Андрей Краснящих
Это было тем летом, когда все пели песню: «Раз-два-три, по-смо-три — силиконовые мозги». Ещe там был припев, нет, она так начиналась: «Ты сказал мне, без вариантов…»
Папа и мама повезли меня на море. Море было Азовским, неглубоким. «И захочешь — не утонешь», — смеялся папа и легонько щeлкал меня по носу. «Не говори глупостей, — сказала ему мама. — Утонуть можно где угодно. Даже в луже», — и щипала меня за спину. В шутку, конечно.
Но Азовское море не было лужей. Оно было огромным и бескрайним, как в книжке, которую читала мама. Я полюбила его ещe в поезде, из окна. Полюбила и немножко испугалась: а вдруг со мной что-нибудь случится? Плавать-то я уже умела, но вдруг?
Мы стали жить у бабушки-татарки тeти Гульнары, которую все называли бабой Гулей, а папа — то тeтей Динарой, то тeтей Джунсарой, и лишь иногда, когда к ней обращался, — тeтей Гульнарой. Я узнала, что воскресенье по-татарски — базар, а понедельник — базарертэзи; пятница — это джума, а суббота — джумаертэзи. Папа сказал: «Учи, учи язык. Пригодится». А я всe время пела: «Раз-два-три, по-смо-три…»
В первый вечер мы сразу пошли на море, но по дороге я наступила на горящий окурок, и пришлось вернуться. Все, и тeтя Гульнара, меня лечили. Тeтя Гульнара оказалась колдуньей, и на следующий день ничего не болело, но купаться всe равно ещe было нельзя, и мы пошли по берегу в другую сторону: я — с забинтованной ногой. Мы зашли далеко, и нас остановили пограничники. Они были в зелeных фуражках и спортивных брюках, а мы — без документов. Я гладила собаку. Один пограничник спросил у другого, какой сегодня день, а я сказала: «Базарертэзи», — и нас отпустили. Потом, когда мы пришли домой, я поняла, что всe перепутала: сегодня была суббота — джумаертэзи.
Когда настало воскресенье, папа сказал: «Всe. Идeм на пляж», — и мне сняли повязку. Под ней ничего не было, только маленькое красное пятнышко на месте ожога. «Идите», — сказала тeтя Гульнара.
Папа сто лет не был на море, в последний раз — ещe до моего рождения, и увидев то то, то это — то аэрохоккей, то бутерброды с нарисованной икрой, то скачущих на колeсиках лошадок, — радовался и говорил: «Тема!» Он обрадовался даже шаурме, которую ел и в Харькове, — потому что она здесь не шаурма, а шаверма. В его детстве на море были только силомеры и пластмассовые брелоки-скелетики. И сладкая вата, конечно. Еe и сейчас продавали везде.
Когда мы прошли длинный ряд лотков и аттракционов и наконец вышли к морю, папа увидел огромные воздушные шары, в которых барахтались дети, замер и шeпотом сказал: «Тематика!»
Шары плавали в бассейне. Он стоял прямо на берегу. Дети в них кувыркались и падали, шары кружили по воде.
— А вода морская? — спросил папа у инструктора. Да, вода была морской, то есть солeной.
— А взрослому можно? — и папа хохотнул. Нет, взрослому было нельзя, взрослого шар не выдержит.
Инструктор открывал — расстeгивал — в шаре дверцу, и в него заходил ребeнок. Потом прикреплял шланг и надувал.
— А на сколько хватает воздуха? — спросил папа. Воздуха хватало на двадцать минут, плюс-минус.
— И не протекает? — спросил папа.
— Это силикон, — сказал инструктор. — Но острое с собой нельзя.
Рядом с инструктором стоял мальчик с тремя секундомерами. Он засекал время — пять минут, — а потом помогал ловить шары и выпускать из них детей.
— А воздух обычный? — спросил папа. Да, воздух был самым обычным.
Папа посмотрел на меня. Я поняла, что ему очень хочется, чтобы я залезла в шар и покаталась в нeм по бассейну.
Я посмотрела на маму.
— А это не опасно? — спросила мама, и папа ответил:
— Ну что ты, посмотри.
«Раз-два-три», — добавила я.
— Сколько стоит? — спросил папа у инструктора.
Я зашла и села, прижав колени к подбородку. «Как ангелочек», — сказал кто-то. Потом нас с шаром надули, застегнули, и я больше ничего не слышала. Изнутри шар не был таким круглым, как снаружи. Нет, он, наверное, был таким же круглым, но казался неровным — где-то вытянутым, а где-то приплюснутым. И в нeм было жарко — солнце слепило со всех сторон. Я видела, как папа махал руками и показывал: кувыркайся, кувыркайся! — и ещe на часы: остаeтся мало времени. Кувыркаться мне совсем не хотелось, но папа махал всe сильнее и сильнее, и я стала понемногу раскачиваться. В соседнем шаре девочка падала и смеялась — ей было весело. Папа показывал на неe пальцем и тоже смеялся. И делал вид, что поднимает шар и подбрасывает его к небу. Ловит и подбрасывает ещe выше. Я смотрела на папу, какой он большой и сильный, и похож на маленького мальчика, играющего в мяч.
Я не знаю, как очутилась в море. Сильный ветер? Да, сильный ветер. Он подхватил нас, я для него ничего не весила. Так быстро — раз-два-три — нет, просто раз, и всe, пляж, люди, папа и мама остались где-то сзади и сбоку, а меня несло по волнам. Они плескались вокруг, их не было слышно. Я слышала только себя, своe дыханье, и пыхтенье, когда пыталась удержать равновесие. Шар подскакивал и всe время хотел перевернуться. Когда ему это удавалось, небо и море менялись местами. Я не успевала ни о чeм подумать, начинала, и в голове всe тут же переворачивалось. Мелькали слова и картинки: мама, папа, шар, инструктор хватает шар, шар вырывается и летит, «это силикон», «а вода морская?», «джума», «джумаертэзи», мяч, я играю в мяч, мяч вырывается и летит, пляж, пластмассовые скелетики, «тема», «тематика», папа, папа целует маму, мама вырывается и летит, «базар», «базарертэзи», мальчик с секундомером, «раз-два-три», море, море, небо, море, снова море. Море. Дышать становилось труднее, но я дышала. Кружило всe быстрее. «Почему вы без документов? — спрашивал пограничник. — Тут приграничная зона». Тeтя Гульнара колдовала на кухне: варила себе кофе. Мама читала рассказ о потерпевшем кораблекрушение: он девяносто дней плыл по открытому морю, уцепившись за обломок мачты, и мечтал о воде. Инструктор бежал по пляжу к спасательной станции и кричал: «Где катер?» У папы не было лица, а тот, кто бросил окурок, бросал его и шeл дальше.
[divider]
Андрей Краснящих
Харьков