся всего на три категории: закодированные алкоголики, конченые алкоголики и мертвые алкоголики. Причем количество последних так велико, как если бы наше поколение прошло через кровопролитную войну: не такую, как Великая Отечественная, но примерно такую, как русско-японская.
Мы выжрали по пол-литра, для начинающих дозу вполне убойную. Поэтому дальнейшие события выплывали из моей памяти фрагментами, и я не был уверен, происходили они в действительности или мне померещились.
У входа в парк у нас попросили прикурить два мужика лет тридцати, возрастом чуть моложе наших отцов. Когда я полез за спичками во внутренний карман пиджака, один из них заметил:
– Я ж тебе говорил: сразу за ножом лезет! Все они нынче такие.
В парке Коля Жаков предложил нам прокатиться на чертовом колесе и раскрутиться вовсю, чтобы ещё сильнее забалдеть. После того, как мы вывалились из люльки карусели, мне стало дурно, и друзья усадили меня на лавочку. Потом мы курили сигареты «Охотничьи» по шесть копеек за пачку, и нас с Тараном рвало. Коля снял с мальчика в пионерском галстуке красивый значок “Festival” с изображением плакучей березки и благородно всучил ему взамен никчемный комсомольский значок, откуда-то завалявшийся у него в кармане. Мы пытались снять портупею с пацана в клешах, но он не оробел и стал выяснять, из какого мы района, да кого там знаем. Пришлось признать в нем себе подобного и скорешиться.
В следующем фрагменте Коля Жаков уже отсутствует. На берегу пруда мы доматываемся до двух рыбачков с самодельными удочками, года на два моложе нас. Поскольку даже год в таком возрасте – большое преимущество, они не смеют сопротивляться. Рыбачки живут на Шанхае – районе за самым парком, который почему-то считается враждебным нашему РТИ. Моряка, Косого, Трупа и других наших блатных они не знают. Так же, как и мы не слышали о ни каком Роме Брюзлом.
– Подсыпь щебеночки-та, – говорю я более коренастому из них как можно противнее.
– Нету, – хмурится он.
– А если поискать?
– Честно, нету.
Я выгребаю из карманов его техасов все, что там завалялось: значок «Турист СССР» без булавки, латунное колесико от часов, плексигласовый шарик, какую-то невесомую монету с дырочкой, фотографию женщины…
– Порожняка не гони, – говорю я ему.
– Ладно-ладно. Все будет сказано-пересказано, – отвечает он, содрогаясь от ярости.
Я бью его по лицу, ломаю об колено удочку и выбрасываю в кусты.
Нас догнали, когда мы отошли от Шанхая на одну трамвайную остановку. Потом выяснилось, что там, во дворе, действительно играла в сику кодла шанхайских, которые были старше нас примерно настолько, насколько были нас моложе наши жертвы. Мы бросились бежать, и Тарану удалось спастись. Я же никогда не был в состоянии даже сдать стометровку ГТО. Ступни мои вязли в земле, как бывает в кошмарном сне, когда удираешь от бабы-яги, перебирая ногами изо всех сил, но остаешься на месте. Задыхаясь, я кое-как дотащился до водоразборной колонки, где-то на полпути от Шанхая до РТИ, развернулся и пошел им навстречу…
Дождавшись утром, когда родители уйдут на завод, я начал себя рассматривать в зеркале. Глаза затекли и почти не были видны из-за синих подушек. Зато они видели гораздо четче через узкие щели глазниц. Бока и бедра были покрыты черными синяками, алыми царапинами и шишками. Меня били ногами. Нос был сломан и превратился в мягкую бесформенную картофелину, которая даже понравилась мне своей новизной. Я стал осторожно отдирать корку со лба, ещё не зная, что это: ещё засохшая кровь или уже часть меня.
Брюки грязным комом валялись в углу. Правая клешина была продрана ни колене, и это огорчило меня гораздо сильнее, чем сломанный нос. Я стал рассматривать содержимое карманов, и с каждым новым предметом вспоминал вчерашнее. В моих карманах нашлись обломок сигареты «Охотничья», мятая коробка спичек с алюминиевой дырявой монеткой неведомой страны, желтое колесико от часов или ещё какого-то механизма, шарик, поломанный значок «Турист СССР» с изображением палатки, две монеты по три копейки, один десюнчик и один пятак. И ещё фотография с подломленным углом, на которой была изображена женщина с башнеобразной высокой прической «Вавилон» примерного такого же возраста, как моя мама.
Насколько я мог судить о женщинах такого возраста, она была довольно красива и напоминала французскую актрису Мишель Мерсье, от которой балдели все девки нашего класса. У неё были лучистые оленьи глаза, какие бывают только у очень добрых людей. Фотография покоробилась от засохшей крови. На её обратной стороне было написано: «Вите от мамы на память». Вчера я избил ребенка и отнял у него фотографию матери.
[divider]
Олег Хафизов
Тула