Шельмец
Однажды мы с Венькой нашли сберкнижки своих родителей и играли ими в номера. Я победил и наставил Веньке щелбанов.
Потом мы играли на то, у кого больше денег на сберкнижке, — и опять победил я, потому что папа с мамой три года копили на мебель, а у Веньки было только семь рублей двенадцать копеек.
Дядь Женя спросил Веньку, почему у него такой лоб красный, а тот рассказал про сберкнижки. А дядь Женя решил, что мы богатые, и на следующий день, когда все ушли на День Нептуна, стал открывать наш замок плоскогубцами.
Мы с сестрёнкой не пошли на праздник, потому что плохо себя вели, и папа нас закрыл на замок в наказание. А дядь Женя этого не знал, сломал замок, зашёл к нам и сказал:
— Ой, вы только папке с мамкой не говорите!
А мы испугались и всё равно закричали и заплакали.
Тут все сбежались, закричали на дядь Женю, стали его толкать и говорить, что его убить мало, да и надо бы. А потом папка пришел и тоже сказал дядь Жене, что его убить мало.
Дядь Женя заплакал и сказал:
— Коль, прости, водяра попутала…
А мама прибежала, сказала:
— Жень, ты же детей напугать мог, ты что ж делаешь?! — и тоже заплакала.
Дядь Женя и ей сказал:
— Том, прости, я бы деткам ничего не сделал, меня водка попутала…
Потом ему ещё раз все сказали, что его убить мало, а папка его бил по носу и тоже плакал.
Потом у дядь Жени пошла из носа кровь, но он сказал:
— Простите меня все, дурак я, когда пьяный, давайте лучше в лото поиграем, погоды стоят хорошие…
И все стали на скамейке играть в лото по 2 копейки, тут дядь Женя всех раньше «закрылся», собрал «банк» и сказал:
— Сейчас добавлю и принесу, не разбегайтесь!
Он пошел в магазин и стал покупать пряники, а пряники были старые и все слежались, тогда он сказал:
— Беру всю коробку, — гулять так гулять, и еще лимонада давай, Натань.
А Татка-продавщица сказала, что лимонад подорожал, потому что тара дорогая стала, но она ему даст без стоимости бутылок, пусть он только завтра принесёт эти бутылки, а то вдруг ревизия.
А пиво она ему налила в старую канистру, которая всегда пригождалась.
Потом мы грызли вкусные пряники, а все играли опять в лото, пили пиво и приходящим рассказывали, что наделал дядь Женя, приговаривая:
— А наш-то шельмец!..
И все удивлялись:
— Ну, шельмец!..
И Татка тоже закрыла магазин, пришла и сказала:
— Вот шельмец! Про бутылки не забудь…
Все смеялись, даже мама. Только дядь Женя не смеялся и голову прятал внутрь воротника.
А ему снова говорили:
— А ну-ка, покажись, шельмец, каков ты есть!..
И баба Софа тоже смеялась и говорила:
— Шлимазл!
А утром нам не дали поспать, все шумели, и приехала милиция, потому что дядь Женю нашли в бане угоревшим.
А Венька всем говорил, что всё равно дядь Женя ему не настоящий папка, а настоящий сейчас на космическом корабле.
Потом была невкусная лапша на скучных поминках, а ещё Венькина мама угощала всех пряниками, и мы их хотели спрятать в «сюрпризики», но Венька сказал, что у них скоро бабушка умрёт, так что опять мамка будет всех пряниками кормить, потому мы пряники размачивали в лапше и ели.
А Татка-продавщица сказала, что дядь Женя бутылки так и не сдал и ей пришлось самой платить в кассу:
— …Вот ведь какой шельмец!
А мама опять заплакала…
Цукаты
Срежешь мякоть арбуза ножом, отнесёшь своим девочкам, а сам сидишь и догрызаешь остатки красного на корках, будучи не в силах пережить, когда они вот такие «недоеденные» отправляются в мусор.
И вспоминаешь, как в детстве мама строго спрашивает:
— Догрызать будете или цукаты наделаем?!
И младшие кричат:
— Цукаты, цукаты!
А ты сидишь и хочешь догрызть, потому что всю мякоть съели брат с сестрёнкой, а тебе осталось твоё «законное» — корки и всё, что на них. Но ты тоже кричишь:
— Цукаты! — потому что помнишь, как это вкусно, и на всех точно хватит.
И мама что-то делает с ними, а потом все забывают про цукаты, потому что ещё лето, ещё много всякой вкуснятины, ещё продают в центре виноград по пять кило на человека и ты занимаешь сразу четыре очереди, на четвертом круге уже преодолеваешь крики: «Да он тут уже весь день стоит!», — весь взмокший выбираешься из толпы с этими двадцатью кило винограда и понимаешь, что не унесёшь его уже, что простоял весь день и хочешь пúсать, аж до дрожи. И плачешь, оставляя виноград прямо на дороге, бежишь за какой-то хилый кустик, продолжая хныкать, но зов сильнее разума…
…А потом, облегчившись, возвращаешься — а твой виноград стоит на дороге в двух огромных разбухших авоськах и даже уже понемногу начинает течь под собственной тяжестью.
А тяжесть эта не только мокра, но и неподъёмна, двадцать тех килограмм для тех твоих лет — надрыв и кряхтение, но ты всё равно протаскиваешь честно половину пути, выдохшись окончательно, но зато встречаешь пьяненького Тимку-безногого, который лезет обниматься за коленки и всё время кричит, что он с твоим папкой, когда маленький был:
— У-у-ух, чего творил…
Но это ничего, зато Тимка ставит на свои культи половину винограда, и вы с ним катите по центральной улице города, жуёте немытый виноград («Продрищемся — здоровее будем», — говорит тебе Тимка), разговариваете почему-то о спринте, и ты только сейчас понимаешь, что всё это у Тимки когда-то было — и сын, и спринт, и виноград, и… да — и ноги…
А он только знай себе кричит:
— Догоняй, шибздик двуногий! — и летит с горки прямо к твоему дому, всё же не рассчитав и врезавшись плечом в ворота, но не унывая, лишь поёживаясь от виноградин, попавших за шиворот во время падения…
…А потом уже и зима, уже нет винограда, у вас сидит опять Тимка и прихлёбывает чай из зверобоя — да ты других и не пробовал чаёв, зачем они тебе, когда бабушка каждый год утречком раненько собирает в только ей известных местах душицу, зверобой, какие-то полевые колоски, — а потом всё это висит над печкой и пахнет, в чашке переливаясь золотом и солнцем…
«В банке на веранде ведь цукатики, — точно!»
— Мам, а можно? — дрожишь ты голосом по телефону.
— Ешь, Тимку угости и Наташке с Димкой оставь. Отцу там чего-нить собери на стол, сейчас придёт…
И ты бежишь, спотыкаешься на тёмной веранде, шикаешь, отмораживая пальцы на ногах на ледяном полу, находишь, чуть не разбив, ТУ банку, прихватываешь — ах, хорошо, что вспомнил и попались, — перекрученные лимоны с сахаром, завариваешь свежий чай и выставляешь на деревянной плошке всё это богатство перед Тимкой. А он важно выливает горячее и пахучее в блюдце, прихлёбывает с него, как купчиха на какой-то картине, и сам прыскает с тобой, обжёгшись от своего мощного и громкого хлюпа.
И ты режешь хлеб, намазываешь масло, сам не трогая и загадывая — кто первый придёт, мама или отец, а если отец — прыгнешь ему на шею и скажешь:
— А у нас дядь Тима, он мне юлу вырезал!
Ну а если мама:
— А что зайчик передал?
Ты уже большой, это только младшие верят, что мамины вкусности — такие же бутерброды с маслом — передаёт зайчик, но тебе-то известно, что это её оставшийся обед, но всё равно:
— А что зайчик?..
И потом приходит отец, и ты бросаешься, и он садится, отпивает глоток чая, вдыхает запах цукат, спрашивает дядь Тиму:
— Может, достать чего, разлить?
А Тимка говорит:
— Не-е, Коль, не надо, хорошо у вас и так… Дом.
А ты говоришь:
— Дядь Тим, а ты живи у нас, и у тебя тоже будет дом, а папка тебе новые ножки сделает, а?..
А Тимка почему-то отворачивается, дёргает щекой, молчит, сжав твоё плечо, а потом говорит чуть дрогнувшим голосом:
— Разлей всё ж… за новоселие, а то горчит что-то в горле.
А ты съедаешь ещё один «последний» цукат, и тебе так сладко, как бывает только в семь лет…
[divider]
Виталий Сероклинов
Новосибирск